«Мечта — продать все и раздать нищим». Владимир Мельников (Gloria Jeans) о коммерции, коррупции, свободе и тюрьме

Основатель Gloria Jeans Владимир Мельников — один из крупнейших производителей и продавцов одежды в стране. Он входит в число богатейших бизнесменов России. Начиналось все с фарцовки еще в андроповское время, и Мельников до сих пор называет себя спекулянтом. Два года назад бизнесмен шокировал рынок, назначив CEO Gloria Jeans экс-главу производителя женского белья Victoria’s Secret Шарен Терни. Недавно она ушла. О распаде этого союза, прошлом и будущем Gloria Jeans, отношении к власти и оппозиции Владимир Мельников рассказал Лизе Осетинской. Публикуем расшифровку интервью, которое вышло на YouTube-канале «Русские норм!»

https://youtu.be/Xc9g9M2aAUA

«Свободным быть хорошо»

— У вас необычный опыт: вы в Советском Союзе занимались, что называется, свободной торговлей, спекуляциями.

— Спекуляция вообще считается лучшей философией, спекулятивная философия. Ты как по острию ножа ходишь. Там тяжело делать ошибку, можно упасть и разбиться, и над тобой будут смеяться, а еще хуже — посадят на цепь дурака. И за решеткой, как зверька, дразнить его придут.

— А сколько вам было лет, когда вы начали фарцевать?

— Лет 15–16.

— А торговали вы чем?

— Всем, кроме металла. Нефтью не торговал, я и сейчас не торгую.

— Я так понимаю, что трижды вас отправляли в тюрьму.

— Да. Я не хочу говорить об этом. Тюрьма — это вещь такая, университет хороший, но врагу не пожелаешь.

— А вы теряли вообще все?

— Конечно. И жену терял, и семью, и деньги терял, и свободу терял. Кроме внутренней свободы.

— Меня, кстати, удивляло, что вы брали все больше риска тогда.

— Вы же сказали — спекулянт. Спекулянт и остался. Там, в 1991 году, в 92-м, когда можно было пойти в нефть или там куда-то в сталь или банки, я не пошел, потому что я знал, что там убьют. Я знал, что меня убьют точно. Я не такой хитрый и лизать задницу не научился. Не получается, к сожалению. Я бы с удовольствием нормально. Все лижут. Все. 100%. Все абсолютно. Включая ваших героев. Все. И страдают от этого. Или не страдают.

— А вы не хотите лизать?

— Не-а. Свободным быть хорошо. Я всю жизнь занимаюсь, пытаюсь понять разницу между словами «свобода» и «независимость», «мораль» и «нравственность». Люди понимают одинаково все. Для меня это громадная разница. Потерять независимость – нехорошо. Но вот Сервантес сказал как-то так: «Независимость — одно из самых громадных достояний человека». Он лучше всех определил. «И счастлив тот, кто не зависит от другого в куске хлеба». Но на кусок хлеба мне останется. И много мне не надо уже. А свобода — это другая часть. Это внутренняя часть. Свобода описана, наверное, лучше всего до Христа. Свобода начинается примерно в «Антигоне».

«Джинсы и сейчас самая модная тема»

— Как только Советский Союз перестал существовать, вы стали строить компанию Gloria Jeans?

— Когда Андропов разрешил регистрационные удостоверения, патенты такие. Потом он умер, а патенты остались. Можно было взять патент и что-то делать. И тебя не арестовывали. Умным людям давали патенты. У меня 100 человек работали под патентами. Хотя дается на одного.

— На что был патент?

— На товары народного потребления. Я слежу за политикой всю свою жизнь. Читаю газеты. Я в 15 лет читал штук 20 газет в день. И находил там, вытаскивал там информацию. На пленуме Андропов сказал, что товары группы Б мы отдадим в частные руки. Это народного потребления. А группу А оставим. То, что Путин сейчас делает, примерно. Но Путин вроде и народного потребления хапает под себя. Это уже инерция называется.

— И уже тогда вы стали Gloria Jeans делать?

— Нет. Gloria Jeans я стал делать, когда Горбачев в 1987 году объявил о кооперативах.

— Джинсы тогда были, мне кажется, самой модной темой. Все мечтали. Я мечтала о джинсах.

— И сейчас мечтают о джинсах. Джинсы и сейчас самая модная тема. Только какие джинсы — меняется. Вы знаете, когда в 97-м году американцы выпускали 501-й номер 300 млн штук, и в Америке люди просыпались и говорили: «Я пойду куплю, даже не Levi’s, а пойду куплю 501-й номер». И вдруг перестали их покупать. И все, считалось, что джинсы умерли. И какая-то газета, кажется, Esquire, напечатала статью Denim’s not dying, denim changes. Деним сейчас изменился, уже не тот деним, меняется, дырки, не дырки, другие. Все равно самые модные продукты — это деним.

— И вы стали делать по образцу 501-го?

— Мы шили для американцев 501-й номер.

— О, вы стали заказы брать?

— Мы брали, да, мы начинали как private label кому-то шить.

—В какой момент вы решили это сделать розницей?

— Когда пришел Путин. И стал делать экономику потребительскую. Когда он пришел к власти, он же развернул всю нашу экономику с индустриализации на потребительский сектор.

— Какая у вас сейчас ставка на digital? Понятно, что весь мир переходит на то, чтобы покупать одежду в онлайне. Какая у вас доля в онлайне в сравнении с конкурентами?

— Очень маленькая. Мы опоздали. Это была моя большая ошибка. Мы посчитали, что все-таки мы в Gloria Jeans сами разрабатываем продукты, в отличие от Wildberries, у которого вообще нет своего, или даже Amazon. В России ни одна компания не разрабатывает свой продукт, как мы разрабатываем. Мы сами шьем, сами разрабатываем, сами делаем. Мы посчитали, что они не будут нам конкурентами. Оказалось, мы ошиблись.

И мы стали развивать e-commerce только лишь год назад. Мы растем очень сильно, но все равно это только 1% нашего бизнеса. Сейчас мы собираемся через два года 20–30% [онлайн] продавать. У нас есть преимущество, у нас есть пункты выдачи продукции, их 600, поэтому как-то все немножко полегче, чем другим, в этом плане, в логистике. Свое развиваем. Но мы чувствуем, что не сможем через два-три года делать 30%, это невозможно, даже если мы будем увеличиваться в пять раз за год.

— И тогда какой выход? Чужим торговать?

— Значит, второй выход идти к Wildberries и продавать через них. Но тогда мы можем потерять наше имя, потому что через два-три года они скажут: «Ребята, все, перекрыли вам кислород, платите столько-то». И мы умерли. И третий путь — купить какую-нибудь компанию, купить Wildberries, условно говоря.

— А в чем вообще была идея, что вы владели всеми своими вот этими 500–600 точками продаж? Почему бы не работать по франчайзингу?

— Я франчайзинг закрыл в 2009 году. У нас был тогда оборот 200 с лишним миллионов. И из них 120 млн — франчайзинг. Во-первых, франчайзинг не смотрит за твоим магазином, не смотрит за твоим продуктом, он плохо относится к продукту, он никак не относится к продукту.

— Где-то лет 10 назад я впервые прочитала о том, что вы ищете инвестора. Я помню, была такая статья в Forbes, где я тогда работала.

— Я до сих пор его ищу. Все хотят найти. Самого лучшего мужа, самую лучшую жену, самого лучшего инвестора. Мы все ищем.

— Где-то в 2014 году вы были близки к тому, чтобы договориться с Baring Vostok. Я так понимаю, кризис сломал ваши планы.

— Мало того. Они приехали ко мне в декабре подписывать. Кажется, цена была что-то в районе 1 млрд. Утром они приехали, доллар был 45. Когда днем сели это уже подписывать, доллар прыгнул 80.

— В тот самый день?

— В этот день. Мы так улыбнулись друг другу и разошлись. Мы до сих пор разговариваем. Но компания уже стоит дешевле. Мы сделали большую ошибку в 2016 году. Очень большую. Я написал стратегию и не подкрепил ее ничем. И мы в 2018 году чуть не умерли.

— Можете рассказать, в чем была ошибка?

— Мы закупаем, потом делаем наценку — у нас она примерно 70% плюс-минус — и продаем. И у нас был очень успешный 2016 год, у нас было очень много денег. И я говорю: «Раз мы такие успешные, давайте сделаем по-другому, давайте мы наценку будем делать не 70%, а 60%, это сразу снижение цены продукта на 25%». Насколько я знаю, понимаю бизнес, если мы снижаем цену на 30%, мы очень легко удваиваем продажи. И я сказал: «Ребят, давайте закупим не на 15 млрд, а на 30 млрд. И продадим тогда не на 35 млрд, а на 60 млрд, 55 млрд. И за счет оборота маржу уменьшим с 58% до 48%. Все говорят: «Ура!» В общем, закупили на 30 млрд такого garbage, что мы его продавали три года, еле продали, потеряли громадное количество денег. Компания только лишь в 2019 году более или менее почувствовала себя нормально. Три года страдали. Могли стать банкротами в 2018-м.

— Часть вашей компании находится между Россией и Украиной. Вообще ваша первая фабрика возникла где-то в Луганской области.

— До революции в районе Донбасса — тогда не было еще Украины, не было России, была Малороссия — нашли уголь. И великий такой металлург [Михаил] Курако решил построить металлургические фабрики, потому что самая дешевая энергия — это был уголь тогда. И они построили. В 1936 году при советской власти. В 1936 году советское правительство издало указ, что женщины не имеют права работать под землей. И тогда Советский Союз инвестировал много денег в развитие легкой промышленности на этом месте. Там создались институты текстильные, швейные в Донецке и Луганске. Построено много было текстильных фабрик, швейных производств. И когда развалился Советский Союз, мы их подобрали и стали зарабатывать деньги.

— Как сейчас чувствует себя эта промышленность?

—У нас было там 11 тысяч человек. Сейчас — 1,5 тысячи. После того, что там по сути начались военные действия, Луганская Республика отсоединилась от Украины и была разделена напополам. Фабрики, к сожалению или к счастью, 70% были на стороне той, которая сейчас перешла Украине. И естественно, там ничего. Те, которые остались в ЛНР, работают. Пришли бандиты первые — работали. Потом бандитов первых убили. Мы договаривались со вторыми, потом вторых бандитов тоже убили. Сейчас вроде как налоги какие-то есть. Мы работаем. Сейчас более или менее исправилось уже. Уже пришли русские и как-то держат.

— Вы сказали, что, к сожалению, часть фабрик осталась на Украине. Что с ними?

— Не знаю. Как говорил Путин, самая большая катастрофа — это развал Советского Союза. Я считаю, самая большая катастрофа в России — это когда мы поменяли Крым на Украину. Мы потеряли Украину и взяли Крым. Несовместимая разница. Это самая большая проблема за последние, наверное, 500 лет. Потому что те люди — они не русские. Владимир Владимирович Путин говорит, что Украина — это наша страна, русская. Так как можно было потерять русских? И взять какой-то кусочек земли татарской. Придумать Херсон и прочее.

Украину терять нельзя. Как сказал Солженицын, помните, когда он писал свою историю развития страны, еще в 80-х, когда у нас в стране еще ничего не случилось. Это должен был быть союз Украины, Белоруссии, России и Казахстана. Это империя, созданная на одном языке, на одной культуре. Белоруссия, Украина, Россия и часть Казахстана. Можно сказать даже, Казахстан весь. Это один язык, одна культура. И когда мы потеряли Украину, это намного страшнее, чем развалился Советский Союз. Вот это есть развал империи.

«За деньги любят тоже»

— Радуетесь тому, что вас поместили в список Forbes, у вас состояние $700 млн?

— Конечно, рад. С девушками легче знакомиться.

— Мне кажется, наоборот, сложнее.

— Они все читают. Ну как сложнее? С одной стороны, сложнее, с другой — нет. За деньги любят тоже.

— Давайте, кстати, про одну девушку поговорим, которая за деньги. У вас какое-то время назад была американская СЕО из Victoria’s Secret. Она проработала у вас недолго.

— Год.

— Мало для такой огромной компании.

— Ну как мало? 70% всех СЕО в первый год уходят, увольняются. Она была в числе 30%, год проработала.

— Это вообще довольно нестандартное для вас решение, привлечь американского менеджера. Она 16 лет проработала в Victoria’s Secret.

— Она была два года у нас в совете директоров, потом я ее уговорил. Она очень хороший СЕО. Просто она хотела строить, как она видела. И не хотела считаться с моим мнением. Это не мое мнение, это я пригласил McKinsey, говорю: «Давайте сделаем обзор вашей стратегии». И она взорвалась и говорит: «Так, вы мне не доверяете». Я доверяю, но проверяю. Не я причем, а McKinsey. И все.

— А чего вы изначально от нее хотели?

— Построить дисциплину, структуру. Перейти из третьей фазы экономики в четвертую.

— А почему с ней не получилось?

— Очень тяжело пройти этот путь. И она его просто не выдержала. Возраст. Молодых надо брать. Тяжело тащить эту громадную в чужой стране, в чужой культуре, когда тебе уже 60+ и ты женщина. Мы же русские еще.

— Вообще в 60+ прийти в чужую культуру — это надо быть смелой до безбашенности. Еще и к такому харизматичному собственнику.

— Со мной надо уметь говорить. Я люблю говорить с людьми. Я понимаю их. Но я не позволю менять культуру нашей компании, ту ДНК, которая есть.

— А давать пространство для маневра?

— Я очень много денег ей платил, безумно много. Это была большая ошибка.

— Это сколько?

— 10 млн в год. Таких зарплат не существует в мире. Это не стимулировало ее. Она просто ждала зарплаты каждый месяц.

— А кто сейчас управляет компанией по сути?

— Алина Скиба.

— Вы думаете о том, что будет с компанией, когда вы перестанете работать?

— Есть такая мечта — продать и раздать нищим. Даже когда Христос об этом сказал, его ученики и весь народ, который стоял, говорит: «Это же невозможно. Невозможно продать все». Он говорит: «Пойдем со мной, будешь иметь сокровища на небесах». И люди говорят: «Невозможно. Это так же, как своего сына отдать куда-нибудь на закланье». А он говорит: «Невозможно человеку — возможно Богу».

— В вашем случае раздать — это благотворительный фонд?

— Назовите как хотите. У нас есть институт, фонд. Называется — имени Анастасии Узорешительницы. Рассказать про него? Была такая женщина, Анастасия. И она все свое состояние раздала в тюрьмы. Она в тюрьмы ходила тогда, когда было гонение на христиан. И она их освобождала из тюрьмы. Все, что было, раздала. Но в итоге ей говорят: «Ты что с ума сошла?» Как сейчас оппозиции кто-то помогает. И она раздавала оппозиции христиан. Все раздала. И ее, в общем, стали сначала уговаривать, чтобы она этого не делала, она не согласилась. Потом ее стали жечь, потом ее стали стягивать, в итоге ее сожгли и отрубили ей голову. И мы взяли ее как пример и флаг нашего благотворительного фонда.

— А вы кому помогаете?

— Мы раздаем только вдовам, сиротам, нищим, кто в больнице лежит, в тюрьмах сидит. Оппозиции не даем.

— Почему? Не верите?

— Не потому, что я такой. Просто не даем. Так решили — раздавать нищим. И больным, и вдовам, и сиротам. На оппозицию не хватает, наверное. Не потому, что я их не люблю. Я бы с удовольствием дал оппозиции. Я и сам оппозиция. Мне не нравится эта власть.

— Но оппозиции деньгами помогать не готовы тем не менее?

— Надо выбирать. Или нищим, или оппозиции. Я выбрал нищих. Кто-то выбрал оппозицию.

— Вам вообще нравится наша оппозиция? Давайте, я буду перечислять, а вы будете говорить. Навальный?

— В чем-то да. Но, кажется, он уже проехал. Хотя он мне нравится, его мужество нравится.

— Гудков?

— Нет. Они же там уже продались. Кроме Навального, мне кажется, продались все уже.

— Яшин?

— Продался. Тем, кому служит.

— Ходорковский?

— Он филантроп. Но он воровал. В Ветхом Завете есть такие слова: «Уклонись от зла, и только после этого сотвори благо». Когда человек запятнанный говорит о свободе или о чем-то, о какой-то оппозиции, то ему не верят уже.

Или как вот этот парень, который «Терминал»... «Телеграм»... Дуров.

— Он себя не позиционирует как оппозицию. Продался, вы имеете в виду, что бизнес продал?

— Нет, продался, когда человек имеет какие-то взаимоотношения с тем, что нарушает его чистоту.

— Он же, наоборот, говорит, что не имеет взаимоотношений.

— Говорить можно одно. Говорить мы все мастаки. Навальному верят, потому что он чистый. Как его ни пачкают, он все равно остается чистый. Может, выходит так. Ему верят. Нечистому не верят.

«Награду дают один раз. Мы, христиане, хотим получить награду после смерти»

— Я читала, что вы строите, уже, наверное, построили, реабилитационный центр в районе одной из ваших фабрик? Что это за система реабилитационных центров?

— Собирать людей по улицам, которые стали обездоленными по тем или иным причинам. Или старики, которых выбросили откуда-то. Или муж выгнал жену с детьми. Или люди какие-то отняли квартиру, разные вещи. Мы их собираем, мы их держим в этом центре. Мы взяли проект в Сан-Франциско, американцы нам сделали. Кому-то мы выправляем документы, какие-то юристы наши делают паспорта. И они, уже как-то оклемавшись немножко, идут на улицу нормальными людьми. Кого-то определяем в дома престарелых. У кого отобрали квартиры, юристы борются, чтобы квартиры вернули им.

— Вы не рассказываете обычно об этой благотворительной деятельности, как и большинство бизнесменов в России.

— Да. Награду дают один раз. А мы, христиане, хотим там получить награду после смерти. И вдруг ты приходишь туда и говоришь: «Я сделал то-то». А тебе говорят: «Тебе за это дали орден, патриархия дала, тебе кто-то еще что-то дал, тебе спасибо наговорили, чего ты здесь хочешь, два раза же не дается, ты там получил свое уже, награду». Поэтому надо язык закрыть. И глядишь, там дадут какую-нибудь награду.

— Вы участвовали в приватизации?

— Я не участвовал. Все покупал и строил сам. Возьмем еще других ребят, которые шили, например, военную форму или форму для кого-то. Вы знаете, все, что шьется в армии, все — коррупция. Все, что с армией связано, во всем мире, не только у нас.

— А как это, с вашей точки зрения, устроено? Что конкретно — коррупция?

— Есть такое понятие «педофилия». Есть ли в природе существа, кроме людей, которые занимаются педофилией? Есть львы, которые едят своих детей. Но не занимаются сексом с ними. То есть только человек занимается. Какие же люди занимаются педофилией? Или больные, или те, которые коррупционеры, которые душу продали. Коррупция — это когда ты продаешь что-то нечестно.

Начинаешь ты просто со взятки. Это первое, это еще только начало коррупции. А потом ты уже продаешь себя, ты уже законы эти пишешь какие-то невменяемые. И ты уже химически настолько стал не человеком, что позволяешь себе заниматься педофилией. Может нормальный человек заниматься педофилией? Не может. Вот что такое коррупция.

Почему страшна коррупция? Не то, что учительница или врач взяли там 15 рублей и сели на три года в тюрьму. Это такая бытовая коррупция, она еще не приводит к педофилии. Но вот чем страшна коррупция? Что все педофилы, 99% — коррупционеры. Они перешли ту черту, когда уже нельзя.

— А можно победить коррупцию?

— Победить нельзя. Бороться — надо.

— Вы гаишникам давали деньги?

— Гаишникам, конечно, давал. Я и бандитам давал. Бандитам — это не коррупция. Они не при исполнении. Бандиты — это, так сказать, коммерция.

— А можно создать систему, при которой не будет ситуации, чтобы надо было брать. Или так невозможно?

— Это невозможно в этой стране. Коррупция есть везде. С ней борются или не борются, вот и все. Вы сказали слово «коррупция». Есть первый Псалом у Царя Давида, он очень хорошо об этом говорит. Там написано: «Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых и не стоит на их пути и сеет собрания уже этих гадов». Если мы говорим про путь коррупции, то начинается это очень просто. Начинается это с компромисса.

— Семья или работа?

— У меня нет семьи уже. Когда была семья, у меня было три составляющих моих ценностей, не отдавая кому-то предпочтения, больше или меньше: работа, церковь, семья. Сейчас осталась лишь работа и церковь.