Михаил Жванецкий. Фото: Юрий Самолыго/ТАСС

Жванецкий внес колоссальный вклад в развитие русского языка, не только разговорного. Цитатами из него переполнен язык. Жванецкий вошел в него, растворился, стал его частью. Сейчас странно вспомнить, что когда 20 лет назад наше издательство «Время» выпускало собрание сочинений Михаила Михайловича, его считали не писателем, а эстрадником, выступающим человеком – и, как оказалось, практически не издавали, только в Одессе вышла маленькая книжка. И нам говорили: вы с ума сошли! Его никто не будет покупать и читать, потому что Жванецкого надо слушать! Вот на кассетах пойдет, а в книжках – это вы лоханетесь. Могу сказать, что мы, конечно, выиграли в этом споре. Потому что суммарный тираж книг Жванецкого у нас составил в итоге порядка 400 000 экземпляров.

Я всегда был убежден, что это большой русский писатель, сегодня могу сказать – великий.

Мы с Михаилом Михайловичем обсуждали, как должен выглядеть его четырехтомник. Все, кто выпускал такого рода книжки – скажем так, «юмористов», – нам говорили, что надо «повеселее»: красное-желтое-зеленое, прыгающие буквы разноцветные, в общем, какой-то «ералаш». А у нас книжки были темно-синие с серым форзацем, серебряным тиснением, в сером подарочном коробе – совершенно академический вид. И это страшно понравилось Михаилу Михайловичу. Скромное оформление: просто писатель. Было здорово, что мы это понимали, и он это понимал. Судьба этого собрания была очень счастливой: вышло четыре тиража. И когда мы спрашивали в книжных магазинах, что покупают в подарок, это был, конечно, Жванецкий. Сначала это был четырехтомник, он делился по десятилетиям – на 1960-е, 1970-е, 1980-е, 1990-е. А потом Жванецкий сделал пятый том – XXI век, так что сейчас это уже пятитомник. Но вообще мы с ним вели разговоры и про шестой, и про седьмой тома, и эти тома – огромными пачками бумаг – я уже видел.

Он ведь писал не на компьютере, а на обычных листах – таким размашистым почерком, и большой труд требовался, чтобы перевести это в печатный вид. Поэтому я представляю себе его писательские муки: все эти листы были исчерканы, как пушкинские черновики. Кажется, что если с этим человек выступает, то это можно сыграть интонацией, и думаешь – ну чего он так старается? А потом понимаешь, что вообще-то он литератор, ему важно, чтобы это потом на бумаге можно было прочесть. И вот когда я себя поймал на том, что мне уже на бумаге интересней, чем на слух, я понял, что мы имеем дело с большим писателем, а не с эстрадным артистом. Мы, конечно, при чтении уже слышали его интонации, но удовольствие в том, что ты можешь тормозить, перечитывать, возвращаться, он понимал толк в том, как ставить слова.

Хотя и большим артистом он был, конечно, тоже. Он ведь, по сути, опередил развитие жанра стендапа у нас. Поначалу не читал сам, продавал, и Аркадий Райкин с огромным мастерством это читал со сцены. Им непросто было расстаться, как я понимаю. Но в какой-то момент Михаил Михайлович, видимо, почувствовал, что теряет себя как личность, продавая свой труд, и ушел. Уже в 1960-е он читал свои вещи в компаниях, его приглашали даже в КГБ, – там же тоже были «ценители прекрасного». И Высоцкий, и Жванецкий должны были выступать перед ними – ну, а как же! И вот он рассказывал, как сидел перед каким-то концертом и советовался с человеком, который его позвал: «А вот это можно читать? А вот это?» И тот ему сказал: «Что вы маетесь? Если вас захотят прижучить, то сделают это вне зависимости от того, что вы читали, так что читайте все, что хотите».

Любовь к нему была абсолютно повсеместной. Я не зря упомянул его вместе с Высоцким – видимо, они двое занимали такое совершенно исключительное положение. И оба оказали огромное влияние на разговорную культуру, на речь, оба бесконечно цитируются, и мы не всегда даже замечаем это.

С другой стороны, по вниманию к речи, по манере общения, поведению Жванецкий близок, например, к поэту Льву Рубинштейну, хотя никогда не был концептуалистом. У обоих очень чуткий, правильно настроенный слух. Не будем упрощать: Жванецкий несомненный интеллектуал, это не только смеховая культура народная, он очень глубокий человек, и чем старше становился, тем более философские, грустные, мудрые вещи писал. У него есть тексты, несомненно, чрезвычайно остроумные, но совсем не смешные.

Я вот думаю, что кончится эта пандемия и, может, нам повезет еще заняться его неразобранными бумагами, на два тома там точно наберется, и это очень глубокие вещи. То, что я читал в рукописях, – это очень серьезная большая литература. Это редчайший, уникальный случай писателя для всех – условно говоря, и для «народа», и для «интеллигенции» (возьмем оба слова в кавычки). Просто надо отдавать себе отчет, что все считывают разные слои, там, как про Пушкина говорили, «есть и для дворника, и для академика», ему удавалось наполнять все эти слои.

Возможно, он как-то особенно совпал с нашей самой свободной эпохой – конца 1980-х – начала 90-х, когда и цензура уже не работала, и звукозаписывающая, звуковоспроизводящая аппаратура стали лучше, а самое главное, тогда и талант его по-настоящему созрел. Его ведь не назовешь сатириком, он этим не исчерпывается, он философски мыслящий автор. Хотя иногда это получалось смешно, а иногда гомерически смешно.

В том первом четырехтомнике, который мы делали, на корешках написано без имени, просто Жванецкий. А это же очень редко бывает, чтобы в народе было достаточно одного слова: Пушкин, Чехов, Высоцкий, Жванецкий. Вот в таком он, выходит, ряду.

«Мы цитируем Жванецкого, даже не замечая этого»