«Уровень жестокости российских военных очень высокий»

С изнасилованными на войне украинками работают психологи-волонтеры. Вот их свидетельства

В условиях войны всегда растет число сексуальных преступлений. Количество женщин, которые стали жертвами изнасилований во время войны в Украине, оценить пока невозможно: официально открыты и расследуются всего несколько уголовных дел, однако, судя по сообщениям сотрудников волонтерских служб, работающих с беженцами и пострадавшими, таких случаев — десятки, если не сотни. «Холод» поговорил с двумя психологами, которые помогают пострадавшим от сексуального насилия украинкам.

(Реплика удалена)

Александра Квитко, психолог психоаналитического направления, работает на горячей линии при омбудсмене Украины

Обновление от 27 июня Александра Квитко — дочь бывшей омбудсмена Украины Людмилы Денисовой. 31 мая Верховная Рада сняла Денисову с этого поста из-за недоверия к распространяемым ей данным (в особенности об изнасиловании детей). 27 июня «Украинская правда» опубликовала материал, из которого следует, что данные жертв, истории которых Денисова и Квитко озвучивали публично, не передавались в правоохранительные органы; их никто не расследовал и ни одна из них не подтверждена. Сотрудники офиса омбудсмена, поговорившие с изданием, также сообщают, что ничего не знали о работе горячей линии Квитко: кто звонит и как часто, фиксируются ли звонки, какая помощь предоставляется жертвам. Квитко утверждала, что на ее горячую линию поступило 1040 звонков (450 из них были об изнасиловании детей), однако в официальной выписке прокуратура обнаружила записи только о 92 звонках.

В связи с новыми обстоятельствами «Холод» принял решение удалить монолог Квитко и изменить заголовок материала (исходный заголовок был взят из ее реплики). Редакция приносит извинения читателям за возможную дезинформацию.

«Ужасы, которые мне рассказывают сейчас, я видела только в кино»

Анна Маруженко, гештальт-терапевт и сексолог

До войны я жила в центре Киева. Первые три дня войны я находилась в стадии отрицания. А потом под моим окном проехали танки. Я взяла собаку, кошку, детей, маму и переехала в Варшаву.

В первые дни войны большинство сессий отменилось, потому что никто не знал, что делать дальше. Кто-то был в пути, кто-то собирался. Многие звонили мне и предлагали помощь. Так мы с клиентами поменялись ролями — они ненадолго стали моими психологами. У многих сейчас непростое финансовое положение, поэтому я иду им навстречу: наши сессии оплачивают только те, у кого есть возможность. С остальными работаю бесплатно.

Моя специализация — это глубинная гештальт-терапия, особенно плотно я работаю с кризисными ситуациями и сексуализированным насилием. Я сама пережила насилие, поэтому клиентам чуть проще мне раскрываться: я рассказываю им о своем опыте и как я его проживала, так начинается обмен, диалог. До войны я в основном работала с историями сексуализированного насилия, перенесенного в детстве. Такие клиенты приходят ко мне уже взрослыми людьми. Часто это достаточно жестокие случаи. Но ужасы, которые мне рассказывают клиенты сейчас, я видела только в кино.

В контексте войны глубинная терапия уступила место чуть более поверхностной поддержке. Сейчас сессии начинаются с вопросов: где вы, как ваши близкие, все ли в безопасности? Главное — нацеленность на ресурсы, на выживание. Мы стараемся наладить сон, режим питания. Важное отличие военного времени от мирной жизни – это невозможность вернуться в привычную рутину, которая создает безопасный контекст для проживания травмы. Люди уезжают, меняют место жительства, круг общения — это стрессовый контекст, в нем сложнее погружаться в саму травму.

Почти никто из приходящих ко мне или к моим коллегам в терапию не приходит с формулировкой «меня изнасиловали». Часто воспоминания о самом акте насилия вытеснены и всплывают, когда мы работаем с другими проблемами.

Недавно ко мне обратились две жертвы сексуализированного насилия из Бучи и Ирпеня — это пока что единственные клиентки, которые появились именно из-за войны. Они не хотят, чтобы я рассказывала подробности, — боятся, что их узнают и они не смогут потом построить личную жизнь. Их нашли украинские военные и по следам от ударов, по порванной одежде поняли, что их изнасиловали. Дали им мои контакты. Девочки набрались смелости и связались со мной: с одной я переписываюсь, она не готова показывать свое лицо, с другой общаюсь по видео. Над ними сильно издевались. В таких сложных случаях, конечно, было бы лучше общаться лично, но в военное время не всегда есть такая возможность. С подростками и детьми я не работаю — тут обязателен личный контакт, а я нахожусь в Польше.

Мне помогает то, что я сейчас не в Украине — так я могу отстраниться от происходящего и находить в себе ресурс на помощь людям. Когда становится тяжело, помогает личная терапия — я записалась в бесплатные интервизорские группы с коллегами из Израиля, Польши, Франции. Если раньше такие группы я посещала раз в неделю, то сейчас мне нужна их поддержка почти каждый день. Есть распространенное мнение, что психологи идут в профессию, чтобы помочь в первую очередь себе, и из-за этого они не видят сидящего перед ним человека. Такие группы помогают справляться с собственными переживаниями и лучше помогать своим клиентам. Но в целом я не проваливаюсь, моя собственная травма довольно хорошо проработана.

При столкновении с драматическим опытом я стараюсь собираться, не раскисать. Гораздо больше эмоций у меня вызывают проявления любви и доброты. Я плачу, когда слышу истории, как люди заботятся друг о друге, спасают животных, родных, незнакомых людей. Спектр позитивных эмоций у меня намного шире.

Многие жертвы сексуализированного насилия не доходят до психологов. Испытывают чувство вины и ненависти к себе, к своему телу. Эти чувства мне знакомы — я сама проходила через все эти стадии принятия себя после изнасилования. С этого я иногда и начинаю разговор со своими клиентками — наверное, поэтому девочки из Бучи и Ирпеня смогли начать со мной диалог. ВСУ (Вооруженные силы Украины. — Прим. «Холода») обращались ко мне и по поводу Херсонской области — там якобы семерых девочек где-то держали, чтобы они «обслуживали» российских военных. Но мне пока что никто из них не звонил, и профессиональное чутье подсказывает, что и не позвонят. Такими вещами очень трудно делиться, не все на это решаются.

Иногда ВСУ просят осторожно разузнать у жертв, как выглядел насильник: какие-то особые приметы, чтобы его найти. Но моя позиция такова, что нельзя пережившего насилие и издевательства человека заставлять вспоминать агрессора. Нужно каждому дать возможность пережить это так, как он считает нужным — и дать на это проживание столько времени, сколько нужно. Я очень благодарна нашим военным, но такого рода запросы не удовлетворяю.

Уровень жестокости российских военных очень высокий. Я здоровый человек, и мне сложно поставить себя на их место. Да и свою задачу я вижу в том, чтобы помогать сейчас украинцам, а не залезать в голову к российским военным. Но для себя я такую жестокость объясняю тем, что люди с низким уровнем социального развития в состоянии отчаяния не обладают инструментами, помогающими справиться с этим чувством — и в таком состоянии они способны на любые зверства. Им нужно выместить свою беспомощность, отчаяние на чем-то живом, слабом, чтобы видеть, как оно страдает. Именно оно. Они ненавидят себя, а эту ненависть проецируют на своих жертв. Они гонят от себя мысли о своем унижении, страхе, беспомощности. Многие в ситуации полной безнаказанности хотят таким образом утвердиться в собственной власти.

На этой войне много групповых изнасилований, об одиночных я еще не слышала. Здесь, конечно, включается групповая динамика: некоторые боятся, что если они не подключатся и не станут насильниками, как их товарищи, то тоже станут жертвами насилия. У многих из этих людей наверняка есть психические заболевания.

К сожалению, в мире было достаточно войн, и мы уже можем предположить, к каким травмам приведет эта. Общество будет находиться в треугольнике «жертва — агрессор — спасатель». Агрессия военных все это время легализована, после войны с ней нужно будет работать, могут участиться случаи домашнего насилия. Еще я понимаю, что будет большое количество людей с травмой свидетеля — это травма человека, который видел насилие и не смог его предотвратить. Иногда такой человек испытывает даже больший страх, чем сама жертва — она может отключиться, а наблюдающий испытывает ответственность за жертву, за безопасность своих близких, за свою жизнь. После этого у наблюдателя могут возникнуть проблемы с сексом.

Отдельная большая тема — это целое поколение детей войны, она задела их всех, так или иначе. Мои израильские коллеги часто говорят, что взрослых уже не спасти от последствий, но с детьми можно работать. Нужно рассказывать им о границах тела, о границах ответственности — наши же границы сейчас во всех смыслах нарушаются. Но я стараюсь говорить и о позитивных аспектах: о мобилизации и личностном росте каждого человека. Даже деткам четырех лет уже можно давать задания, например, найти себе безопасное место, чтобы спрятаться. Уровень солидарности между гражданами надолго останется на высоком уровне.