Сопутствующая ущербность

За последние два года Россия растеряла умение ценить человеческие жизни. Колонка Бориса Вишневского

Два года назад планету накрыла волна коронавирусной эпидемии. Тогда почти у каждого из нас появился свой печальный список друзей и близких, ставших жертвой эпидемии. Привычным стало открывать дверь плечом, не прикасаясь к ручке, здороваться — локтем, и нажимать кнопку лифта ключом от дверей. Маски или респираторы стали непременной деталью одежды, а антисептик в кармане — таким же привычным, как носовой платок. И все выучили слова «сатурация», «КТ», «ИВЛ» и «социальная дистанция». И «зум» стал не рычажком на фотоаппарате, приближающим или отдаляющим объект съемки, а одним из главных средств коммуникации. И в обиход вошло абсурдное слово «самоизоляция»…

«Мир уже не будет прежним», — вздыхали мы о «доковидном» времени. Уверен: после 24 февраля очень многие предпочли бы даже тот, «ковидный» мир — нынешнему.

Предпочли бы спорить о прививках, «масочном режиме» и QR-кодах, а не о «специальной военной операции». Сторонники которой, заметим, как правило, не утруждают себя помощью тем, кто в результате стал беженцем и приехал в Россию: они к ним совершенно равнодушны.

Петербургская практика показывает, что подавляющую часть волонтерской работы по помощи беженцам с Украины — как тем, кто хочет уехать в Европу, так и тем, кто хочет оставаться в России — берут на себя те, кто к спецоперации может относиться, мягко говоря, скептически. Такие как правозащитник и архиепископ Апостольской православной церкви Григорий Михнов-Вайтенко и его жена, поэт и градозащитник Наталия Сивохина, как журналист и обладатель Гран-при петербургского «Золотого пера» Галина Артеменко, и многие, многие другие.

Круглые сутки отвечающие на звонки беженцев и волонтеров, непрерывно организовывающие для них то медицинскую помощь, то транспортировку к границе, то составление нескончаемых списков и сбор вещей для беженцев, которые лишены самого необходимого, то доставку этих вещей в ПВР — «пункт временного размещения» беженцев в Тихвине под Петербургом.

Как у них хватает сил для этого буквально подвижнического труда — даже не представить.

Но где же те, кто всей душой «за» спецоперацию? А вот где: на входной двери в упомянутый ПВР красуется эмблема «Единой России».

Видимо, они полагают, что этого обозначенного участия в судьбах беженцев вполне достаточно —

а об остальном пусть позаботятся волонтеры, которых периодически клеймят то «национал-предателями», то «иностранными агентами»…

Да, в прежнем, «ковидном», мире трудно было порой кого-то убедить или разубедить: часто получался разговор слепого с глухим.

• Раздражали те, кто с апломбом уверял: мол, «нет никакого коронавируса», «все это не опаснее гриппа», и пугал «диктатом Всемирной организации здравоохранения».

• Раздражали те, кто бравировал нежеланием прививаться и соблюдать элементарные меры безопасности, не думая о здоровье других.

• Раздражали те, кто легко бросался громкими словами — в сотнях писем от граждан, которые осенью приходили ко мне в Законодательное собрание, «фашизмом», «геноцидом» и даже «Холокостом» именовали требования предъявлять QR-коды при входе в бар.

Однако даже бросавшиеся этими словами прекрасно понимали, что это, мягко говоря, полемическое преувеличение.

Потому что трудно всерьез сравнивать перспективу показывать бумажку с картинкой при входе в общепит, магазин или музей с перспективой оказаться в газовой камере.

Сейчас все — принципиально иначе.

Те, кто твердит, что спецоперация — это «борьба с фашизмом», не считают это преувеличением, напротив — они в этом уверены.

Как уверены и в том, что «не было другого выхода», кроме как начать спецоперацию, потому что иначе «на нас бы обязательно напали».

Государственные СМИ объясняют, что сегодня — все как во время Великой Отечественной войны. На той стороне — «фашисты», «неонацисты», «каратели» и «бандеровцы», которым нет и не может быть пощады. Это называется «расчеловечиванием» противника, оно должно устранить любые сомнения в том, что «наше дело — правое». Если же гибнут люди, то это (как заявил недавно государственный пропагандист Норкин) — «сопутствующий ущерб». И ведь он не одинок: нетрудно найти в Сети примеры горячего одобрения согражданами «сопутствующего ущерба».

Это очень тревожный симптом: кажется, что такое понятие, как «эмпатия», почти исчезло из общественной жизни.

А ведь еще четверть века назад — во время чеченских войн — было совсем иначе: не припомнить, чтобы кто-то открыто радовался тому, что случилось в Самашках или Новых Алдах. И на телевидении никто бы не решился назвать «сопутствующим ущербом» гибель людей от ракеты, случайно ударившей по рынку в Грозном.

Да, конечно, было другое время: журналисты могли свободно рассказывать о том, что происходит в Чечне, — а граждане могли свободно об этом говорить, не опасаясь наказания. Госдума проводила парламентское расследование событий в Чечне и даже обсуждала возможность импичмента президенту за начало чеченской войны. Был собран и передан Борису Ельцину миллион подписей за прекращение той войны. А в Петербурге на заполненной Дворцовой площади в марте 1996 года проходил массовый митинг против войны…

Все это было — и было именно потому, что отношение общества к происходящему было другим.

Есть обоснованные сомнения в данных социологических опросов, показывающих сегодня подавляющую поддержку спецоперации.

В ситуации, когда граждане каждый день видят уголовные и административные дела за «дискредитацию» и «фейки», они не будут давать откровенных и правдивых ответов. «Измерить» таким образом можно не столько уровень поддержки действий властей, сколько уровень страха.

И все же достаточно большое число граждан (пусть и не такое, как сообщает ВЦИОМ) действительно поддерживает происходящее. Отталкивая от себя любую иную информацию (которую, заметим, легко найти в Сети) и в силу этого не испытывая сочувствия к тем, кто становится «сопутствующим ущербом» с обеих сторон конфликта.

Зато широко объявлено о «восстановлении Мариуполя» — на что планируется, по заявлению петербургского губернатора Александра Беглова, тратить в том числе и бюджетные деньги Северной столицы (притом что законодательство не предусматривает траты из бюджета Петербурга на территории иностранных государств).

Понятно, что эти ограничения будут обходить: создадут какой-нибудь фонд, в который как в «некоммерческую организацию» будут направлять и субсидии из бюджета, и добровольно-принудительные взносы бизнеса.

Губернатор уверяет, что в бюджете города достаточно денег, налоги поступают в объеме, превышающем ожидаемый. А мне на фоне этих заявлений избиратели пишут жалобы на недостаток школ и детских садов. А очередь на получение жилья для тех, кто не имеет льгот (не инвалиды, не дети-сироты, не многодетные матери), тянется по 40 (!) лет. Ничуть не преувеличиваю: по «общей очереди» сейчас получают жилье те, кто встал в нее в 1981 году. Потому что на строительство социального жилья у города никак не находится денег в нужном количестве. И годовая программа капитального ремонта жилых домов выполнена в Петербурге к концу июня лишь на 7,5%…

«Может быть, начнем с восстановления Петербурга?» — спросил я в июне, выступая на заседании петербургского парламента. Молчание большинства было мне ответом —

так же как и при обсуждении вопроса о введении в школах начальной военной подготовки (чтобы опять, как полвека назад, детей учили собирать и разбирать автомат с закрытыми глазами и надевать противогазы на скорость).

Авторы инициативы уверяли, что у России сегодня, как и раньше, только два союзника: армия и флот. Я ответил им, что это заезженная фраза, приписываемая императору Александру III. А хотелось бы, чтобы у России были союзниками не только армия и флот, но и наука, образование, культура. И чтобы Россия не оказывалась, как сейчас, в политической и экономической «самоизоляции».

Возвращаясь к началу статьи:

в прежнем, «ковидном», мире, при всех его страшных, а порой смертельных особенностях, были и эмпатия, и солидарность. И огромная взаимопомощь в противостоянии с эпидемией.

И необычайно обострившееся ощущение уязвимости и ценности каждой человеческой жизни. И общая надежда на то, что мы справимся с этой бедой и станем сильнее.

Ничего подобного сейчас и в помине нет. Ни эмпатии, ни солидарности, ни бережного отношения к человеческой жизни.

«Когда все это закончится?» — спрашивают меня по три раза в день. На депутатских приемах, в метро, на улице, в магазине…

«Не знаю, — честно отвечаю я. — Надеюсь, что скоро. Относительно скоро. Ну не может же это так долго продолжаться!»

Остановиться — необходимо: каждый день продолжения потом обернется месяцем возвращения в нормальный мир.