Фото: Денис Гришкин / Агентство «Москва»

Когда говорят о людх, особенно пострадавших в пандемию, как правило, вспоминают о двух социальных группах: «четвертом возрасте», 65+, столкнувшемся с дискриминационными мерами (блокировка транспортных карт, принудительное назначение больничных, запрет на посещение публичных мест и т.д.) ввиду их большей уязвимости перед ковидом; а также о молодежи. Последняя (особенно студенчество) на рынке труда часто занимала места, требующие социальных контактов (сфера услуг, досуга), соответственно, на некоторое время осталась без работы. В связи с этим пострадали и молодые семьи с детьми, на что государство своевременно ответило административным поднятием молодежного возраста до 35 лет — то есть продлением мер государственной поддержки этой социальной группы.

Приоритетное внимание к молодежи и старикам, таким образом, более чем объяснимо. Но если смотреть исключительно на прямые издержки, понесенные гражданами в период пандемии, то есть риск неадекватно оценить социальные последствия кризиса. Парадокс в том, что группы, внешне пострадавшие сильнее, могли легче пережить последствия коронакризиса, у других же, тех, кто не понес прямых потерь, серьезно ухудшилось субъективное самочувствие.

Линия «никчемной жизни»

Именно об этом свидетельствуют данные январского опроса Института социального анализа и прогнозирования РАНХиГС (общероссийский телефонный опрос, выборка — 2444 респондента). Мы обнаружили, что самый уязвимый возраст в стране — это предпенсионный и ранний пенсионный (56–65 лет). Его представители традиционно считаются беспроблемной категорией граждан, с устойчивым запросом на стабильность, предсказуемым поведением и сформированными установками. Запрос на стабильность в их случае продиктован высокой мерой социальной и материальной ответственности: они отвечают как за образование своих детей (и внуков), так и за помощь пожилым родителям. Но, как показывают данные других исследований, представители предпенсионного возраста часто сталкиваются с серьезным ограничением роста зарплат, вытеснением с рынка труда и проблемами с обновлением человеческого капитала.

Тревожным последствием пандемии стало ухудшение субъективного благополучия 56–65-летних граждан. Традиционный вопрос, как респонденты в целом оценивают свою жизнь: как хорошую, скорее хорошую, скорее плохую или плохую — именно в этой группе выявляет самый низкий уровень удовлетворенности. Молодежь до 35 лет ощущает себя гораздо более благополучной, кроме того, для нее характерна категоричная оценка своей жизни как хорошей, что соответствует американизированной культуре современности, ориентирующейся на самоутверждение и оптимизм. Что интересно: для респондентов 66+ обстоятельства жизни тоже предстают в лучшем свете, чем для представителей самого уязвимого возраста в России.

Этим проблемы 56–65-летних не ограничиваются. Они не только оценивают текущую жизнь как во многом неблагополучную, но и не надеются на будущее. На вопрос, станет ли их семья жить лучше, хуже или в ее жизни ничего не изменится в ближайший год, — именно 56–65-летние чаще других отвечают, что все станет только хуже.

Сравните: среди молодежи только 10% отстаивают пессимистичный прогноз, среди респондентов 65+ — 19%, а среди представителей предпенсионного возраста — 23%.

Другая тревожная тенденция, пойманная в этом блоке анкеты, — высокий процент тех, кто в целом отказывается от размышлений о собственном будущем: он сопоставим с долей отказов при ответе на традиционно сенситивные вопросы (о доходах, составе семьи и т.д.). Мы фиксируем стремительное размывание уверенности в себе и своем будущем, которое также достигает пика к предпенсионному возрасту. Заметим: потеря опоры, уверенности в себе не имеет здесь строгих корреляций с доходами и другими характеристиками респондентов — она связана именно с достижением определенного возраста, который сам по себе становится вызовом для человека.

Среди сенситивных вопросов анкеты был один, который касался боли: часто ли наши респонденты испытывают боль и дискомфорт как от различных болезней, так и от физического насилия окружающих. Как и следовало ожидать, немногие признались, что сталкиваются с такими проблемами. Однако — как и в других случаях — именно группа 56–65-летних чаще сообщает, что испытывает насилие со стороны других — по нескольку раз в месяц. Что стоит за этими цифрами, предстоит еще выяснить, не исключено, что здесь социологи сталкиваются не просто с эмпирическим фактом (людей этого возраста мучают чаще), но и с субъективным самоощущением респодентов, продолжением ими «линии никчемной жизни»: мало того что жизнь «плохая» и в будущем ничего хорошего, так еще и бьют.

Привычка к одиночеству

С чем связано такое устойчивое субъективное неблагополучие этой группы? В условиях пандемии именно 56–65-летние досрочно поняли, какое будущее их ждет в старости: социальная эксклюзия при сохраняющихся запросах на мобильность, социальную интеграцию и все еще высоких потребностях. Зажатые между «молодым» и уже по-настоящему «старым» поколением, 56–65-летние принуждены самой жизнью забывать о себе, дискурс «активного долголетия» не только не считается с их объективно снижающимися физическими возможностями, но и показал себя уязвимым в связи с ковидом. Уровень жизни представителей самого уязвимого возраста в России имеет устойчивую тенденцию к снижению — и пока они не приняли на себя роль глубоких стариков, готовых отказаться от субъектности, их самочувствие остается тревожным.

Эксклюзия считается ключевой проблемой пожилых, однако интересно: обычные мониторинги не позволяют оценить ее уровень для разных возрастных когорт. В частности, на вопрос, как часто вы себя чувствуете одиноким, — практически все респонденты (и пожилые, и молодые) отвечают одинаково, чаще всего отмечая вариант «никогда». Одна из гипотез, объясняющих этот феномен, может быть следующей: когда ощущение одиночества — постоянный фон жизни, совершенно очевидный и непреложный, его поверхностное признание затруднено. Прямой вопрос оказывается смешным, как смешон вопрос о страхе солдату, уже долго воюющему на передовой. Кроме того, люди, живущие в состоянии постоянной экономической (а теперь еще и эпидемиологической) неопределенности, иначе воспринимают остроту проблем, которые уже кажутся нерешаемыми, — таких как проблема одиночества и социальной эксклюзии.

Уязвленная старость

Наконец, высокая вовлеченность представителей «третьего возраста» в жизнь более молодого и более пожилого поколения имеет следствием эффект сообщающихся сосудов. Рост напряженности и протестной активности молодых (часто неплохо трудоустроенных и нашедших себя в жизни) нередко продиктован их нежеланием быть как родители, неудовлетворенностью уровнем не столько своих, сколько их зарплат, несогласием с тем будущим, которое они рисуют себе, глядя на старшие возрастные когорты. Когда благополучие 56–65-летних стремится вниз, это сказывается на самочувствии всех остальных возрастных когорт.

Проектируя социальную поддержку населения, важно учитывать этот фактор, смещая точку приложения административного интереса с отдельных граждан на домохозяйство как таковое, понимаемое во всей сложности образующих его отношений родства. Абстрактный призыв продемонстрировать образ будущего России в текущих условиях может быть понят весьма буквально: показать, насколько успешным, инклюзивным и благополучным может быть будущее конкретного человека, сознательно выбравшего старение дома, на родине. Заметим, это тем более актуально ввиду демографического прогноза Росстата, указывающего, что в ближайшие 10–15 лет страну ждет планомерное увеличение числа представителей «третьего» и «четвертого» возраста. Уязвимой социальной прослойкой в России становятся не студенты (как в начале ХХ в.) — их доля в составе населения будет сокращаться, что скажется и на активности этой группы, а именно 56–65-летние, которые ввиду своей многочисленности и явного неблагополучия могут стать базой уже не стабильности, а социальных проблем.

Самый уязвимый возраст в России