Ким Смирнов: Без сокращений! Размышления над двумя книгами о поэтах-фронтовиках, их стихах и судьбах
Из личного дневника. Окончание
Начало материала читайте тут.
22 июня 2021 г. Вторник.Кем же был «какой-то поэт», умыкнувший дочь у генерала Жадова, мечтавшего выдать её за «героя войны»? Вот сведения, взятые из раздела книги «Хроника жизни и творчества Семена Гудзенко Даты и факты».
В самом начале войны вместе с друзьями-сокурсниками по легендарному ИФЛИ (Институт философии, литературы и истории имени Чернышевского) он записался добровольцем. После проверки и оформления студенты ИФЛИ, отобранные ЦК комсомола, были включены в состав Отдельной мотострелковой бригады особого назначения. С. Гудзенко стал пулемётчиком-наводчиком. Вторым номером у него был его товарищ, ифлиец Ю. Левитанский.
7 ноября 1941 года сводный полк бригады участвовал в историческом параде на Красной площади. Правофланговым первого батальона в первой стрелковой роте шёл С. Гудзенко. А уже 15 ноября он в составе этой роты ушёл на спецзадание. Потом участвовал во многих боях, в том числе и в тылу у врага. Был тяжело ранен. Долго лечился. Врачи полагали, что путь назад, в армию, ему заказан. Но он вернулся на передовую, участвовал во взятии нескольких европейских столиц. Награждён орденами Красной звезды и Отечественной войны, медалями «За оборону Москвы», «За взятие Будапешта», «За взятие Вены», «За освобождение Праги», «Партизану Отечественной войны».
И одновременно в его стихах и дневниковых заметках — внимательный, строгий взгяд талантливого, чертовски талантливого человека на исторические события, разворачивающиеся вокруг. Вот, навскидку, несколько порой совсем обычных, порой — не совсем, записей из его фронтовых блокнотов.
«Бой под Хлуднево… Бой был сильный. Ворвались в село. Сапёр Кругляков противотанковой гранатой уложил около 12 немцев в одном доме. Крепко дрался сам Лазнюк в деревне. Лазарь говорит, что он крикнул: «Я умер честным человеком». … Утром вернулось человек 6, это из 33. <…> Три дня — и нет такого отряда. Хлебников написал: «Когда умирают люди — плачут». Я бы плакал, но не умею. Мы не учились этому тяжёлому, вернее, трудному ремеслу — плакать…
Ездим с Кувшинниковым и Михальским под Хлуднево. Хотели подобрать своих. Предрассудки мирного времени. Всё для живых. О мёртвых нет времени думать».
˟˟˟
«Едем через Сегунов посёлок. Пурга. Жжёт лицо, валит с лыж. У Поляны обстреляли. Отстали 2. … На поле у Поляны встретили соседнюю дивизию. Они уже ставили миномёты. Не знали, что здесь свои. Вовремя пришли.
2-го утром в Поляне. Иду в школу. Лежат трупы Краснобаева и Смирнова. Не узнать. Пули свистят, мины рвутся. Гады простреливают пять километров пути к школе. Пробежали… Пули рвутся в школе. Бьёт наш (его, Гудзенко, и Левитанского — К. С.) «максим». Стреляю по большаку. Немцы уходят на Маклаки. Пули свистят рядом».
˟˟˟
«Мы не любим Лебедева-Кумача, ходульных «О» о великой стране, — мы были и остались правыми. … Молодая москвичка … спросила у меня: «Что значит — взято три населённых пункта? Города ли это?» И когда я ей сказал, что в населённом пункте бвает и по два дома, она иронически улыбнулась. Да где ей знать? Ей, уехавшей в октябре за Урал. Разве знает она, как умирают люди за эти два дома?»
˟˟˟
«Шесть немцев жили в одной избе. Трое уехали. Трое пришли. Велели хозяйке закрыть плотно окно и двери: «Давай патефон». «Ну, погибла», — подумала старушка. Завели громко пластинку. Они сели вокруг стола, вынули листочки бумаги и запели «Интернационал». Пропели весь. Один пожилой прослезился. Встали и ушли. Она их больше не видела». А это ведь ещё не 45-й год — 42-й.
˟˟˟
«Ненависть появляется у бойца в Европе с воспоминаниями и сменяется миром, тишиной. Мы понимаем чужое горе, даже врага (это не всегда хорошо)».
˟˟˟
«Будапешт, 15 января 1945 г. К нашим политотделам ходят с жалобами: изнасиловали. Вчера в одном артполку расстреляли хлопца, награждён. Его расстреляли перед строем для «поучения». Жаль, честно говоря. Война!»
˟˟˟
«21 февраля 1945 г. Немцы наступают у Естергама. Чудовищно. Мы у Берлина, а они здесь бесятся. Что это — тупость, конвульсия или стратегия? Где-то на маленьком участке в 10-15 километров повторяется сейчас 41-й год. Это, конечно, сейчас не характерно, но и об этом я должен писать — это правда войны».
˟˟˟
«Ночью разговаривал со стариком-регулировщиком, мордвин, хлебороб из Алтайского края… «Посылку жене посылал?» — «Нет. Что вы. У меня ведь сосед погиб. Придёт посылка моей бабе, а вся деревня заголосит: «Один погиб, а другой посылки шлёт…».
˟˟˟
«Один подгулявший репортёр кричал: «Давай вина, мы вас освободили!»… Он уже давно ничего не писал, разленился, боится огня передовой, но говорит о своей миссии освободителя, даже когда хочет взять женщину… Противно…».
˟˟˟
«Командир полка Лёня Баскин, майор, мой ровесник (Гудзенко на тот момент было 22 года, значит, и ком. полка Баскину столько же — К. С.), кончал Московскую консерваторию по классу композиторскому…».
˟˟˟
«Братислава. 29-30 апреля 1945 г. Танкисты первыми врываются в город. Они могут взять всё. Но танк идёт к цветочному магазину. Ребята берут огромные венки свежих цветов. Ведь кто-нибудь погибнет. Через час бой».
˟˟˟
«4 мая 1945 г. Под Корнейбургом. В полку нашли три русские книги. Одна «Письма из Берлина», издание С.-Петербург, 1904 год. Мы узнали, что где-то рядом есть дом с русской библиотекой. Помчались туда.
— Я там Салтыкова-Щедрина нашёл, — сказал один шофер и указал дорогу.
Нашли дом. Здесь жил какой-то немецкий учёный, знаток русской истории и лтературы. На полках Блок, Брюсов, Мережковский, подшивки газет за 1936 год, эмигрантских, Горький и Чехов на немецком, Гоголь на немецком. Всё перерыто. Каждый день здесь бывают солдаты, и кто-нибудь уносит книгу, одну, любимую».
˟˟˟
«Ночь на 9 мая 1945 года. Говорят, что Прагу защищают власовцы. Говорят, наоборот, что они восстали против немцев. Одно известно, что есть ещё очаги сопротивления. Очень не хочется погибнуть в День Победы… Чехи искренне кричат нам «наздар», бросают цветы, все они в праздничных нарядах… Городок Елгава. Чудесный городок. Цел совсем. На площади шпалёры жителей. Приветствуют. Рады. Местные немцы бежали навстречу американцам. … Гостеприимство великолепное. Я люблю этот народ: красивый, трудолюбивый, честный».
(Семён Гудзенко. «Час ожидания атаки». Армейские записные книжки).
Ещё во время войны, совсем молодым человеком, которому тогда был 21 год, его приняли в Союз писателей СССР. Рекомендации дали И. Эренбург, П. Антокольский, В. Гроссман и командир Отдельного отряда особого назначения подполковник Л. Студников.
Поразительно, сколько в стихах и дневниковых записях военных лет Семёна Гудзенко, в метко подмеченных деталях-искороках завязей тех проблем, которые будут волновать поколения и потом, уже после его смерти, и в XX-м, и даже в следующем, нынешнем веке.
Чехова считал «Студента» лучшим своим рассказом. Там — мысль о том, как важно для духовного самостоянья человека устанавливать самые дальние связи по «струнам», протянутым в прошлое: «Прошлое… связано с настоящим непрерывной цепью событий, вытекающих одно из другого». Так думал герой рассказа. «И ему казалось, что он только что видел оба конца этой цепи: дотронулся до одного конца, как дрогнул другой». Задень современность — отзовется история, задень историю — отзовется современность.
Недавно нашёл ту же мысль у Пушкина:
«История, в том числе и древнейшая, -— не давно прошедшее вчера, но важнейшее звено живой связи времени; тронь в одном времени, как отзовётся вся цепь».
Но ведь не менее важно человеку протягивать такие же струны из своего сегодня в своё будущее — а для поколения Гудзенко и тех 25-ти, павших за Родину, — это наше сегодня! И они, эти струны, между прочим, тянутся к нам из тех дальних фронтовых дневников.
У Константина Симонова есть такие, написанные уже после Войны строки:
*«Хоть шоры на память наденьте!
А все же поделишь порой
Друзей — на залегших в Ташкенте
И в снежных полях под Москвой».*
С точки зрения объективной истины, да и чисто формально строки эти, конечно, несправедливы по отношению к Ташкенту, в ту Войну гостеприимно принявшему тысячи беженцев (их тогда называли эвакуированными) из западных, захваченных гитлеровцами районов. В конце концов и та же знаменитая «Темная ночь» пришла к нам из фильма «Два бойца», снимавшегося не на Ленинградском фронте, а на Ташкентской киностудии. Но… каждый из тех, кто залёг тогда «в снежных полях под Москвой», конечно, понимал, что дело тут не в географических координатах. И солидарировался с Симоновым по сути.
В строках фронтовых дневниках Гудзенко немало тому подтверждений. Вот одно, пожалуй, по форме самое толерантное (другие — посуровее и даже злее): «Он просидел всю войну в запасном полку. Писал стихи о боях, о поэте на фронте. Говорит, что надоело мыть полы, скорей бы туда. Что-то не верю ему. Хотел бы поверить, да не получается». Гудзенко там, «в снежных полях под Москвой», в самые тяжёлые дни 41-го был. Этот человек — нет.
Или вот ещё один «сюжет для небольшого рассказа», выпорхнувший из фронтовых зарубок на память и обернувшийся потом кадрами «Баллады о солдате» и «Летят журавли»:
«1941 год. Он воюет. Она бежит из Москвы с пожилым ответ. работником. <…>. Эта женщина не стоит взгляда умного, смелого воина».
И не обязательно подтверждать тут авторство Семёна Гудзенко. Автором этих срок мог стать и Георгий Чухрай, и Валентин Ежов, и Виктор Розов, тоже фронтовики.
Думаете противостояние мужества и спасения собственной шкуры сошло на нет с окончанием той, самой страшной в истории России Войны?..
Прежде всего это не так, хотя бы потому что тема эта была одной из знаковых и в послевоенном нашем искусстве. Вспомним, с чего начинался знаменитый театр «Современник»? Со спектакля «Вечно живые» (по розовской пьесе), ставшего потом калатозовским фильмом «Летят журавли». А ведь в основании и этого спектакля, и этого фильма уже было то самое:
*Пожалуй, и нынче полезно,
Не выпустив память из рук,
Той меркой, прямой и железной,
Проверить кого-нибудь вдруг!»*
(Окончание симоновских стихов о «Ташкенте» и «снегах под Москвой»).
И в «Балладе о солдате» оно было. Это потом случились и Ленинская премия, и мировое признание. А начиналось всё с того, что мосфильмовские и те, что повыше, чиновники потребовали вырезать из фильма ряд сцен. Ну, например, такую. Алёша Скворцов сталкивается с чинушей, «залёгшим», правда, не в Ташкенте, а в одной из тыловых контор. Солдата уже несколько раз гудками зовёт ждущая его машина. И он, уходя, оборачивается: «Вернусь — договорим!» И в спину ему холодная, змеиная фраза: «А ты ещё попробуй вернуться». Этой сцены нет сейчас в фильме. Более того, чиновники советовали Григорию Чухраю: «Ну зачем у вас такой симпатичный парень погибает? Оставьте его живым. И правка-то совсем небольшая: убрать всего несколько строк в тексте пролога и эпилога». И для Чухрая снова оказалось востребованным былое, фронтовое его мужество, чтобы ответить:
«Тогда сделайте ещё одну небольшую правку. Уберите мою фамилию из титров». С недовольными, кислыми физиономиями чиновники фильм всё же выпустили. Но… вторым экраном.
ИЗ ДОСЬЕ. «Второй экран — так в советские годы назывался способ проката фильмов, которые, по мнению руководства кинематографа СССР, не представляют большого интереса для зрителя, недостаточно высокоидейны или не имеют особой художественной ценности. Такие фильмы демонстрировали в малых залах кинотеатров, во Дворцах культуры, маленьких кинотеатрах и прочих залахс небольшим количеством мест. Далеко не всегда это были низкокачественные картины, например, вторым экраном показывали некоторые фильмы А. Тарковского».
Ведущий киножурнал, широко рекламируя выходившие тогда первым экраном кинокартины, в конце мелким шрифтом дал короткую информацию: а так же вышел ещё один фильм про войну — «Баллада о солдате».
Рассказ об всём этом вскоре после выхода фильма на экраны я услышал из уст одного из его авторов Валентина Ежова.
А потом судьба «Баллады о солдате» переменилась самым волшебным образом. По одной версии, сопротивление чиновников опрокинул буквально всесоюзный поток писем в её поддержку. По другой на самые первые экраны страны её вывел такой характерный для того времени факт: фильм посмотрел Хрущёв и… предложил послать его на Каннский фестиваль.
Но вернёмся к «гамбургскому» — от имени фронтовиков — счёту Симонова, обращённому, не только к его современникам, но и к нам, сегодняшим.
Он ведь, этот счёт никуда не ушёл и из искусства, и из жизни. Посмотрите, как сильно и честно звучит эта нота в совсем уж «мирное время» — так, между прочим, поминали в Войну то, что было до неё, — в одном из лучших наших «военных» фильмов «Белорусский вокзал».
Прошли дестилетия. И когда случилась чернобыльская беда, снова одни, сев в личные автомобили, рванули подальше от беды, разнося на своих колёсах заражённую радиацией пыль за сотни километров от места катастрофы. А другие — во спасение чьих-то жизней и во искупление чьих-то грехов и ошибок — с «безумством храбрых» бросились навстречу невидимым смертельным лучам зловещей библейской звезды Полынь.
События уже самых последних времён. Коронавирусная пандемия. И снова одни идут в добровольцы-испытатели новых вакцин; самоотверженные врачи и медсёстры, следуя клятве Гипократа, замыкаются в больничных «красных зонах», чтобы спасать чужие жизни, рискуя своими. И у них уже есть свои списки павших в схватке со смертью (когда-нибудь и в больницах они станут мраморными мемориальными досками вечной памяти, такими же, как сегодня на многих заводах, в вузах и школах — в память о павших на Великой Отечественной).
Другие трусливо уклоняются от вакцинации, сочиняют оптимистические байки, будто бы «Столичная» очень хороша не только от стронция, но и от ковида. Впрочем от этой беды не укроешься ни за какой бронью, не отбрешешься никакими байками и слухами… И бравирование отказом от вакцинации становится нынче всего лишь новой, рожденной предрассудками уже XXI века разновидностью древних, как мир, трусости и малодушия.
Вот так по струнам духовного дальнодействия нравственные императивы мужества, противостояния трусливому малодушию от того фронтового, того святого поколения России передаются в их будущее — а наше настояoее. Надо ли искать такие дальние — во времени — созвучия и сопряжения? Надо. Зачем?
И тут мы снова возвращаемся к необходимости максимальной информационной полноты, в которой нам предстоит сохранить, закрепить, передать потомкам — ради их жизненного самостояния в этом мире — правду о Великой Отечественной войне. В связи с тем, что один за другим уходят участники событий, мы уже не имеем права на заключительные слова одного классического фильма: «Есть ещё время, брат». Нет уже времени, брат! Не закреплённое сегодня, буквально завтра исчезнет навсегда вместе с погасшей навсегда личной памятью последних солдат. Наступает время восшествия на трон памяти исторической. И она будет настолько честной и крепкой, настолько повлияет на становление убеждений и нравственных первооснов молодых поколений, насколько полным будет переданное им наследие живой памяти.
Не секрет, что мировую историю не раз поражал вирус крайней политизации. Есть ли против него вакцина? Есть. Она — в самой истории. Но в истории как науке, а не как конъюнктурном обслуживании очередных идеологических догматов очередных политических вождей.
Обычно на координатных осях истории исследователи выделяют наиболее выдающиеся события и личности. И пляшут от них, как от печки. Что, кстати, дает богатые возможности переносить акценты с одних имен и событий на другие — в зависимости от сегодняшней политической конъюнктуры. Но существует и иной, строго научный, к сожалению, более редкий методологический подход, при котором «оси координат» густо, не оставляя пробелов, заполняются и ключевыми, и, казалось бы, второстепенными фактами, документами, событиями, противоборствующими личностями с такой полнотой, что произвольное, конъюнктурное обращение с ними становится просто невозможным.
Такой же подход, не знаю уж, интуитивно или сознательно, но с очевидным успехом был при издании двух этих книг применён к очень непростой, очень деликатной среде. И, вроде бы, широко известной, и, когда была предпринята, попытка (повторюсь: удачная!) рассказать о ней во всей глубине и полноте, до мельчайших деталей, чёрточек, искорок, оказалось, что авторов-составителей и читателей вслед за ними ждёт на этом пути столько замечательных, удивителельных открытий и загадок.
Вот, например, Гудзенко при рождении дали итальянское имя Сарио.
Мать и друзья по ИФЛИ называли его Сариком. И только уже во время войны по совету Эренбурга он принял «псевдонимное» имя Семён, которое вскоре стало и паспортным.
Ну что? Разве не загадка?.. Попробуй догадаться, что причина тут в том, что мать его была страстной поклонницей итальянской оперы, вот и дала сыну понравившееся итальянское имя.
Многие, очень многие поэты не вернулись с Войны. Многие после Победы прожили ещё долгую жизнь, успев отразить и наступившие в стране перемены. Гудзенко был личностью переходной между этими многими и многими. Относился к тем немногим, кто умер вскоре после войны. Написал: «Мы не от старости умрем, — от старых ран умрем». А ушёл молодым, тридцатилетним. От «молодых» ран. Не дожив около трёх недель до своего дня рождения — 5 марта. В тот же год его день рождения стал днём смерти Сталина. Мистическое совпадение?..
Впрочем, читайте сами. Откроете для себя столько неожиданно нового! Не говоря уже о встрече с истинной, высокогорно-родниковой, честной поэзией.
На прощание, дорогой читатель, у меня к тебе просьба: давай в эти скорбные первые дни Отечественной войны, удалённые от нас уже на восемь десятилетий, откроем «Час ожидания атаки» или другой сборник Семёна Гудзенко, который окажется у тебя под рукой, и снова прочтём вместе (но каждый наедине с собой) два самых, пожалуй, известных его стихотворения, без которых тоже не обходится ныне ни одна антология отечественной поэзии (в интернете их сегодня располагают под рубрикой «Стихи классиков»).
Перед атакой (1942 г.)
*Когда на смерть идут,— поют,
а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою —
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв — и умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед,
За мной одним идет охота.
Будь проклят сорок первый год —
ты, вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв — и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Бой был коротким.
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей я кровь
чужую.*
Мое поколение (1945 г.)
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом Богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя —
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордится сыны.
Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется,-
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Кто вернется — долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье — нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду,— она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, —
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся,— а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы,-
пусть нами пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем —
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.
Как сказал в своём «Реквиеме» поэт уже другого, послефронтового, поколения: «Это нужно — не мертвым! Это надо — живым!»…