Горькая нота

О поэзии Георгия Бородянского, которую одобрил Юрий Левитанский

Омское литературное объединение конца 70-х — начала 80-х годов под руководством Татьяны Четвериковой оставило яркую страницу в истории сибирской литературы. И в эту страницу теперь вписано имя поэта Георгия Бородянского, хотя сам он уже давно оставил попытки пробиться, стать известным.

В одну из первых таких попыток мы четверо — я, Жорка, Саша Лизунов и Игорь Егоров — поехали из морозной Сибири в Москву «покорять столицу» своими талантами. Был январь: в Омске — минус 30, в Москве — ноль градусов. В своих тулупчиках, шапках-ушанках с опущенными ушами и в свалявшихся мохеровых шарфах мои друзья выглядели среди столичных улиц, как заблудившиеся лохматые собаки.

В Безбожном переулке мы нашли дом, где жил Юрий Левитанский (Жора каким-то чудесным образом раздобыл рекомендательную записку к нему). Но Левитанский сообщил по телефону, что примет только двоих. Отправили нас с Жорой.

Левитанский сидел за письменным столом, на котором огромным слоем были набросаны пачки сигарет «Ява».

Он быстро перелистал наши стихи и сказал:

— Поэзия, друзья мои, сейчас находится в мертвой точке. Знаете, если колесо с определенным центром тяжести делает полный оборот, то потом оно застывает в мертвой точке. Сдвинуть колесо с мертвой точки практически невозможно. В поэзии все уже сделано… Даже я не могу сейчас написать новую книгу…

После этой поездки Георгий написал стихи:

Значит, слово свое мы еще не нашли, не сказали.
Значит, мы еще вряд ли кому на земле интересны —
Из провинции два чудака на Казанском вокзале
В зале отдыха, где со спины продуваются кресла.

Мы подремлем с тобой, воротник продышав, до рассвета.
Мы дождемся обратного поезда и – до свиданья!
А в столице стихов в это время не меньше, чем снега.
А у нас, говорят, ожидается похолоданье.

Пассажиры к перрону несут чемоданы и сумки.
Вот и наше купе — две свободные верхние полки.
А потом будут длинные, длинные, длинные сутки.
Можно думать и спать, потому что устали, как волки.

Можно думать и спать до Казани, потом от Казани,
До единственной станции в этом единственном мире,
Где единственных слов мы еще не нашли, не сказали.
А прекрасных иллюзий теперь уже нет и в помине…

И все-таки изжить романтические иллюзии было непросто. Потом началась перестройка, и иллюзии продолжали исчезать и разбиваться, и рассыпаться в прах. Издав две небольшие книжечки, Жора практически бросил поэзию и стал журналистом. И это была его вторая жизнь. А в первой — он остался неисправимым романтиком. И я, навсегда уезжая из Омска, написала стихи, посвященные своим друзьям (Вадим и Валерий Мищуки сделали из них песню, которую они назвали «Ступеньки» и которая вошла в их альбом «Лучшие песни 1977–1990 годов»).

Жора Бородянский поверил в последнюю строчку, как верят дети в волшебника. И всегда говорил — да, мы встретимся в созвездьи Музы!

Теперь, наверное, он уже там со своей черной проволочной шевелюрой и, как часто — по рассеянности, в одном красном и в одном черном носке. А здесь он оставил нам свои стихи, возможно, в надежде, что кому-то пригодятся.

Марина Улыбышева —

для «Новой»

ПОЭТ ГЕОРГИЙ БОРОДЯНСКИЙ, ОМСК
Что стряслось с тобой, человек?
Почему ты бредешь беспутно,
Упираясь глазами в снег?
Неуютно мне, неуютно.

Может, кто-то тебя огорчил?
Или с кем-то повздорил круто?
Что молчишь, человек, что молчишь?
— Неуютно мне, неуютно.

Понимаешь, бывает так,
Без причины на сердце мутно,
Не обида, не боль, не страх —
Неуютно мне, неуютно.

Я бы к другу зашел переждать
Эту вьюгу, жуткую вьюгу.
Но к нему от себя не сбежать,
и к себе не сбежишь от друга.

Я б пожертвовал желтым рублем,
Я б забылся хмельной минутой.
Видишь, очередь за вином?
Это очередь за уютом.

Только в небе опять серебрят
Звезды как наконечники копий.
Я подставил бы им себя —
Пусть вонзятся они всем скопом.

Только чуда на свете нет,
А без чуда на свете скудно
Упираюсь глазами в снег,
Неуютно мне, неуютно.

*

Снова Юность ко мне позвонила.
«Ты чего?» — я спросил. «Ничего…
Ничего». Только сердце заныло
От пустого звонка твоего.
Мне улыбка твоя надоела.
Я за счастьем уже не гонюсь.
Я устал. Ты сама захотела
Разорвать наш опасный союз.
Я казался тебе сумасшедшим.
Все о чем-то мечтал и молчал.
То бросался под поезд ушедший,
То пришельцев ночами встречал.
А когда ты исчезла внезапно
И улыбку свою унесла,
Думал я, что умру... или завтра
Закопаюсь в земные дела.
Я ботинки начистил до блеска,
Раздобыл себе место в НИИ,
Приоделся. И девушки честно
Стали мне признаваться в любви.
И теперь у меня, понимаешь,
Есть ответ на вопрос: «Как живёшь?»
Так зачем ты его отнимаешь
И взамен ни черта не даешь?..
Что ж ты бросила трубку, дуреха,
И пропала опять без следа?
Марсианка, родная, мне плохо,
Я наврал. Я ведь умер тогда.

*

Я умру в этом городе — городе
Серых крыш и квадратных домов,
Над которыми свет, над которыми
Даль моих неприкаянных снов.

Напоследок пройдусь по окраинам,
По его затаенным дворам.
Я — такой же дурацкий, неправильный,
Да и я его не выбирал.

Здесь последний приют моей памяти,
В этих стенах и окнах ночных
Поселились те годы опальные —
Лица близких моих и родных.

В этих арках пустых, зарешеченных
Гул пропавших давно голосов:
Истекло мое время, просрочено —
Буду жить здесь, не зная часов.

Я — та редкая птица, которая
Никуда уже не полетит,
В этом городе хватит простора ей
За оградой меж каменных плит.

В небеса мои обетованные
Перекрыты пути. Ерунда:
Буду тенью путями трамвайными
До последнего топать суда.

Пусть уже ни на что не пригоден я,
Пусть мой дух дотлевает в золе:
Я умру в этом городе — городе
Самом лучшем на этой земле.

*

Что-то запропастилось.
А я без него не могу.
Все вверх дном перерыл. Может быть,
под диван закатилось?
Или выронил где-то в делах,
суете, на бегу?
Что-то запропастилось.

Я ищу. Я стараюсь.
Из сил выбиваюсь — никак.
Будто нанятый кем-то,
топчу снеговые дорожки.
Это что-то такое,
чего не держал я в руках
Никогда. И во сне.
Не взаправду и не понарошку.
Что-то запропастилось.
С тех пор я живу сиротой.
Не спасают меня ни семья,
ни друзья, ни работа.
И не будет мне счастья
без этой вещицы простой.
Это что-то такое…
такое хорошее что-то.

*

Я надеюсь, мама, папа, брат
За одним столом& теперь сидят:
Что там — пельмени,
сельдь под шубой,
Холодец, соленые грибы…
Или эти блюда там грубы?
Но про что другое напишу я
Здесь, на этом свете… А на том —
Где они нашли свой вечный дом?
Есть& ли там картина «Три медведя»
Над кроватью,& в зале — натюрморт,
Шкаф тот лакированный, комод…
Или там, куда мы переедем
Рано или поздно, дома нет,
И простыл их след, простыл их след,
И навеки стали мы чужими,
Но откуда снятся мне они?
И прошу я: — Боже, сохрани
Наши неудавшиеся жизни,
Где-нибудь пристрой их: этот стол,
этот в телевизоре футбол
И накат на стенах из ромашек,
И дорогу дальнюю в окне —
Мимо труб и дальше, дальше, дальше —
На тот свет, откуда кто-то машет,
Всю дорогу кто-то машет мне.

*

И когда я буду лежать в гробу,
И пройдет вся эта фигня-война,
И не буду больше пытать судьбу,
И меня не будет пытать она,

То есть это буду совсем не я —
Неодушевленный такой предмет.
Подмигну я вам из небытия,
Намекну, что смерти в помине нет,

И совсем тут не о чем горевать,
И когда мой труп предадут земле,
Стану я и сам себя забывать,
И поплачу с вами навеселе