Вакцинация в Индии Фото: Sonu Mehta / Hindustan Times / ТАСС

Почему отказ от патентов на вакцины не поможет в борьбе с пандемией, из-за чего американскую мечту теперь проще воплотить не в США, а в Норвегии, что «штрафует» налог на прирост капитала и во что трансформировалась марксистская «классовая борьба»: главное в блогах экономистов.

Статья впервые опубликована на сайте «Эконс»

Отказ от патентов на вакцины никак не приблизит конец пандемии, убежден соавтор влиятельного экономического блога Marginal Revolution Алекс Табаррок, критикуя решение администрации Джо Байдена поддержать отказ от защиты патентов фармкомпаний на вакцины для преодоления глобального кризиса здравоохранения. Проблема недостатка вакцин в мире не в защите интеллектуальной собственности, а в нехватке сырья и производственных мощностей, указывает Табаррок. Вакцины и так производятся в невиданных объемах по всему миру, так как лицензии на них широко доступны. К примеру, AstraZeneca лицензировала свою вакцину для производства на заводах в Индии, Бразилии, Мексике, Китае, Аргентине, ЮАР; вакцина J&J производится по лицензии несколькими фирмами в США, Испании, Франции, ЮАР; «Спутник V» лицензирован для производства в Южной Корее, Индии, Китае, Бразилии и ожидает одобрения Европейского агентства лекарственных средств для выпуска в странах Европы, перечисляет экономист. Но передача технологий непроста, а запасы сырья ограниченны — так, Novavax столкнулась с нехваткой таких разнообразных компонентов, как пластиковые мешки для биореакторов и кора чилийского дерева. Отмена патентов порадует левых антирыночников, но не приведет к увеличению доступности вакцин.

В мире нет производственных мощностей, которые бы простаивали в ожидании выпуска вакцин. Технология мРНК относительно новая и никогда прежде не использовалась для массового производства: Pfizer и Moderna были вынуждены строить заводы и системы сбыта с нуля. Китай еще не произвел вакцину мРНК вовсе не из-за опасений нарушить права интеллектуальной собственности, отмечает Табаррок. Более того, Moderna еще полгода назад заявила, что не будет обеспечивать защиту своих патентов на вакцины во время пандемии, но никто так и не приступил к производству, потому что просто никто не может, заключает экономист. Для увеличения предложения нет простых и дешевых способов, рассуждает он: необходимы реальные ресурсы. Государству нужно финансировать инвестиции в производственные мощности, строительство заводов, логистические цепочки, разработку заменителей столь необходимой для победы над пандемией коры чилийского дерева — а не пытаться решить проблемы за чужой счет, размахивая бесполезной «волшебной патентной палочкой», негодует Табаррок и в качестве дисклеймера, чтобы избежать «упреков в рефлекторной защите патентов», указывает на собственную «кривую Табаррока», иллюстрирующую, что в определенный момент дальнейшее усиление защиты прав интеллектуальной собственности ведет к падению инноваций.

Богатые страны должны не только оплатить бедным странам вакцины, но и предоставить субсидии и техническую помощь по их доставке: это намного эффективнее, чем конфискация интеллектуальной собственности у разработчиков вакцин, считает Кеннет Рогофф, профессор Гарварда и один из влиятельнейших мировых экономистов. 16% людей в мире живут в развитых странах, которые пережили пандемию и выздоравливают; экономика Китая, где живут еще 18% мирового населения, восстановилась первой благодаря в том числе способности государства сдерживать коронавирус — но как насчет остальных 66%? Ужасающая волна COVID-19 в Индии, вероятно, служит предвестником того, с чем еще предстоит столкнуться большей части развивающегося мира, где резко возросла бедность. Растущий гнев людей в странах с недостатком вакцин, то есть порядка двух третей человечества, может довольно быстро настигнуть более благополучную треть, опасается Рогофф.

Многие из насущных проблем сегодняшнего дня, включая пандемию и изменение климата, являются глобальными и требуют глобального решения, причем сдерживание пандемии и климатической катастрофы во многом зависит от развивающихся стран. Большую часть из них пандемия застала в ситуации высокого внешнего долга, некоторые уже объявили дефолт, многие не в состоянии даже приобрести вакцины — какого участия можно ожидать от них в переходе к зеленой экономике или в сотрудничестве по сдерживанию террористических групп, рассуждает Рогофф. Богатые страны предоставили своим гражданам трансферты во время пандемии, теперь то же самое они должны сделать для развивающихся стран, профинансировав им вакцинацию: устранение неравенства между странами — ключевой фактор геополитической стабильности в XXI веке, заключает он.

Доля доллара в мировых валютных резервах упала до 25-летнего минимума — до 59% в IV квартале 2020 г., сообщают в блоге МВФ эксперты фонда. Колебания обменных курсов могут оказывать большое влияние на структуру резервов центральных банков — так, в периоды ослабления доллара к другим основным валютам его доля в резервах обычно снижалась. На стоимость доллара, в свою очередь, могут влиять разные факторы, включая денежно-кредитную и налогово-бюджетную политику. За два десятилетия с момента введения евро в 1999 г. доля доллара в мировых резервах сократилась на 12 процентных пунктов (с 71% до 59%), доля евро колебалась в районе 20%, в то время как доля других валют, включая австралийский доллар, канадский доллар и китайский юань, за этот период возросла практически с нуля до 9%. Однако стоимость доллара по отношению к другим основным мировым валютам все это время оставалась в целом неизменной. С учетом этого факта сокращение доли доллара в резервах указывает на то, что центральные банки действительно постепенно отходят от американской валюты.

Некоторые эксперты ожидают, что доля доллара в резервах продолжит сокращаться, поскольку центральные банки развивающихся стран стремятся к дальнейшей диверсификации своих валютных резервов. Однако при всех структурных сдвигах в мировой валютной системе за последние шесть десятилетий доллар США остается доминирующей мировой валютой и говорить о любых изменениях этого статуса, вероятно, можно лишь применительно к долгосрочной перспективе, отмечают эксперты МВФ.

Сколь бы стремительным ни было развитие финтеха, «обычные» банки никуда не исчезнут, пишет в блоге Федерального резервного банка Сент-Луиса старший вице-президент по надзору Карл Уайт. Финтех-компании, или необанки, нередко называют разрушителями — они очень быстро отвоевывают себе доли в тех сегментах, где раньше доминировали традиционные финансовые учреждения: например, в 2013 г. в США на долю финтех-компаний приходилось 5% рынка кредитования физлиц, а в 2018 г. — уже 38% при росте самого этого рынка. Однако, во-первых, технологические разработки, породившие финтех-компании, — такие как большие данные или искусственный интеллект — принесли большую пользу и традиционным банкам, стимулируя появление новых продуктов, повышение эффективности и снижение затрат; кроме того, банки распространяют использование цифровых технологий (таких как RegTech) на многие операции, включая соблюдение нормативных требований и управление рисками. Во-вторых, многие финтех-компании не являются финансовыми организациями с полным спектром услуг и не стремятся к этому, сотрудничая с традиционными банками и используя обоюдовыгодные модели.

В-третьих, банки остаются жизненно важным каналом проведения денежно-кредитной и налогово-бюджетной политики. Они оказались незаменимы в помощи правительству во время пандемии, сыграв главную роль в развертывании программ поддержки населения и малого бизнеса. Кроме того, банки являются надежными, дешевыми и последовательными поставщиками кредитов как в хорошие, так и в плохие времена, в отличие от конкурирующих организаций, цитирует Уайт главу JPMorgan Chase Джейми Даймона. Очевидно, банковское дело продолжит эволюционировать, а финансовая деятельность — распространяться за пределы традиционного сектора коммерческих банков, но сами банки никуда не денутся.

Американскую мечту сегодня реальнее воплотить в Европе, чем в США, провела сравнение межпоколенческой доходной мобильности группа социологов американских и европейских университетов. Надежда на то, что выросшие дети будут иметь более высокий уровень жизни, чем родители, в США стала ключевым компонентом американской мечты — идеи «лучшей жизни для детей», привлекающей в эту страну иммигрантов на протяжении многих поколений. Однако, вопреки представлению о «стране возможностей», вероятность того, что ребенок, рожденный в семье с низким доходом, в зрелом возрасте достигнет вершины распределения доходов, в США относительно невелика по сравнению со многими другими богатыми странами.

Авторы провели исследование доходной мобильности когорт 1960–1987 годов рождения для США, Канады, Дании, Финляндии, Норвегии, Швеции, Нидерландов и Великобритании. Среди 30-летних сейчас зарабатывают больше, чем родители в том же возрасте, 75% норвежцев, 65% финнов, британцев и голландцев, но только 55% американцев. Для американцев, родившихся в 1940-х гг., этот показатель в их 30 лет составлял 90%, для родившихся в 1960-е — 75%.

Среди причин межстрановых различий в уровне доходной мобильности значимое место занимают темпы экономического роста (например, они объясняют порядка четверти разницы между Норвегией и серьезно пострадавшей от глобального финансового кризиса Данией, где лучше своих родителей живут лишь 45% родившихся в 1980-е против 65% рожденных в 1960-е, объясняют авторы). Однако основная причина различий в уровне и динамике доходной мобильности — межпоколенческое экономическое неравенство, связанное с тем, что доходы молодых людей в странах с низкой мобильностью теперь не успевают за темпами роста экономики: так, доходы 30-летних американцев, родившихся в 1983 г., отставали от темпов роста экономики США почти на треть, тогда как доходы норвежцев росли сопоставимым с экономикой темпом. В США последнее время ведется много исследований и дискуссий по поводу «проблемы миллениалов» (родившихся в начале 1980-х — первой половине 1990-х), не получающих экономических выгод, которые имели предыдущие поколения. Исследование показывает, что показатель доходной мобильности не является данностью и что его повышение и поддержание требуют институтов, способных как генерировать экономический рост, так и трансформировать его в более высокий уровень жизни всего общества в целом, заключают авторы.

Для любого, кто знаком с теорией финансов, читать о повышении налогообложения прироста капитала — это боль, пишет Скотт Самнер из Университета Джорджа Мейсона в посте для блога Econlib. Намерение Джо Байдена повысить налог на прирост капитала почти до 40% для зарабатывающих более $400 000 в год, то есть для богатейшего 1% граждан, чтобы они «заплатили справедливую долю» для борьбы с бедностью, вызвало критику со стороны экономистов. Средний класс сейчас платит в виде налогов около 13% со своих доходов, самый богатый 1% сейчас платит со своих доходов около 30% — в чем же это распределение несправедливо, интересуется Грег Мэнкью, профессор Гарварда, соавтор классического учебника по макроэкономике и глава совета экономических консультантов в администрации Джорджа Буша-младшего. Исследования показывают, что налог на прирост капитала занимает маргинальную долю в доходах бюджета, при этом издержки администрирования могут быть выше. Налог на прирост капитала — это налог на разницу между ценой покупки актива и ценой его продажи, даже если реальная стоимость актива не изменилась, а рост цены вызван лишь инфляцией. Но главное, этот налог облагает будущее потребление непропорционально больше, чем текущее (в отличие, например, от нейтрального в этом плане налога на зарплату), «штрафуя» за терпеливость и, более того, представляя собой двойное налогообложение, объясняет Самнер.

Он приводит пример с кокосами: представьте, что вы заработали 100 кокосов и можете либо съесть их, либо посадить и через 10 лет съесть 200 кокосов; а затем представьте, что теперь введен 40%-ный «зарплатный» налог на кокосы — вы можете либо съесть оставшиеся после уплаты налога 60 кокосов, либо посадить их и через 10 лет получить 120. В обоих случаях пропорция между текущим и будущим потреблением сохраняется. А теперь некто предлагает, что для справедливости нужно к 40%-ному налогу на зарплату добавить такой же налог на прирост капитала. Тогда сохранивший 60 кокосов и вырастивший из них 120 заплатит еще 24 кокоса (40% от прироста капитала в 60 кокосов), получив тем самым через 10 лет 96 кокосов, — в этом случае налог на текущее потребление составляет 40%, а на будущее — 52%: (200–96)/200. То есть людей поощряют съедать свой капитал сегодня, а не инвестировать его и увеличивать потребление в будущем, резюмирует Самнер.

Любая система налогообложения — это в первую очередь ценности, и если они несовместимы, то будут подрывать друг друга, считает Тайлер Коуэн, профессор Университета Джорджа Мейсона и соавтор блога Marginal Revolution. Америка — страна иммигрантов, создавших многие из самых успешных компаний в стране, и месседж «это подходящая страна, чтобы стать богатым» предпочтительнее, чем «здесь тебе не позволят стать слишком богатым», чтобы привлекать талантливых (и да, иногда жадных) людей, которые в итоге помогут решить социальные проблемы, пишет он. Прирост капитала обеспечил почти половину экономического роста США в 1948–1979 гг., частично приростом капитала объясняется и рост заработков — в 2000 г. американский рабочий за 12 минут зарабатывал столько же, сколько век назад за час (в сопоставимых ценах), писал бывший редактор WSJ Стивен Мур: капитал может относиться как к средствам производства, так и к идеям — когда Билл Гейтс вывел на рынок MS-DOS, он создал капитал. Чем более открытым становится мир, тем больше Америке следует поощрять инноваторов, и налоги для них должны только снижаться, заключает Коуэн.

Идеи Карла Маркса возвращаются на Запад — но марксистская классовая борьба «рабочих и капиталистов» больше не актуальна, рассуждает в своем блоге Бранко Миланович, профессор Городского университета Нью-Йорка и один из ведущих исследователей глобального неравенства. Кризис, спровоцированный сначала финансовым сектором, что не удивило бы Маркса, и затем усугубленный ростом неравенства и пандемией, делает марксистские идеи для молодых поколений более привлекательными, чем для предыдущих когорт. Однако капитализм со времен Маркса сильно изменился — и даже не из-за того, что доход на душу населения в мире с тех пор вырос в 7 раз, а из-за размывания самого марксистского понятия «классов»: сегодня в развитых странах верхушка распределения благосостояния заработала свои доходы благодаря одновременно и капиталу, и труду. Так, среди 10% богатейших американцев треть составляют владельцы капитала и они же одновременно работники — полвека назад таких было едва один из пяти, а еще раньше и того меньше. Вместо праздной жизни на пассивный доход с капитала нынешний высший класс можно упрекнуть, скорее, в трудоголизме — как пишет Дэниел Марковиц в The Meritocracy Trap («Ловушка меритократии»), нынешние стахановцы — это «однопроцентники», цитирует Миланович. Больше не существует двух классов, отличающихся по уровню и по происхождению дохода, — осталось только неравенство.

Трудолюбивые богатые, унаследовав первоначальный капитал либо заработав его, женятся на себе подобных и играют все возрастающую политическую роль, будучи новой элитой. Они передают эти преимущества потомству, оплачивая ему дорогое образование, — преемственность вполне удается, судя по сокращающейся межпоколенческой доходной мобильности, отмечает Миланович. Преодоление «классового дистанцирования» — это прогресс в развитии капитализма, но формирование высшего класса, неуязвимого для изменений ни на рынке труда (потому что у него есть капитал), ни на фондовом рынке (потому что обладает высокой квалификацией и заработками) и стремящегося передать эти преимущества из поколения в поколение, может представить ту же эволюцию в менее позитивном свете, размышляет Миланович.

Идеи Карла Маркса снова актуальны