Дата

Автор

Софья Самохина

Источник

The Bell

Сохранённая копия

Internet Archive

Original Material

«Россия не обязана быть империей»: Борис Акунин — о национальной идее, злокачественном постмодернизме и новой книге

Борис Акунин — один из самых известных российских современных писателей, автор серии книг «История Российского государства», прославившийся циклом о сыщике Эрасте Фандорине, литературовед и общественный деятель. Елизавета Осетинская поговорила с ним о том, какая модель государства лучше всего подойдет России, как к ней прийти и почему до сих пор не получилось. The Bell публикует самые интересные фрагменты интервью, полную версию смотрите на канале «Русские норм!».

https://www.youtube.com/watch?v=OnKWm5_pTAU

«Граф Уваров — такой Сурков XIX века»

— У вас в декабре вышла очередная книга в серии «История Российского государства», и она посвящена первой половине XIX века. Я обнаружила там много сходства с современной Россией. Как правило, люди проходят последний раз эту историю в школе и не замечают, что 30-е годы XX века и первая половина XIX века на самом деле очень похожи. Так ли это?

— Да, конечно. У меня тоже ощущение, что с начала XIX века мы попадаем как бы в сегодняшний день. Мы до сих пор находимся внутри одного и того же колеса и как белка по нему все бегаем, бегаем, бегаем. В этом смысле для меня это была важная и, я бы сказал, неприятная работа, которая подвергла испытанию мои взгляды и убеждения, с которыми я свыкся.

Я не случайно назвал этот том «Первая сверхдержава», потому что в геополитическом смысле — это первый исторический опыт, когда наша страна стала сверхдержавой, и это очень похоже на события XX века. Условия, при которых возникла такая ситуация, как себя вела Россия в этом статусе, как и почему она этот статус утратила — здесь очень много сходного. Что еще важнее и для меня, если угодно, драматичнее — это история про то, что в формате Российского государства, которое, как я теперь понимаю, с тех пор в сущности не изменилось по своей конструкции, по своему фундаменту, плохо работает как либеральная, так и государственническая модель.

— То есть выхода нет?

— То, что работает плохо государственническая модель, — для меня не потрясение, потому что я принадлежу к либеральной партии. Но сейчас я очень хорошо понимаю, что александровское время — это время разочарования в эффективности либеральной идеи в России. Начинается это с верховной власти, которая искренне увлечена либеральными идеями, с правительства молодых реформаторов. А приходит это все к полному от этого отходу, откату.

Кстати говоря, для меня еще одним открытием было то, что времена Николая I — это времена убежденных, а не корыстных государственников. То, чего мы в современной России не особенно наблюдаем. Я, например, всегда считал пресловутого графа [Сергея] Уварова — автора знаменитой «триады» [православие, самодержавие, народность] — таким [Владиславом] Сурковым XIX века. Ничего подобного. Это человек убежденный, это человек, который подал в отставку в какой-то момент, когда это чудовище, которое он разбудил, начало уже слишком бурно себя вести.

— Помимо либералов и государственников, еще одна линия противостояния — это противостояние России и Запада.

— Это имперская вещь. Потому что государство не обязано быть империей. Государство может быть национальным государством, живущим собственными интересами, и при этом все равно придерживаться государственнической идеологии. Александр I — это серьезная попытка превратить Россию из страны рабов в страну граждан. И попытка эта провалилась. В том числе в силу объективных причин. Потому что внешняя страшная угроза наполеоновская, которая обрушилась на Россию, продемонстрировала Николаю, что вообще-то сильная армия — это более важная вещь, чем мечтания, так сказать, о свободе для народа, который не готов ее воспринимать. Я, конечно, получил во второй части тома некоторое удовлетворение, когда оказалось, что государственническая модель, блестяще представленная Николаем I, тоже ведет к тупику и краху. Александр I, благословенный, прекраснодушный, либеральный и мягкий, привел Россию к геополитическому величию, взял Париж. А жесткий, авторитарный, сильный Николай I со взглядом Василиска привел Россию к военному поражению и краху.

— Вы сказали, что вы расстались с некоторыми иллюзиями, изучая материал. С какими именно иллюзиями вам пришлось расстаться?

— Я всегда считал, что свобода лучше, чем несвобода. И в исторической перспективе тоже. Теперь я представляю себе исторический процесс как движение от несвободы к свободе постепенный, и всякие рывки к чрезмерной свободе, пока ребенок не подрос, здесь я почти цитирую графа Уварова, — вещь очень опасная и контрпродуктивная. Например, на меня глубокое впечатление произвели слова, которые обратил к арестованному декабристу Евгению Оболенскому некий не называемый в романе по имени сановник. Он ему сказал: «Князь, что вы наделали, вы обратили Россию на 50 лет назад». И это правда. Потому что это остановило все. Крепостное право было бы отменено раньше. Реформы не вызывали бы такой ужас у Николая I. Николай не пытался бы всеми силами закрутить все гайки и укрепить вертикаль, чтобы оно все не развалилось. Это все очень знакомые нам сюжеты, которые будут повторяться в течение следующих 200 лет еще не раз и на наших глазах повторяются снова.

— Еще довольно интересная вещь — это экономический уклад, который, похоже, мы унаследовали от николаевской, да и александровской России. Это страна госкапитализма — класс предпринимателей очень маленький и неразвитый.

— И чудовищное недоверие к частному капиталу. Обратите внимание, что в России в первой половине XIX века не было частных банков.

— Мне это что-то напоминает. У нас в десятке крупнейших банков сейчас частный банк только один. Я думаю из-за этого и продать не дадут, просто чтобы была витрина. А почему это происходит?

— Потому что государство ордынского типа, каковым является российское государство, зациклено на тотальном контроле над всем, что происходит в стране. Оно не может выпустить из-под своего контроля ни одной важной функции в принципе. Оно стремится в идеале контролировать абсолютно все. И если исторически были периоды, когда это работало, то чем больше человечество эволюционирует в сторону частной инициативы, которая становится главным фактором развития, тем больше это тормозит, мешает и вредит.

Эта история будет повторяться до тех пор, пока Россия не изменится как государство

— Многие черты тогдашней России мы видим сейчас. Есть технологическое отставание, есть изоляционизм, экономика не растет. Как ее запустить с помощью госкапитализма, есть ли разрешение нынешней истории без катастроф?

— В результате своих исторических чтений я пришел к глубокому убеждению, что эти хронические болезни Российского государства могут быть излечены только способом полной перестройки всего государства снизу, изменения его сути, изменения его основы. До тех пор пока государство будет восстанавливать жестко централизированную структуру, любой демократический вождь после любой революции, придя к власти, через некоторое время превратится в Путина и начнется то же самое. Потому что он увидит, что большая страна разваливается, что порядка нет, что начинается бардак, и начнет немедленно закручивать гайки и все это восстанавливать. Эта история будет повторяться до тех пор, пока Россия не изменится как государство, пока она не откажется от этого самого ордынского принципа.

— Как это должно произойти? Зачем кому-то отказываться от этой вертикальной структуры?

— После очередного обновления, которое в России произойдет или в результате революции, или в результате краха, к которому мы все время сползаем, у людей будет ощущение, что так больше жить нельзя, надо жить по-другому. Это тот момент, когда можно страну перестроить по-другому. Россию, я в этом убежден, нужно превращать в нормальную федерацию, в том числе с элементами конфедерации. Нужно рассредоточить центр принятия решений из одной точки в региональные столицы, которых должно быть 10 или 15. Нужно проводить демосквизацию, потому что одна из главных проблем России — это бедная страна с богатой столицей. Я бы, например, выделил федеральное правительство из Москвы в какой-то специально устроенный город. Я бы где-нибудь сделал научную столицу, образовательную, в каком-нибудь Новосибирске. Я бы основную часть денег, все решения, касающиеся жизни обычных людей, перенес бы туда, где они живут. Но этого совершенно недостаточно. Я глубоко убежден, что такому государству, как Россия, нужен общенациональный проект, нужна национальная идея, которая всем понятна, всем близка, которая держит всех вместе.

— Что это за идея? Это свобода, равенство, братство?

— Нет, свобода, равенство, братство — это абстракция. Значит, свободные выборы, независимые суды и независимая пресса — это не цель, а это инструмент для достижения цели. Я имею в виду какие-то более современные и технологичные вещи. Я думаю, что идеей России, учитывая ее специфику, учитывая довольно высокий уровень среднего образования, должны стать инвестиции в новое поколение. У всех есть дети. Все хотят, чтобы дети были счастливы. Если государство поставит перед собой задачу, что это наш национальный проект, что мы выращиваем сейчас самое образованное поколение детей в мире, — это в общем объединит всех. И осуществить такую программу может только большое федеральное государство. Потому что это требует создания целой большой системы. Потому что я сейчас в результате занятий историей и литературой пришел к убеждению, что главная проблема человечества — это проблема того, что детей плохо воспитывают и плохо образовывают. Учат не так и не тому, что потом понадобится в жизни.

— Сейчас сложно предположить, что понадобится в жизни в ближайшие 25 лет.

— Всем понадобится умение принимать решения в сложных ситуациях. Всем понадобится знание того, что лично в тебе сильное и что в тебе слабое, чтобы делать ставку на то, для чего ты создан. Потому что человек, который занимается тем, для чего он создан, это счастливый человек.

Это идея, которая мне кажется красивой и правильной. А самое привлекательное в этой идее то, что, если даже ты не достигнешь идеала, ты все равно продвинешься сильно вперед, всем от этого станет лучше. Проблема демократической оппозиции в России сейчас, на мой взгляд, состоит в том, что она очень увлечена критикой существующего режима и совершенно не создает увлекательный образ той России, которую они хотят построить. Это очень жалко. Потому что никаких иллюзий по поводу властей предержащих у людей нет. Они — не слепые, они и так все это видят.

— А может появиться в России свой [Вацлав] Гавел или человек такого гуманитарного толка, который бы выполнил определенные задачи?

— Если в России появляется Гавел, но при этом сохраняется гиперцентрализованная система, то этот Гавел или поступается принципами и становится Путиным, или он не поступается принципом, но тогда его съедают.

— Или он не поступается принципом, перестраивает систему и теряет власть.

— Потеряет он власть он или нет, будет зависеть уже от него и его команды — до какой степени они дееспособны. Если все это делать рассчитанно и быстро, то это все сработает. Более того, я убежден, что это единственный способ спасения России как большого государства. Потому что если Россию не перестроить, то то, что мы наблюдали в 1991 году, — это был первый этап распада империи, а будет еще и второй.

— Вы много изучали примеров передачи власти. Россия снова сталкивается с проклятой проблемой, и сейчас снова все заранее напряглись. Как вы думаете, как это могло бы произойти?

— Что меня вгоняет в тоску от российских политических разговоров, что в конечном итоге все они сводятся к, так сказать, спекуляциям на тему, что там себе думает Путин. Что в ордынской системе совершенно естественно. Этот человек никуда не уйдет, таким или другим образом он останется, и система эта развалится по каким-то другим причинам.

О сценарии большого сериала и почему Фандорин не сменил национальность

— Ваш отъезд из России повлиял на вашу популярность в нашей стране?

— Если отойти от политики, в России происходят очень интересные процессы — в том числе на книжном рынке. Очень сильно сократились продажи бумажных книг и очень сильно выросли электронные, особенно аудиокниги. То есть меняется структура чтения. Мне все это очень интересно. Я ведь изменился еще и сам, когда ушел из большого спорта и перестал писать развлекательную литературу. Я пишу то, что интересно мне, то, что важно мне. Если бы я продолжал писать фандоринские книжки, они бы продавались в 10 раз лучше. Но теперь я пишу трудные для чтения, серьезные романы, которые, естественно, интересны сравнительно небольшому количеству людей. Но это мой сознательный выбор. Я закончу исторический проект и, может, вообще буду писать только то, что занимает меня.

— Не могу не спросить вас о коммерческих успехах. Насколько я понимаю, вы были одно время одним из самых коммерчески успешных писателей в России. В последний раз Forbes оценивал в 2015 году и насчитал вам $900 тыс. годовых. Наверное, это сумма не только от продажи книг, но и, например, прав на экранизацию.

— Меня экранизировать перестали давно, еще с 2017 года, поэтому там ничего такого нет.

— Я правильно понимаю, что фокус внимания к вам переместился сюда? Что экранизации какие-то могут быть здесь?

— У меня развалился контракт с BBC на Фандорина. Спасибо Скрипалям, потому что я, честно говоря, с трудом представляю, как в современной Англии можно снимать сериал про доблестного агента российских спецслужб даже из XIX века. Дело закончилось тем, что мне продюсеры, когда я с ними встречался в последний раз, сказали: а вы не хотите поменять национальность вашего героя, будет просто викторианский сыщик? Для меня это не представляет никакого интереса, потому что смысл экранизации в том, чтобы продвигать свои книги. Сейчас появились другие интересные проекты, не связанные уже с моими книжками. Я сделал сценарий большого сериала.

— Для Netflix?

— Не скажу для кого. Это необычно, это интересно.

— А тематику вы можете раскрыть? О чем это?

— Это про Первую мировую войну. И это сериал. Все, ничего больше не могу сказать.

— Вы говорили еще о мультимедийном проекте, который у вас готовится.

— Это новый формат, он называется аудиосериал. Этим занимается шведская компания Storytel, у которой очень сильное русское отделение. Поскольку растут аудиокниги, интересно сделать не просто аудиокнигу, то есть текст, который читается вслух, а интересно сделать полноценное аудиопроизведение, где текст является основным, но не единственным компонентом. Где большое значение имеет музыка, эффекты и т.д. Там будет сезон, состоящий из эпизодов и серий. Книги, которые будут отличаться от аудиоварианта, я сделаю, но потом. Поскольку у меня был год, когда я написал две неприятные книги.

— То есть?

— Седьмой том нанес существенный удар по моим либеральным взглядам. Еще я написал тяжелый роман «Трезориум» — про педагогику, войну и всякие ужасы. Поэтому я решил, что сейчас буду заниматься двумя очень приятными книжками, которые доставляют мне удовольствие. Одна будет про Японию, которую я люблю, это будет такая японофилия. А вторая — роман про 1812 год. Я сначала его сделал с элементами детектива, потом я их оттуда убрал, решив, что это несерьезно. И назвал этот роман «Мир и война» в трех томах. А сейчас я что-то подумал, что я буду себя обижать, мне хочется написать детектив, я сделаю детектив. И я сейчас делаю из него полноценный детектив. И получаю от этого массу удовольствия.

— Почему у вас постоянно возникают аллюзии с классическими произведениями? С «Войной и миром».

— Потому что я паразитирую все время на классической литературе, я такой злокачественный постмодернист, и объясняется это совершенно понятными причинами. 90% моих сведений о жизни почерпнуты из книг, я существую в мире, созданном воображением предшественников.

— А почему вы подписываетесь четырьмя разными именами?

— Потому что я пишу по-разному, я пишу в разных регистрах. Акунин пишет одни книжки, Чхартишвили пишет другие книжки. Когда мне этого стало мало, я придумал проект «Авторы», еще двух писателей, которые тоже писали беллетристику, но по-другому. Кроме того, мне хотелось тогда провести рыночный эксперимент — взять нового автора и вывести его книги в бестселлеры. Там было использовано два разных механизма. Помимо того что технологии текста были разные, там еще механизм раскрутки был разный, потому что в Анатолия Брусникина издательство вколотило невероятный рекламный бюджет. Завесило им все автобусные остановки, меня уже от Брусникина этого тошнило, и всех тошнило. И первый роман из-за этого продал 700 тыс. экземпляров неизвестного автора. Во второй не было вложено ничего. И там была сделана ставка на opinion makers. Текст был разослан, так сказать, тем, к кому прислушивались, причем они не знали, что это я. И там было продано в результате намного меньше экземпляров. Но по соотношению прибыли оказалось, что он выше у второго варианта.

— А почему вы подписывались женским именем?

— Мне захотелось представить себя писательницей. Первый мой эксперимент был, когда я после Фандорина затеял женский детектив про монашку-сестру Пелагею. Я попытался написать по-другому. Во-первых, по наррации. Я представил себе такое течение реки по долине, не канал, который прорыт и течет куда надо, а которая сама выбирает, как ей течь, и процесс важнее результата, и очень важную в дедукции роль играет не дать кому-то по морде или что-то такое, а угадать человека, понять, найти, на какие кнопки ему нажать, сочувствие, эмпатия, вот эти вещи. С Анной Борисовой тоже про другое, это главным образом нюансы чувств. То, в чем женщины обычно гораздо умнее и талантливее мужчин.

— Вы интересно рассуждали о запуске двух брендов. Вы ощущали себя коммерсантом или таким писателем антрепренерского склада?

— Проект «Борис Акунин» я придумал в том числе как менеджерский проект. Мне хотелось создать систему, при которой писатель не является рабом лампы, существующим при каком-то издательстве или при агенте, а является дирижером, у которого несколько издательств, несколько агентов, несколько координационных студий, с которыми он работает. Я ведь вообще первоначально не собирался писать беллетристику. Я хотел создать проект. Потому что я увидел, что в конце 90-х годов в России появился средний класс, который нуждается во всех атрибутах среднего класса. А чтения у него нет. И я хотел организовать этот процесс, у меня было много друзей, талантливых литераторов, которые хорошо владеют словом. Я всех убеждал: «Давайте это сделаем». Они говорят: «Мы не умеем придумывать сюжеты». Следующий этап, я говорю: «Я вам придумаю сюжеты, вы просто сделайте так, чтобы это было написано языком, который вкусно читать». Но русские литераторы — люди ленивые. В конце концов я решил показать, как это делается. Я написал роман «Азазель», он ни фига не продавался. Мне пришлось писать второй роман, третий, четвертый. Все началось только с пятого романа. Все-таки писательство — это такая магическая штука, там все формулой не опишешь.

— Вы чувствуете, что у вас интуиция и писательское предвидение приобрели какую-то особую силу?

— Я думаю, что это развивается с годами. Это нездоровая профессия — быть писателем. Потому что ты все время представляешь собой род такого, что ли, фильтра, который смотрит вокруг, и все, что может тебе пригодиться, в этом фильтре застревает, а то, что нет, просачивается сквозь. Я, конечно, за эти годы это самое чутье до довольно сверхъестественного отточил варианта. Я смотрю на людей, на все, что угодно, и думаю, что «вот это облако, похожее на верблюда», условно говоря, мне пригодится.