Общество, когда узнаёт об очередном факте пыток и/или жестоких убийств, совершённых (экс)сотрудниками силовых структур, всегда реагирует однообразно: «И как к этой мрази дома относятся? Неужели, пытая/убивая чьих-либо отца или мать, вот это оно после спокойно идёт домой и играет со своими детьми?»

К сожалению, пресс-службы силовых структур редко (практически никогда) показывают своих бывших коллег, пойманных или осуждённых за пытки и издевательства. Не рассказывают, как они дошли до жизни такой. А жаль. Многое бы для нас стало настоящим откровением!

Поначалу мне тоже казалось чем-то невообразимым, невозможным, что такие нелюди спокойно соседствуют рядом с нами, улыбаются при встрече, интересуются здоровьем родителей, играют со своими детьми, обещают чем-то помочь. Поначалу я даже думал, что, возможно, это потому, что близкие не знают, чем их родственник-садист занимается на работе.

А потом, немного поразмыслив, понял: нет, это не так! Всё знают или, как минимум, догадываются. Они знают, что их близкий кому-то подбросил наркотики или боеприпасы, на кого-то «сшил» уголовное дело, кого-то пытал, а кого-то и убил. Знают родители. Знает жена. Будут знать и, когда вырастут, будут гордиться (!) своим отцом дети.

Родители всегда оправдывают своих детей. Будь они хоть террористы, хоть садисты-оборотни в погонах. Им больно от этого, но они, как жертвы стокгольмского синдрома, любят своих детей-истязателей. Поэтому когда видят, что их сын хорошо одет и обут, ездит на хорошей машине, пользуется авторитетом у коллег и окружающих, получает хорошую зарплату, то… они отбрасывают мысли о пытках, убийствах и прочей грязи. Кроме чувства вечной тревоги.

Жёны любят или терпят (боятся) своих мужей. Для них он добытчик, крепкое плечо, защита и причина их относительного комфорта. Она понимает, что он зверь. Но он её зверь. Он здесь, рядом, храпит на соседней подушке. А сказанное с нежностью: «Ё! Я тебе сейчас челюсть сломаю!» – от человека, который реально это может сделать и носит оружие – это не только шутка, но и напоминание для супруги.

А тот, кого он пытал – это где-то там, далеко. В тёмной камере, в грязи, крови, нечистотах. У него на работе. Но это всё для неё неважно. Становится неважным. Она не знает жертв своего мужа, поэтому жертвы для неё абстрактны. Как вулкан по телевизору, как кадры цунами в YouTube. Вроде бы это есть, а вроде бы этого и нет.

Абстрактность исчезает только тогда, когда она знает лично того, кто стал жертвой её мужа, или знает их семью, детей. Дружит с сестрой. Дружила… Знает, что жертва была невиновной. Тогда появляются слёзы, истерики, крики, разбивающиеся о простые объяснения: «А что я должен был сделать?! Так надо было, ты пойми, он виноват был… У нас была информация!»

Со временем, от случая к случаю, чувство, что муж, совершая зверство, в чём-то неправ исчезает. Она верит, что её муж прав, верит в то, что пытки, даже самые жестокие и мало чем обоснованные – это то, без чего невозможно добиться правды. Той правды, что нужна её мужу и начальству мужа. «Ты мой герой! Ты мой… палач!» – вторую часть фразы она не договаривает. Она не задаёт лишних вопросов и, выбирая между эмоциями и людьми, конечно же, выбирает того, кого знает, кто рядом. Кого боятся. И кого она боится тоже.

Дети. Чистые и наивные создания. Для них отец – это идеал! Самый смелый! Самый умный! Самый добрый! Поэтому, взрослея и начиная получать всё больше информации об окружающем мире, ребёнок не воспринимает преступления своего отца как что-то ужасное, не повергает увиденное и услышанное какому-то критическому анализу. Побеждают эмоции. Ребёнок тоже начинает оправдывать преступления отца, причём умудряется даже придавать этому некие признаки благородства. (Он видел кучу фильмов про «хороших копов», добивавшихся победы над мафией и «плохими ребятами» только пытками и убийствами, поэтому ему, жертве киношной пропаганды, это сделать легко). В таких семьях ребёнок стремится пойти по стопам отца. Чтобы быть таким же «героем», как он… И, как правило, идёт.

Сравните, для интереса, вот это вот всё с широко известной историей немецкой журналистки, увидевшей на архивном фото, как её отец, немецкий офицер, участвует в казни белорусских подпольщиков. Она, потерявшая своего отца на той войне, героизировала его образ. Ровно до тех пор, пока не узнала, что её отец – палач. С этим моральным грузом она не смогла жить и покончила жизнь самоубийством.

Я не призываю к самоубийству. Самоубийство – это тяжкий грех. Я призываю к переосмыслению происходящего. Переосмыслению своего отношения к палачам и их пособникам. Чем отличается фашист времён гестапо от преступившего закон силовика, пытающего невиновного задержанного ради хороших показателей по раскрываемости преступлений по итогам года? Ничем!

Те силовики, которые фальсифицируют доказательства уголовных дел, подкидывают наркотики и боеприпасы, рисуют «палки» за счёт чужих сломанных судеб (и чтобы начальник не ругал), пытают или убивают задержанных и осужденных, должны быть вне приличного общества. Они должны быть не рукопожатны.

Когда общество: соседи, одноклассники и однокурсники, друзья и спарринг-партнёры, просто знакомые – покажут такому силовику, что не красавчик он, а просто мразь, тогда и произойдёт реальное очищение правоохранительных органов от преступников и патологических психопатов и садистов. И тогда же в органы вернутся нормальные вменяемые ребята, способные раскрывать реальные преступления и расследовать их должным образом. Опираясь на букву и дух закона, а не на свои фантазии и требования начальства. ]§[

«Мой палач! Мой герой!»