«Мир Адама существует благодаря изменчивости»

О том, как идет работа над фильмами и спектаклями, как расколдовываются табу и как зреет замысел, почему так мало пьес и сценариев о жизни ученых, рассказал ТрВ-Наука режиссер Владимир Мирзоев. Беседовала Наталия Демина.

— Как вам сейчас живется при карантине? Удается ли продолжать заниматься творчеством?

— Так случилось, что последние пять лет я больше работал за письменным столом, чем в репетиционном зале или на съемочной площадке. В Москве («внезапно», по мановению чьей-то волшебной палочки) не стало для меня работы. Из моих коллег только один человек протянул мне дружескую руку — худрук ­РАМТа Алексей Владимирович Бородин. За что ему безмерно благодарен. Это я к тому, что привыкать к карантину для меня невеликий труд — я и так давно в карантине. Правда, в связи с другой эпидемией, поразившей начальственные умы. Сижу себе на даче, слежу за тем, как пандемия охватывает планету, читаю, смотрю кино, пишу стихи, пьесы, эссе.

— Режиссером становятся или рождаются?

— Как в любой другой профессии, в режиссуре существует ремесло, навыки и приемы. Они являются результатом индивидуального опыта и стечения случайных обстоятельств, и сумма их уникальна. Но это не всё, и это, пожалуй, не главное.

Режиссер должен быть визионером и исключительно талантливым коммуникатором, ведь миллионы людей входят в его воображаемый мир, и они должны поверить в реальность этого мира, в его условную необходимость.

Если режиссер покорно следует моде, некоему одобренному (сверху или снизу) стандарту, это уже проб­лема. Кому нужны сто или даже десять однояйцевых близнецов-режиссеров? Режиссер — это уника, неповторимый художественный язык. Но это не значит, что нельзя воровать или, лучше сказать, заимствовать у великих предшественников.

Культура — это единое семантическое поле, здесь идет постоянное перекрестное опыление. Цитировать можно и даже необходимо — чтобы почувствовать себя свободным от авторитетов, от их мощной гравитации, которая не дает взлететь твоему таланту. Когда ты цитируешь, ты вступаешь с великими мастерами в диалог, причем на равных. От сознания к сознанию идет свет разума и сочувствия.

И это еще одно важное качество, необходимое режиссеру, — быть свободным человеком. А с этим в нашей локальной цивилизации, сами понимаете, дело швах. Конечно, коммуникативные способности можно развить, однако звезды, генетика, культура семьи тоже играют существенную роль. Кстати, Станиславский считал, что в нашей профессии неплохо иметь коктейль западных и восточных кровей. У самого Константина Сергеевича была бабушка-турчанка.

Если бы вы спросили, сколько лет требуется практикующему режиссеру, чтобы стать мастером, я бы сказал: лет 12–15. И потом есть еще лет 12, чтобы раскрыть свою поэтику в полной мере. А вот дальше — самое интересное. Скажу об этом чуть позже, отвечая на другой вопрос.

— Как вам приходят в голову идеи спектаклей? Долго ли зреет идея? Меняется ли она после диалога с актерами или вы стараетесь сохранить первоначальный замысел?

— Выбирая пьесу, я думаю о нескольких вещах. Первое: как этот текст работает с актуальной реальностью и с коллективным бессознательным моей аудитории (например, с травмой поколений), ведь театр — искусство контекстуальное. Какие табу расколдовывает пьеса (и будущий спектакль). Потому что это основная функция искусства вообще и драматического театра в частности — расколдовывать табу, снимать фрустрацию, избавлять от фобий. Наше общество в этом смысле трудный, но интересный пациент.

Второе: я смотрю, есть ли в этой пьесе интересные, многоплановые роли для моих друзей-актеров. Это важное условие игры — актеры растут ролями. Наконец, третий, технический аспект: сумеет ли конкретный театр N (и его труппа) адекватно воплотить мой замысел. Этот аспект я часто упускал из виду, и мои спектакли погибали из-за глупости или некомпетентности руководства. Теперь я стал внимательней.

Иногда любимая пьеса лежит в портфеле годами — томится, ждет своего часа и совпадения трех вышеизложенных параметров. В любом случае не позволяю своим фантазиям забегать слишком далеко, чтобы потом не потеть над новой редакцией проекта. Первоначальный замысел всегда очень импрессионистичен, это скорее смысловое пятно, нежели готовая структура. Изредка — пространственный образ.

Спектакль я сочиняю не в тиши кабинета (которого у меня нет), но с моими коллегами — художником, композитором, хореографом. И, разумеется, я сочиняю его вместе с актерами и для актеров. Театр — это синергия. Иногда проект рождается под счастливой звездой — решения принимаются быстро, находится театр, продюсер, талантливая труппа, оторвались от земли и полетели.

— Как удается в, казалось бы, известных сюжетах «Ревизора», «Вишневого сада» и «Бориса Годунова» найти то, отчего зрители начинают видеть эти произведения в новом свете? В чем секрет оживления классики?

— Как я уже сказал, любая пьеса, классическая или написанная вчера, — это волшебный экран для коллективной Психеи. Проекции происходят — значит, фильм или спектакль живет и отражает в публику свет (смыслы). Если нет, то мы имеем дело с чем-то мертворожденным. Политический пейзаж подвижен или не очень, но экзистенциальный пейзаж подобен ртути.

Классика совершает славное плавание по временам и странам, обрастая интерпретациями, как ракушками. Само это плавание происходит благодаря универсальным качествам текста. Каждое поколение читает его заново, интерпретируя на свой лад. А эта вариативность целиком зависит от многослойности вещи. Классический текст устроен сложно. Или, наоборот, обманчиво просто, но с опорой на архетипы.

— Можете ли смотреть созданный вами спектакль или кинофильм отстраненно?

— Лет через 10 после ­премьеры — могу.

— Бывает ли у вас психологическое выгорание? Если да, то как вы с ним боретесь?

— В нашей профессии выгорание, как правило, связано с исчерпанностью художественного языка. Или иначе: энтропия в режиссуре — это автоматизм метода. Я уже говорил, что режиссер созревает и раскрывается в своем языке на дистанции 20–30 лет. Потом начинается жестокий кризис, нужно меняться вместе с подвижным пейзажем, разбивать ветхие сосуды, обжигать на жертвенном огне новые. А это очень страшно. Это чревато потерей статуса, авторитета.

Да и силы уже не те — думает мастер и пытается вновь и вновь повторить свой успех. Но контекст за 30 лет радикально изменился, старые приемы не работают и никого не вдохновляют. И начинается деградация мастера и человека. Сначала деградирует эстетика, потом этика. Как писал Джузеппе Лампедуза: «Если мы хотим, чтобы всё осталось по-прежнему, всё должно измениться». Мир Адама существует благодаря изменчивости.

— Раньше гремели книги и фильмы «Иду на грозу», «Девять дней одного года», «Белые одежды»… В Театре на Малой Бронной играли «Физиков-лириков». Как вы думаете, почему сейчас так мало фильмов и спектаклей о науке и ученых? Ученые перестали быть героями, интересными обществу?

— Для хозяев корпорации «Россия» (в узком кругу они называют себя «новыми дворянами», но, если без эвфемизмов, это силовики) любой интеллектуал — ученый, писатель, журналист — является конкурентом в битве за глубинный народ. Создатели смыслов, люди с критическим мышлением могут на раз-два про­анализировать и расколдовать официальную мифологию/демагогию. Зачем же хозяевам России рекламировать конкурента?

Государству Путина нужны солдаты, полицейские и те, кто обеспечивает добычу нефти и газа. Ученые пусть валят на Запад или курят в сторонке. Конкурировать эти самозваные аристократы не любят, не умеют и не хотят. Монополия на ресурсы и мощный полицейский щит дают им ощущение собственной правоты и неуязвимости…

А что касается общества, оно безвольно и бессильно, оно полностью истощено чудовищным ХХ веком. Поэтому часть аудитории будет по инерции смотреть сериалы про ментов и бандитов, а другие тридцать (или уже пятьдесят?) процентов будут уходить в Интернет и искать альтернативу.

— Интересно ли вам то, что происходит в современной науке? Если да, то какие научные новости за последние годы привлекли ваше внимание?

— Сейчас мое внимание полностью приковано к пандемии COVID-19. Это очень странный и опасный вирус, настроение у многих людей апокалиптическое. Другие (и среди них мои близкие друзья) демонстрируют фантастическую беспечность, пренебрежение к чужой жизни. Я понимаю, что это защитная реакция, и все-таки поражен и обескуражен такой реакцией. Поэтому стараюсь не пропускать важную информацию по этой теме.

— При вашей загруженности наверняка на книги остается не так много времени. Удается ли читать научно-популярные книги? Что вам понравилось за последние три года?

— Да сейчас-то как раз времени для чтения сколько угодно… Мне нравятся книги американского популяризатора науки Митио Каку — «Будущее разума», «Физика невозможного», «Физика будущего» и другие. Меня интересует квантовая механика — не математическая ее основа (здесь я беспомощен), но экстраполяция ее принципов и гипотез на современную философию и психологию.

И конечно, я много всего читаю по истории, политологии, философии. На меня огромное впечатление произвела книга Игоря Яковенко «Познание России: цивилизационный анализ». Исключительно интересна книга Глеба Павловского «Ироническая империя». Буквально проглотил новую монографию Александра Эткинда «Природа зла: сырье и государство».

— Одному из классиков социологии науки Роберту Кингу Мертону принадлежит тезис, что наука может по-настоящему процветать только в условиях свободы и демократии. Верно ли это для кино и театра?

— Процветать — безусловно. Разнообразие дискурсов, идей, форм возможно только в атмосфере свободы и демократии. В авторитарных и тем более тоталитарных системах культура деградирует, становится безнадежно провинциальной. Сто цветов категорически не желают цвести под гнетом идеологии. Потому что идеология не только создает многочисленные табу — она заставляет им следовать, угрожая осквернителям «священных ценностей» насилием и отлучением от ресурсов. А культура, как я уже сказал, работает именно с табу.

Я знаю, существует мнение, что сопротивление материала делает искусство более изощренным. Чем жестче политический режим, тем тоньше должны быть инструменты в (дрожащей) руке художника. Предлагаю адептам этой концепции составить на досуге список выдающихся писателей, режиссеров, ученых, уничтоженных советской властью.

А теперь добавьте к этому списку тех молодых людей, кто был кооптирован, куплен с потрохами, развращен и нравственно раздавлен. В этом подлом искусстве путинизм может соревноваться со сталинизмом.

— Каким вы видите театр и кинематограф через 50 лет?

— О, это очень долгий и интересный разговор. Если Адам переживет пандемию (естественно, я на это надеюсь), через 15–20 лет мы будем как к себе домой входить в виртуальную реальность. Возможно, COVID-19 ускорит этот процесс. Эта технология превратит кинематограф в нечто большее, чем развлечение или даже искусство.

Адам бесконечно расширит свой чувственный опыт, а значит, и рефлексии станут на порядок сложнее. Тут прямая зависимость. Например, люди, которые путешествуют, видят другие страны, другие культуры, сильно отличаются от «домоседов»: у путешественников более открытое сознание.

Что касается театра: опыт непосредственного живого общения будет цениться еще больше. Кроме того, в прекрасном новом мире людей будет больше, а работы для них — в разы меньше. И тут человечество вынужденно вернется в свое детство — будет структурировать время с помощью игры. У театра может появиться новая социальная (и психотерапевтическая) функция.

Владимир Мирзоев
Беседовала Наталия Демина