Ехать или нет — вопрос столетия

Я Майк Мирер, доктор медицины в США. И это не инструкция по переезду, а лишь напоминание о том, к чему стоит быть готовым

Прошло каких-нибудь тридцать лет, и снова вопрос ехать — не ехать актуален как никогда. Понятно, что не для всех, но для тех, у кого есть мозг и понимание, что повтора жизни не будет ни для них, ни для их детей.

Прокатившись на карусели истории под хлопушки и салют, опять приехали к той же остановке. Всем опять предлагают слезть и пересесть с кораблика на танкетку… Между тем всегда находятся те, кто для себя решил: все, накатался — и тихонько направляются прямиком к выходу…

Эта тема может быть еще интересней в свете недавнего вброса от «думских умников» идеи запрета для россиян участвовать в традиционной лотерее грин-карт. Не хотелось бы каркать, но, возможно, и эта лавочка будет прикрыта.

Одинаковой иммиграции не бывает, это примерно как нельзя дважды войти в одну и ту же реку, но общие свойства пересадки корней схожи. Это, разумеется, не инструкция по переезду, а лишь напоминание о том, к чему стоит быть готовым в случае принятия решения об отъезде.

В конце восьмидесятых стало понятно, что этот колосс на глиняных ногах долго не устоит, и, не желая быть придавленным остатками, народ потянулся в ОВИР (отдел виз и разрешений). Везде, куда ни придешь, только и разговоров: кто в «подаче», а кто уже на чемоданах. Белорусский вокзал превратился в место встречи, где всегда натыкался на знакомых, пришедших проводить поезд, отправляющийся в Вену.

Механизм был простой: липовая виза от «дяди» из Израиля — мол, уезжаю на историческую родину, ОВИР, вокзал, Вена, Рим. Уже в Риме 90% этих «сионистов» вдруг меняли показания и, прибежав в американское, канадское или австралийское посольство, заявляли, что на родине хорошо, но жарковато, мы лучше к вам, если можно.

Потом от шести до девяти месяцев ожидания там же, в Италии, распродажа сувениров, привезенных заранее для обмена, типа фотоаппаратов, хохломы, льняных простыней и прочей фигни, на итальянском базаре, и в результате, как пел Вилли Токарев, — «747-й к Нью-Йорку тихо подлетает».

В 1989 году Израиль начал оформлять бумаги в Москве, и уезжать в Рим стало не надо. Американцы, разумеется, из зловредных побуждений стали тоже принимать документы прямо в Москве. До сих пор не понимаю, как распространялась информация, ведь интернета тогда не было. Очередь на подачу выросла мгновенно, и надо было ходить отмечаться, как за финской кухней.

Мой папа встал в очередь. Те, кто приезжал из других городов, собирались в сотни, а тот, кто жил в Москве, становился сотником. Он следил за очередью и сообщал, когда надо приехать в Москву отмечаться. Мой папа был сотник, этакий еврейский казачок, прискакавший туда вместо лошади на метро, в старом берете вместо папахи и с логарифмической линейкой вместо шашки.

Мы подали документы в конце сентября и получили номер в компьютере. Через примерно две недели перестали принимать документы, если нет прямых родственников в Америке, а просто поставили белый ящик, куда надо было бросать анкеты. На этом фривольная иммиграция в Штаты закончилась. Мы натурально вскочили в последний вагон.

Каждый вечер дома был военный совет, мы были удивительно неподготовленные и наивные, да и информации не было почти никакой. Я не знал, можно ли снова стать врачом, на всякий случай мы с братом планировали начать выпуск водки «клюковка», которую делала наша мама. Идиоты, этой «клюковки» здесь оказалось залейся!

Мы улетели 14 августа 1991 года, обобранные до нитки, униженные, пройдя коридоры ОВИРА, фактически бросив все. Не жалко было лишь отобранный паспорт, и я гордо записал в белой карточке на таможне в аэропорту Кеннеди — stateless — без гражданства.

Самолет был набит такими же, как мы, бедолагами.

Почти всех разобрали родственники, мы остались в зале одни. К нам подошел мужик с портфелем.

— Вы Миреры?

— Да.

— Я из ХИАСа (еврейская организация помощи иммигрантам), вам со мной, я отвезу вас в город.

Мы вышли на улицу. В лицо, как из печки, пыхнуло нью-йоркской августовской жарой, огромный, размером с катер прямоугольный «Шевроле Каприс Классик» бибикнул так, что я подпрыгнул. Нью-Йорк встретил меня прилипшей к штанине единственных брюк розовой блямбой жвачки.

Нас повезли в дешевую гостиницу в Манхэттене, любезно снятую для нас ХИАСом. У нас было на семь человек 42 доллара, собранных друзьями.

Мы ехали через город, точно описанный как каменные джунгли. Жара, трафик, Ванвик-экспресс-вэй — дорога из аэропорта напоминает русло высохшей реки, протекавшей в каньоне, бетон справа, бетон слева, неба не видно из машины.

Наш агент беседовал в дороге с водителем. Он рассказывал, как вчера ездил в Нью-Джерси собирать малину на ферме. Я слышал разговор, но не понимал, какая малина? Кругом бетон! Один из нас точно сумасшедший!

В этой гостинице для бедных уже жила семья из Минска. Низкорослые, кудрявые, шустрые и шумные. Они бегали по коридору с озабоченным видом, постоянно чем-то занятые. Они тут же сказали нам, что в соседней синагоге платят пять долларов, если прийти на утреннюю молитву. Я не знал тогда, что это большая мицва (доброе дело) — собрать миньян (10 человек) для молитвы, десять человек и более — по идее уже массовое мероприятие, а не голимый одиночный пикет.

Я вообще заметил, что лучше всех к новым условиям приспосабливались люди с периферии. Они не тяготились псевдоинтеллигентскими штучками: это прилично, это неприлично. Они не боялись рисковать, мгновенно обрастали горизонтальными связями, имели хватку и охотно помогали друг другу.

Они находили офис, где оформляют food stamps (талоны на питание), знали, где разжиться бесплатной курицей и фаршированной рыбой к празднику, они легко прощали себе и другим. Среди прочих лучше всего устраивались люди, которые уже один раз прошли что-то подобное, пережив внутреннюю иммиграцию, переехав, например, из Бобруйска в Москву или Ленинград, а потом уже в Америку.

Мы стали ходить в синагогу, полтора километра туда, полтора назад по жаре, разумеется, только мужчины: я, папа и брат. Пятнадцать долларов на троих был наш первый американский заработок.

По ночам я не спал, понимая, что приехал с женой и двумя малолетними детьми на верную смерть. Ни языка, ни денег, ничего. Теперь штаны висели на мне, как на швабре, я сильно похудел от стресса, хотя немного денег нам все-таки подкинул ХИАС, и еда была всегда.

Зато моя жена Ирочка держалась героически. Оставив родителей в Москве, быть может, навсегда, она плакала по ночам, глотая слезы, тихо, безмолвно, так, чтобы я не заметил.

В синагоге служба начиналась в шесть утра. Старый седой дедушка раввин стал что-то говорить про революцию, что это, мол, плохо и еще чего-то. Я не знал английский и ни хрена не понимал, что он там несет, какая революция, но качал головой. По дороге домой на газетном развале я увидел «Нью-Йорк таймс» с фотографией на всю первую страницу с русским танкистом в шлеме на башне танка.

Я почувствовал, что меня как будто ударило молнией! Это был путч! В этот момент я вдруг полностью излечился, как святой Йорген, отбросив костыли. Стресс и депрессия испарились как не бывало, появился аппетит и нормальный сон.

Мы сняли малюсенькую двухкомнатную квартирку в Бруклине: на четвертом этаже, без лифта, с почти вертикальной лестницей.

Я решил, что пойду работать в такси, но Ирочка сказала: намажь свой зад клеем, сядь, открой книги и докажи, что ты врач, а мне ничего не надо, и пошла убирать чужие квартиры и мыть туалеты.

Я просидел полтора года практически без выходных, занимаясь по 16 часов в сутки, сдал все экзамены и поступил в резидентуру.

Я ходил на Каплановские курсы, которые, по сути, были библиотекой с комнатами для занятий. Там в то время сидели человек 50 врачей из СССР и готовились к экзаменам. Колоритный винегрет из врачей разного возраста, специальностей и городов. Почти все подтвердились, прошли резидентуры и практикуют. Правда, найти резидентуру по прежней специальности было трудно, поэтому не редкость, когда бывший гинеколог превращался в терапевта, а анестезиолог — в невропатолога, и лишь психиатры остались психиатрами, так как в этой специальности случайных людей нет.

Иммиграция — это всегда испытание на прочность — себя, друзей, родных и семьи.

И я бесконечно благодарен моей жене за любовь и поддержку. Очень многие семьи не прошли испытание иммиграцией и рассыпались — может, и к лучшему, — но мне повезло. Моя жена оказалась прочной как сталь и всегда была моим экзоскелетом.

Уже в резидентуре я не раз вспомнил расхожее мнение, привезенное с собой из России, что, мол, в Америке аппаратура отличная, а врачи — дерьмо. Сегодня вроде как и аппаратуры накупили — ставить некуда, что теперь — лучше лечат?

Самое интересное, что вроде бы и мир открытый, и люди туда-сюда поездили, а миф об американских врачах не изменился. Правда, справедливости ради, люди, которые до сих пор так думают, сами или никуда не ездили, или ездили все больше в Турцию и Египет.

Вопрос «ехать или не ехать» актуален в России последние 120 лет. Это всегда вопрос личный, причины уехать у всех разные, да и обстоятельства разные.

В России почти всегда рассказывали о трагедии русской эмиграции в Париже после революции, несчастных евреях, уехавших в Израиль, или комичных «русских» на Брайтон-бич, и почти никогда об успехах эмиграции, которых на самом деле абсолютное большинство.

Так было до интернета, теперь открытое пространство, люди уезжают с деньгами, знают, где будут жить, что есть, где работать — езжай не хочу. Единственное, что нужно, — это мотивация, а уж мотивировать Россия умеет.

Моя семья родом из Вильно. В начале ХХ века они разделились на умных и остальных. Умные расселились от Америки до Австралии, вторые перебрались в Москву. Кое-кто остался на месте и сгинул во время погромов и войн. Второй половине семьи потребовалось почти сто лет, чтобы выучить урок. От ошибки не застрахован никто, но если ты повторяешь одну и ту ошибку снова, значит, с головой тебе тоже не повезло.

Уже через два года после нашего приезда папина сестра с семьей уезжала не в никуда, как мы, а к прямым родственникам. Мы обеспечили им мягкую посадку. На границе у них отобрали дедушкины ордена и медали, хотя документы на них были. Он ушел на фронт 23 июня 41-го и, по счастью, вернулся, хоть и тяжело контуженный, но живой, — только в сорок шестом.

Мы ничего не остались должны, он заплатил за всех.