Владимир Путин на заседании Российского организационного комитета «Победа» (в режиме видеоконференции) Фото: kremlin.ru

Выбитые зубы воображаемого противника в лице (предположительно) г-жи Мадлен Олбрайт, посягавшей на просторы и богатства нашей Сибири, — это обещание дал президент Владимир Путин на заседании оргокомитета «Победа» — заслонили самый важный тезис сегодняшней российской государственной идеологии. Глава уменьшившегося в размерах государства российского досадовал:

— Во все времена происходит одно и то же! Как только Россия становится сильнее, сразу находятся поводы для того, чтобы ограничить ее развитие. Как сказал один из наших императоров, нашей огромности боятся все. Даже после прекращения существования Советского Союза (а это не что иное, как историческая Россия, только называлась по-другому и идеологическое содержание государства было, конечно, другим, но с геополитической точки зрения это историческая Россия), даже после того, как одна треть потенциала была утрачена, все равно для кого-то Россия слишком велика.

Доисторическая Россия

В чем Россия стала сильнее, особенно с учетом ее доли в мировой экономике и сомнительной привлекательности даже для мигрантов, которых приходится замещать ГУЛАГом 2.0, трудно сказать. Больше того, здесь все перевернуто с ног на голову: даже во времена президента США Никсона, госсекретаря Киссинджера и их коллеги по переговорам генсека Леонида Брежнева логика была совершенно обратной: если СССР прагматизируется и превратится в общество потребления, он станет богат, а значит, дружелюбен. Именно в этом был смысл затеянного на рубеже 1970-х детанта, да и логика всех остальных потеплений в отношениях России с евроатлантическим сообществом (включая «перезагрузку») сводилась именно к этому.

«Огромности» России тоже как-то мало кто боится. «Огромность» — не преимущество, а недостаток. И как писал любимый Путиным, но, видимо, так и не прочитанный Генри Киссинджер в своем фундаментальном труде «Дипломатия», расширение сталинской империи за счет аннексированных территорий и восточноевропейской зоны влияния осложнило их администрирование. Единственной валютой Сталина в спорах с союзниками по антигитлеровской коалиции была территория, писал Киссинджер, потому он и требовал от англичан уже в декабре 1941 г., угощая министра иностранных дел Соединенного Королевства Энтони Идена перцовкой и балетом, признания границ СССР по состоянию на начало войны.

Но сейчас большая территория — не повод для гордости. Да и не повод для споров: битвы за территории и зоны влияния — это подготовка не к прошлой, а позапрошлой войне. И уж тем более архаичны представления Путина о воображаемой «исторической России», совпадающей с границами СССР и Российской империи. Они, правда, не вполне совпадали — тут бы напрячься финнам и полякам. Но странно выглядит эта реплика на фоне существования в течение уже трех десятков лет независимых постсоветских государств. Им, впрочем, не привыкать, ведь год назад на эту тему Путин уже высказался:

— Если та или иная республика вошла в состав Советского Союза, но получила в свой багаж огромное количество российских земель, традиционных российских исторических территорий, а потом вдруг решила выйти из состава этого Союза — ну, хотя бы тогда выходила с тем, с чем пришла. И не тащила бы с собой подарки от русского народа.

Ценное сырье и ценное зверье

Россия — страна внутренней колонизации. Поэтому толковать, какая она, подлинная историческая Россия, и каков он, русский мир, необычайно трудно. Если погружаться в пучину истории, получится, конечно, что «#Киевнаш». Но с тех пор прошли столетия, и кое-что изменилось на карте мира — не претендуют же в конце концов шведы на территорию России, исходя из норманской теории происхождения русской государственности.

Иоанн Грозный, столь близкий сердцам тт. Сталина и Патрушева, вообще развивал теорию, согласно которой он был немцем. С Александром Невским и вовсе все запутано. Но нынешняя Россия стоит на исторических мифах, как мир на трех китах в представлениях древних. (Возможно, в ФСБ и Совете безопасности считают, что земля плоская, а Россия покоится на нескольких атлантах — князе Владимире, князе Невском, Иоанне Грозном, Дзержинском и Сталине, — хором читающих произведения философа Ивана Ильина.)

И вот российская «огромность» сыграла с ее историей злую шутку, как воздух свободы с профессором Плейшнером. Все более или менее четко объяснено Джорджем Кеннаном еще в его «длинной телеграмме», отправленной в родной Госдеп из Москвы 75 лет тому назад.

Кеннан объяснял американским дипломатам, что это не они недоработали в переговорах с Советами, а сама природа сталинской власти, чьи свойства во многом исторически обусловлены, предполагает конфронтацию:

— Они находят оправдание инстинктивному страху перед внешним миром, диктатуре, без которой не знают, как управлять, жестокостям, от которых не осмеливаются воздержаться, жертвам, которые вынуждены требовать <…> В основе невротического восприятия Кремлем мировых событий лежит традиционное и инстинктивное русское чувство неуверенности в собственной безопасности <…> На это <…> стал накладываться страх перед более компетентными, более могущественными, более высокоорганизованными сообществами <…> они всегда боялись иностранного проникновения, опасались прямого контакта западного мира с их собственным <…> они привыкли искать безопасность не в союзе или взаимных компромиссах с соперничающей державой, а в терпеливой, но смертельной борьбе на полное ее уничтожение.

Один из ключевых выводов Кеннана состоял в том, что советский режим всегда нуждался во внешних врагах, чтобы оправдать характер своего внутреннего правления. Этот же вывод он обосновал в своей знаменитой статье в Foreign Affairs «Истоки советского поведения». Любопытно, что Майкл Макфол, покинув пост посла США в России в 2014 г., пришел к схожим выводам и призвал расстаться с иллюзиями по поводу самой возможности присоединения путинской России к мировому порядку: «В дополнение к усилению автократии Путин в целях большей легитимации стал нуждаться во враге — Соединенных Штатах».

В работе «Внутренняя колонизация» Александр Эткинд сравнил советских нефте- и газодобытчиков с охотниками за пушниной XVI–XVII вв. И это многое объясняет, как сказал бы Никита Михалков. Поиск сырья, которое можно продать, а вырученные деньги распилить и на них жить, и припеваючи, расширял Россию на восток. Маршруты любителей ценного зверька и ценного сырья практически совпадали, как и пути меховых торговцев географически были идентичны проложенным советским трубопроводам. Меха считали баррелями! И даже «Северный поток» тянется там же, где шли маршруты ганзейской торговли.

То, что имеем и гоним на Запад, — надо охранять. Транспортировку зверья и сырья контролировать, отгоняя от этого клондайка посторонних товарищей. Отсюда необходимость в содержании аппарата безопасности. И, как отмечает Эткинд, «аппарат безопасности становится идентичен добывающему государству, а население становится ненужным». В результате «малая и сущностно важная часть населения, которая участвует в торговле моноресурсом и его охране, живет иначе, чем большая и избыточная часть, которая существует дотациями, получаемыми от первой части, и натуральным хозяйством».

Вот вам и вся «историческая Россия».

«Избыточная часть» населения в современной ситуации — при сохранении вышеописанной исторической модели эффективного менеджмента — держится в узде экспансией государства в экономику. Государство становится основным работодателем, а бюджетозависимое население в обмен на поддержание штанов успешно голосует за торгующих сырьем и охраняющих его. Если дохода от продажи ресурса начинает не хватать, деньги и корм замещаются мифами о великой истории и выстраивается психология осажденной крепости. Сомневающихся, что крепость находится в осаде, называют фальсификаторами истории, иностранными агентами и экстремистами.

«Се вид отечества, лубок» — как писал Бродский И. А.

Фантомные боли

Узкий круг госкапиталистической элиты, владеющий страной как своим бизнесом, никогда этот бизнес диверсифицировать не будет. Минимальная модернизация управленческих практик нужна лишь в той мере, в какой падает эффективность устаревающего способа управления сжавшейся империей. Этот способ менеджмента образца XVI в. предполагает наличие буферных государств и зон влияния. Отсюда и идеологические конструкции, невольно позаимствованные из устава Союза русского народа, и пантеон героев, взятый напрокат у Советского Союза, и «советский народ», который «один» шел к Победе, и попытка вернуть в славянское лоно не только Белую, но и Малую Русь. Пока, правда, с этими зонами влияния все складывается не слишком гладко. Единственное, чего добились, — формирования сразу нескольких непризнанных анклавов по периметру границ и выдачи жителям этих квазигосударств российских паспортов — а это немалый резерв электорального планктона, готового голосовать за власть владельцев трубы.

Фантомные боли ностальгии по империи и конспирологические представления об устройстве мира, свойственные горстке госкапиталистов, стали не просто фанабериями нескольких человек, верящих в сканирование мозга Олбрайт, а государственной идеологией, подкрепленной силовой машиной подавления инакомыслия.

Границы русского мира совпадают с границами империи — это пошло еще от Екатерины, кстати, присоединившей Тавриду. Этот же урок был выучен Сталиным, который в первые дни войны сказал своим соратникам, что, мол, Ленин нам оставил великую империю, а «мы ее просрали». Вслед за Сталиным границы воображаемой империи — невоображаемая естественным образом по физиологическим причинам развалилась — обозначил Путин.

Эта безукоризненная конгруэнтность представлений об имперской географии и совпадении понятий советского и российского народов настораживает. Империя должна, в представлении кремлевских мечтателей, не столько умереть, сколько озвереть. Но, как писал Киссинджер, а вслед за ним (парадоксальным образом) столь же любимый Путиным Александр Солженицын, у России нет сил на империю. И пока ее руководители полагают, что такие силы есть, изоляция нашей страны от мира, неэффективность ее экономики и подавление инакомыслия останутся фирменными свойствами путинской России.

Империя должна озвереть