Животка

Он был на обложке «Ле Монд» как «поколение Навального», а сейчас пропал на СВО. Солдат Паша Жевнерович, мама и смерть

Впервые я увидел Павла в день его 18-летия, 12 февраля 2021 года. Говорили о музыке, он пел и играл на гитаре Цоя, но больше молчал. Он стал одним из героев публикации «Новой» о канских подростках-анархистах. Потом, спустя три месяца, он попал на обложку журнала «Ле Монд» (M Le magazine du Monde) с подписью «Поколение Навального». Тогда же, в мае, ненадолго, до приговора, выпустили из тюрьмы Никиту Уварова — они родня. Еще Максим. Вот на фото они втроем — юные, надеющиеся, полные жизни. Братья (двоюродные). Здесь не говорят «браты», не говорят «братаны», а «братва» — это о другом; здесь говорят — «братовья».

Никиту посадили окончательно в феврале 2022-го, за две недели до СВО, а Павла Жевнеровича осенью того года призвали в армию. После присяги он заключил контракт, его отправили на СВО, и осколок вошел ему в спину и, пройдя насквозь, пригвоздил к земле. О его гибели родным сообщил сослуживец Паши, но официальные инстанции молчат. Спустя месяц после предполагаемой смерти солдата приезжаю в Канск, где он жил и учился последние два года, где стало на одну компанию меньше — кто в тюрьме, кто в армии, кто вот пропал вовсе. И в село Рудяное к матери Паши и многочисленной родне.

«В воздухе ребенок у меня завис»

В Рудяном мы вместе с Анной Уваровой, матерью Никиты. Без нее разговоры с местными вряд ли бы стали возможны, ну да и она хотела взглянуть на родные места — последний раз привозила сюда сына перед приговором.

Встречает нас мать Паши Екатерина Ондар. Жарко натопленная печь, телек в красном углу — но выключен, чистые полы, низкие притолоки, старый стол и современный модульный шкаф, недавно, очевидно, купленный. Вешалка для пуховиков при нашем появлении ломается, на кухне из рукомойника вода — тонкой струйкой, а стекает в помойное ведро. На стенах темные обои с крупными нездешними цветами, среди них прикноплены два парадных снимка Паши с призывного пункта. Пытаюсь их перефотать, они бликуют — и гирлянду (сегодня Рождество) отключают. Это дом Анны, Катиной дочери. Всего у нее пятеро, по порядку: Алиса, Павел, Аня, Настя, Ярик — младший, ему 13 лет, он и выносит ведро во двор.

Собрались все дети (кроме Паши). Еще здесь: Лера, дочка Ани, и младшая сестра Кати Таня (у нее двое своих детей — 16 и 12 лет). У Екатерины 9 братьев и сестер — это только родных. Семьи здесь большие. Таня:

— Сегодня ровно месяц. 7 декабря мне позвонил его сослуживец. Так и так, были на передовой, Паша — двухсотый. Все, у меня шок, истерика. Набрала Алису… Звонить не решилась (кивает в сторону Кати), поехала сама лично — сказать.

— Вам известен тот, кто позвонил?

— Нельзя говорить, — это вступает старшая сестра Паши Алиса.

— И не говорите, вы-то его знаете?

— Да, я его знаю хорошо, — говорит Таня. — Мы с ним общались, когда с Алисой созванивались с Пашей по видео, он нас познакомил со своими друзьями, он всегда с ними, нашел нам женихов (улыбается, закавычивая это слово). Просто мы начали дружить, общаться. Это еще с лета. И вот я на работе была, и такой звонок. Они в одном взводе. Сказал, что проходили они не в том месте, где обычно, пошли с другой стороны, и — дрон не дрон — взрыв. Пашу осколком пробило со спины насквозь. Один сослуживец, которого «затрехсотило» (ранило), его в госпиталь отправили. А Пашку сразу. Не было, говорят, вариантов.

— После этого его номер не отвечает, активности в его соцсетях нет?

— Нет.

Собравшись, начинает говорить Катя. Они устроились на табуретках рядом — Катя и Аня, две матери не успевших повзрослеть сыновей, рожденных при Путине. Один в тюрьме (и Катя первым делом, как мы появились, спросила про Никиту), второй пропал на СВО.

— Он мне последний раз как позвонил 26 ноября, перед тем как идти на задание, после этого тишина, и вот 7-го сообщили. В военкомате тоже тишина, ничего не знают. Звонить им бесполезно. Первый раз приехали, нас чуть ли не послали. Второй раз приехали, говорим — сказали ДНК сдать, тогда только пропустили, назвали нам номер части, где он был. Ну, я сдала кровь, ДНК сдала. Сказали, ждите месяц, через месяц только будет готова ДНК, «потом будем все узнавать». Ждите. До Швыткина (депутата Госдумы от этого округа: «С большим уважением и вниманием отношусь к семьям наших бойцов, находящихся в зоне специальной военной операции. Встретился сегодня с мамами и супругами ребят, пропавших без вести. Обстоятельства бывают разные, кто-то не выходит на связь несколько дней, о некоторых родные ничего не слышали по полгода. Каждое обращение я беру на личный контроль») никак не дозвониться, уже и в соцсети ему написала. Ни ответа, ничего. Бесполезно. Бесполезно. Говорю, хоть бы военкомат с Алейском (Алтайский край, 35-я отдельная гвардейская мотострелковая бригада, Волгоградско-Киевская, где Паша принял присягу и подписал контракт) связался, откуда он уходил на Украину. Ну хоть свяжитесь, мне позвоните — тишина.

У меня сестра в Красноярске живет. Света, младшая. Она везде всё узнаёт.

Племянник ездил, как сказали, что, типа, в Ростовской области его нашли в морге. Он съездил туда. Это, говорит, вообще не он. Его там нет в списках погибших. Света постоянно проверяет: нету. Много, много людей ищут, только толку никакого. Эта неизвестность просто убивает.

— С сослуживцем тоже говорили, когда нам сказали, что Паша в Ростовской области в морге, — это снова Таня и снова про того парня, кто ей звонит. — Он по своим связям позвонил туда, кто в Ростове на этом деле сидит. По жетонам сверяли — такого, говорят, нет.

— Я созванивалась с этой женщиной, что сказала о морге, мне дали номер телефона, — говорит Алиса. — Она говорит, что якобы Паша с ее мужем служил. Я спрашиваю: позывной мужа какой? Она говорит. Ну а дальше я разговариваю с тем парнем, который везде был с Пашкой, с его взвода: называю позывной, взвод, роту. Он говорит: там нет такого и не было никогда.

— А с командиром общались?

— Сказали, что командира тоже убили, — говорит Екатерина. — Кто там над ними сейчас, что — неизвестно. Вообще никакой связи с ними сейчас нет. Уже и в Москву звонила, везде, в министерство обороны дозвонилась и поговорила с каким-то там министром, не знаю, как он назвал себя — не помню, все как в тумане… Он записал все его данные, в какой части, какой позывной, сейчас, говорит, будем с этой частью связываться. Потом вам сообщим. Две недели уже. Это я не знаю, это можно было уже землю всю прорыть, можно сказать, всю Украину пробежать. Сколько там родственников на СВО, все узнают, Света в Красноярске — беспрестанно, она уже надоела всем министрам, всем на свете… Они ее уже чуть не посылают… Бесполезно. Говорят: ждите, ждите, ждите.

Это проклятое слово слишком хорошо знакомо Анне, и она сейчас с остановившимся взглядом кивает. Она так с утра стоит у тюрьмы с передачей — не принимают, сотрудницы нет. Постоит с сумками, посидит в машине. Позвонит в дежурную часть. «Ждите». Она узнает о возможности свидания — все сроки подошли, но — «ждите». Сыновья Ани и Кати выбрали ни в чем не схожие пути, противоположные, да и сами они, Анна и Екатерина, разные едва ли не абсолютно, но горе похоже — системе все равно. «Ждите».

Дворянин Радищев не только из Питера в Москву ездил. Он и Канск в 1791-м проезжал — следуя к месту отбытия ссылки, написал про местных: «От Канского [острога] до Удинска все мужики бедны, живут худо, промыслов мало, и хлеб родится худо». А еще — то, что все помнят, — он написал: «Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй». Это эпиграф к «Путешествию из Петербурга в Москву», это измененная им строка Тредиаковского, и это все — о системе, с тех пор изменившейся непринципиально.

— Ждите… Ждем.

Телефон вздрагивает, с неизвестного номера приходит открытка с Рождеством. Весь этот сладкий, если не слащавый, винтаж: овечки и ангелочки, белая голубка, дети, свечи, «…И Спаситель наш родился! / Мир волшебным светом озарился! / И в сердцах людей с тех пор живет / Вера, что Христос еще придет…»

— Мне вообще сказали, когда я первый раз туда позвонила, мол, мы никакой информации не знаем, — говорит Алиса. — Он уходил по контракту не от нас. У нас его в списках нет. Откуда сведения, что он на СВО? Звоните в Алейск.

— Вот, и мне то же говорили в первый раз, — вторит Екатерина. — Кто вам вообще сказал, что он на СВО? Он по контракту уходил оттуда. У нас нет в списках. В воздухе где-то ребенок завис у меня, в воздухе. По их мнению, он завис где-то в воздухе!

(продолжает) В Канске, где его призвали, никакой информации о нем нет. Ну как нет? Если он от вас уходил в армию, должны же были вам сообщить, что он ушел на СВО? Нам никто ничего не сообщал. Ребенок исчез, просто исчез, вот и все.

— В Алейск я звонила много раз. Отвечают: пока никаких сведений не поступило. Сейчас все офицеры заняты. Как только кто-то освободится, мы будем узнавать. Уже месяц, — говорит Алиса.

Жили-были. Их убили

Гадать бессмысленно, там могло случиться все что угодно. Логику невозможно искать и в словах Паши, произнесенных перед призывом, в ожиданиях родных — во всем, что предшествовало этому дню, 7 декабря, полету осколков. Паша заботился о родных и потому молчал или врал, или ни в чем еще не был уверен сам, с другой стороны — эти нелогичные, но такие понятные надежды на то, что, даже подписав контракт, молодой солдат не окажется на СВО… Сплошные противоречия в головах, спаси их, Господи, потемки, туман, каша, авось пронесет, авось вынесет.

— Он сразу сказал, что пойдет на Украину.

— Да, сразу. Я его отговаривала, да много кто отговаривал, почти все. Да не почти — все. Нет, я пойду, раз у меня брат там (двоюродный).

Алиса:

— Мы вообще случайно узнали, что он подписал и едет на СВО. Делали плакат на 23 февраля в школе, есть правило: нельзя указывать тех, кто сейчас именно там, на Украине. Я пишу Паше — спросить номер его военной части. А он в ответ меня спрашивает: для чего тебе это? Ну я ему объяснила, что так и так. Говорит: меня не пиши. Почему? Я, типа, через 10 дней уезжаю. Я сразу поняла, что уже всё. Туда. Шок, истерика, конечно. Он рвался туда изначально, даже когда на проводинах сидели. Сейчас, говорит, три месяца пройдет, и я поеду туда. В ноябре Пашу призвали, в феврале ему подтвердили, что контракт подписан, дали деньги, покупал обмундирование, вот это всё, и в марте написал, что поехал. А 8 марта я проснулась, на работу собиралась. У нас праздник как бы. И он написал: я уже, типа, на Украине. Всё, с праздником. Самый лучший подарок на 8 марта.

— Двоюродный брат сейчас там?

— Да, Даниил, он со срочной тоже на контракт ушел, еще брат Саша — он подписал контракт, где указал, что срочную не проходил из-за учебы. И когда подписывал еще не знал, что *** [СВО] начнется. Он первый там оказался. И дядя Коля тоже там. Все в разных частях. И в разных сторонах. Дядя Коля добровольцем пошел. Как так, сказал, мои племянники там, а я отсиживаюсь? У Даниила то же было: все там, а я здесь? Ну и Паша тоже так. Почему они там, а я здесь? Вообще, когда он решил идти на контракт, я спрашивала: ты не боишься то, что тебя туда засунут? Нет, я пойду учиться дальше. Военное дело — мое. Я ему: это отговорки, ты только подпишешь, тебя сразу туда отправят. Нет, такого не будет. А потом следующие отговорки. Мы ему хотели посылку отправить на 20 лет (12 февраля прошлого года), он: она не успеет дойти. Якобы кто-то важный с СВО должен приехать и якобы запрещены будут посылки. И дня четыре проходит, он говорит, что подписал. Почему сразу не сказал? А, говорит, я знал, что будет истерика, слезы…

Таня:

— Говорим сослуживцам: нам сказали, что в морге нашли. Отвечают: не может быть, нас бы уже оповестили. Нас никто туда не отправлял на зачистку, а у них так: своих потом ходят, ищут — именно тот взвод, где потеря.

Это кажется странным, но не знаю конкретных обстоятельств. Алиса меж тем поддерживает Таню:

— Никто, кроме его сослуживцев, пока их туда не отправят, не может вытащить оттуда. А их не отправляли.

Значит, они видели, что он погиб, забрать не могут. Естественно, тут же мы накидываем друг другу версия за версией. Но Таня прерывает:

— Они видели сами, на их глазах произошло. Плакали, просили прощения, что не смогли уберечь.

— Это на линии боестолкновения весь месяц или эта территория теперь под украинским контролем, поэтому не могут попасть?

Екатерина говорит — в пустоту:

— Слышала по телевизору, что Авдеевку освобождают.

— Он там был?

— Да.

Алиса:

— У них была первоначальная задача зайти на километр, освободить. Они прошли до 200 метров вглубь. Насколько нам известно.

…Маленькая Лера, еще не разговаривающая, смотрит в игрушечную мобилу, что-то нажимает, прижимает к уху.

— Кто это? — спрашивают ее.

— Папа? Папа…

— Она Пашу так зовет… Он позвонит по видеосвязи, а она уже летит летом, отберет телефон и к уху прикладывает: папа. Я ей объясняю: он по видеосвязи, надо смотреть. Паша у нее: как дела идут? Она: угу. Ей по барабану. Отберет и будет разговаривать.

Екатерина:

— Может, тяжелораненый, может, он отключился просто? Маленький когда он был, три года, на руках чуть не умер. Пневмония такая была, по нему не видно: ни температуры, бегает. И резко упал, сердце остановилось. Давай откачивать его. Приехала врачиха, адреналин поставила. Привозим в больницу, спрашивают: а чего вы его привезли, ребенок здоров, бегает по больнице, радуется. Потом снимок сделали: пневмония правосторонняя, а он же левша. Пролежали с ним месяц. Может опять такой случай. Подумали, что он умер, а он живой. Он тогда отключился, прямо все, не дышал. Пока не откачали. И потом еще у него так было. Клещ энцефалитный кусал — тоже сознание терял. И молоко-кипяток на себя проливал. Много у него таких моментов было. Губу чуть не оторвал, прямо висела — бесились так. А зашивали, даже не заплакал. Выкарабкивался с любой ситуации. Поэтому я не верю. Сильный характер.

Молчим, заглядываю в новости. Патриарх Кирилл с Рождественским посланием: «На протяжении долгих веков человечество томилось в напряженном ожидании обещанного Господом Примирителя: Царя праведного и спасающего, на имя Которого будут уповать народы. И вот, когда, наконец, наступила полнота времен, Младенец родился нам…»

Кирилл же в ХСС с Первосвятительским словом по окончании ночной литургии: «Господь пришел в мир для того, чтобы спасти этот мир. А что же произошло, почему надо было мир спасать? Ведь он был прекрасен — что сейчас, что во времена Спасителя, что до Спасителя: прекрасная природа, красота мира… В чем же дело? Что требовало исцеления? Исцеления требовал человек…»

Мне снится, говорит Катя, что он ползет где-то по снегу. По лесу.

Как я его отговаривала идти туда, говорит Катя. Сыночка, не надо! Сыночек, пожалуйста… Разве послушает. Поговоришь по телефону, потом сидишь плачешь.

А то разговариваем, он: чего ты там, реветь, что ли, собралась? Нет, нет, сынок, я не плачу, все хорошо. Он: ну-ка включи видео, не верю… Внучка спасает. Первое время, когда только сказали мне, я говорю: внучку оставьте. Эти-то разбегаются, им бегать надо, а она ко мне: баба, баба… Мы выходим во двор, низкое солнце стало еще ниже, тонет в сугробах, пес забился в конуру, оставив снаружи нос, снова идет снег. Аня с Катей курят и тихо разговаривают о смерти Васи — 14 лет, тоже родня. Сентябрь 2022-го, воскресенье, все копали картошку, и Вася помогал тете Кате. Пошли на обед, он отказался, к друзьям отправился. Вернулись — уже все выкопали, вечер, Вася так и не появился. Катя с родней первые увидели тело в яме, забросанное ветками. Все выяснилось быстро: пошли с 12-летним приятелем пострелять по банкам или воронам — тот взял дедово ружье. Пуля попала Васе в лицо. Позвал брата и оттащили тело в яму — метров десять там, забросали ветками. Он и других детей звал помочь, они не пошли и вечером рассказали взрослым.

Черная полоса, говорит Катя.

Притекание к смерти уже само происходит, это заразно, это магнитит, втягивает, тащит по инерции.

Заполнение пустот

Надо же сказать о самом Рудяном, приволье этом, этих живописных даже зимой ландшафтах. Смотрю глазами Анны — она возвращается в свое детство и комментирует. Уехала отсюда молодой девчонкой.

Анна разглядывает бывший отчий дом — почти на въезде в деревню, желтой краской теперь выкрашен. Елка рядом — вымахала (вот на нее бы сегодня рождественскую звезду). Здесь работала мама (в больнице, потом в детсаду), а здесь папа (сварщик). «Тут склады были, зерносушилка, гаражи, мастерская, там батька машину чинил. Ничего не осталось. Сколько работы было, доярок, скотников, на подтоварнике зерно сушили, хранили, и только носились на санях — дробленку мешками нагрузят, повезли, движуха, а мы же еще на центральной улице — туда-сюда».

Да, теперь ни души. Как на тупиковой ветке после того, как единственный поезд ушел. Рудяное — село. Но это лишь по документам. Церкви нет и никогда не было. Пока есть школа и садик, почта, клуб, сельсовет, два магазина (с заоблачными даже по восточно-сибирским меркам ценами), но и только. Все совхозное производство похерено. Сама деревня прозрачно нищая. Черно-белая графика и черно-бедная. Чуждым-чуждо, бедным-бедно… И Екатерина стесняется такой жизни, бедности — потому и проводы Паши были не дома, и нас сейчас встретила у дочери. А там — «ремонт».

Катим с Анной по пустым пространствам. Это главное впечатление — все затапливающая пустота. «Вот поляны наши — заготконтора принимала сосновые шишки и березовые почки, там праздники Ивана Купала проводили. Вот поля — все родные, на мотоциклах тут гоняли, тут нарезали участки под картошку. Потом уже дали 50 соток на самой новой улице, ее называли Нагорный Карабах — потому что строились там как раз в то время, когда вся страна впервые узнала о нем, и как раз на горе, и самая отдаленная от деревни. Там уже постоянный огород и картофельное поле, а раньше как: сегодня тебе дали поле под картошку тут, завтра там… Было, все было. Две конторы — по фермам, по гаражам, работа была, сейчас одни развалины».

«Мерзость запустения». Было и сплыло. И? Отсутствие не может быть основой жизни или ее смыслом. Хотя, вероятно, оно и есть исчерпывающее содержание всего в этих местах. Но эта пустота не сама по себе, это ниша для чего-то, в ожидании. И ее спустя 30 лет заполняют. Всюду, у дверей и на стенах всех присутственных мест, всех, сколько-нибудь публичных, — плакаты, призывающие на контрактную службу.

Обналичивание материнского капитала и приглашение на военную службу — два рекламных сюжета в Рудяном, ими исчерпываются все перспективы для мальчиков и девочек, обдумывающих житье.

Предложения от МО: 495 тыс. единовременная выплата, от 200 тыс. — ежемесячно. Рядом другой плакат — набор бойцов в Сибирскую дивизию. Та же служба по контракту, но здесь при тех же ежемесячных 200 тысячах, при заключении контракта дают 595 тыс. И все это удостоверяет чем-то знакомое лицо. Точно: это Максим Богданкевич, ходил в горсовет Красноярска от КПРФ, был помощником депутата, предприниматель, теперь гвардии рядовой, участник СВО и, значит, лицо кампании по набору Сибирской дивизии.

Впечатление, будто у Минобороны есть конкуренты, перебивающие ставки? В самом Канске, куда въезжаем тоже через бесконечные развалины бывших заводов — кожевенного, металлоконструкций, такие же плакаты, но еще вот, например, почему-то Норильск приглашает заключать контракт именно там, перелет оплачивают.

Что еще привносится в эти пустоты? В Канске Никита, сын Анны, клеил листовки о сути анархизма и в защиту политзэков, их давно посрывали, а в Рудяном на стенах из народных надписей вот что еще: «А.У.Е.* жизнь», упоминания Тамары (чаще всего), Леры, безвестного лоха, Вовы, Толика и некоторых анатомических деталей. Все это, конечно, интересно, но на рынке наполнения смыслом местных пустот не существенно. Библиотека руинирована, сквозь нее уже прорастает уже не бурьян — осины.

Парк победы с покосившимися, но свежевыкрашенными зеленой краской воротами. Носили, вспоминает Анна, сюда цветы, венки, бумажных голубей мира на палочках.

Пустоту действительно можно заполнить, особенно называя числа в рублях, что местным раньше и не снились.

Только кто будет в новом-прошлом мире жить? Кто теперь в нем выживет?

С заземлением

Ни разу здесь не слышу упоминания Путина, вообще Москвы, чего-либо политического, ни слова за СВО, ни слова против. Конечно, многие для себя все сформулировали, но не для того, чтобы этим делиться с остальными, и от того, что скрыто, никому не легче. На деревенских — не из Рудяного, но из других сел и поселков, если они активны в соцсетях, тоже заводят дела, за ними приезжают. (17 января, например, начинается суд над Евгением Бригидой из поселка Глядень Назаровского района Красноярского края, за призыв к экстремизму светит до 5 лет.) И хоть об этих людях не пишут и не говорят, деревенские знают.

И что бы внутри себя они ни формулировали, мужчины из деревень идут на СВО, а женщины поддерживают мужчин. Не потому, что в Путине души не чают или верят тому, что он говорит. Это как с зомбоящиком — его не то чтобы смотрят, просто часть жизни, как это низкое небо со снеговыми тучами, ему не доверяют, но это было и есть. И они не хотят покорять Украину, сдалась она им. Все рассуждения, что слышу, начинаются и заканчиваются сугубо в круге житейских понятий о роли мужчин и женщин в этом мире. Круговая порука, недоразрушенная (в сознании и, видимо, подсознании) крестьянская община, артель. Мужчины: раз наши там, почему я здесь? Женщины: что бы мужчины не решили, мы обязаны их поддерживать. Это единственная ценность — стоять за своих. Так было, есть и будет (аминь). Аисторический мир. Заземленный, природный, суровый. Ржавчина, остовы, скелетированные останки. Сукно, глина, дым, камень, овес, кость, почва. Побелка, медь, махра, конина.

Ничто не напоминает о том, что сегодня как раз Рождество, и младенец Иисус приходит в этот ветхозаветный мир.

И ничего не меняется. Почти. Как все эти две с лишним тысячи лет.

Вот Анна и ее Никита теперь городские, и они другие, вырвавшиеся из круга. Ну так с ними уже все порешали. И Анна стала другой только потому, что взялись за ее сына. Как там, в «Архипелаге ГУЛАГ»:

«Даже самые ёмкие из нас способны объять лишь ту часть правды, в которую ткнулись собственным рылом».

Таня:

— Я не осуждаю. Пошли — молодцы. Значит, мужчины. Решение мужское я поддержу в любом случае. Идут они, не идут, что же, я буду за них. Я должна уважать их выбор. Мы поддерживать должны. Я не осуждаю никого, кто что ни делает, прячется, не прячется. Поддержка все равно нужна в любом случае. Они этого ждут, на это надеются, что их кто- то любит, верит в них и ждет. Это самая большая поддержка для них. Поэтому отворачиваться не стоит, если они даже сделали такой выбор.

Не думаю, что Екатерина смогла бы теперь сказать все то же вслед за сестрой — ее столкновение с правдой уже случилось.

— Ну вот Ярику 13 лет. На что надеяться? Что все закончится к времени его призыва?

Катя молчит.

— А моему сыну 12 лет, — говорит Таня. — И я хотела бы его видеть военным, а он нет, хочу строителем или компьютерщиком. Пашка же наоборот хотел стать военным.

— Ну так он стремился в те времена, до СВО.

— Так никто не застрахован, что не начнется. Все хотят хороших зарплат, а такие сейчас только у военных… Конечно, когда они туда (на СВО) попадают, и все переосмысливают, уже и не хотят, и вернулись бы, и пожалели уже тысячу раз что туда пошли. А уже выбора нет, уже все. Они уже все сделали, все подписали. Остается ждать.

Не думаю, что и бойкая Алиса, сестра Паши, согласна на все сто — они с Таней не то чтобы разных поколений, Таня тоже молодая, но у них, очевидно, разный жизненный опыт. Но Алиса молчит.

Все вдруг замолкают.

Уже не спрашиваю, нет больше вопросов, разговор идет сам по себе. Вижу, что обнародовано Рождественское послание местного митрополита Пантелеимона: «Христос призвал учеников апостолов, которые понесли слово мира и спасения всем народам, а сегодня мы в тревоге и скорби — мир забыл о Божией любви и повернулся к силе оружия <…> Мир требует тишины без войн и насилия <…> Мы празднуем Рождество, когда многие наши герои находятся в противостоянии с адом, фашизмом, уходят к Господу праведниками. Будем помнить в эти дни, не омрачать праздник рыданиями, а усиленными молитвами <…>».

Катя вспоминает еще одного деревенского, тоже родственника, его мобилизовали через три месяца после того, как он вернулся со срочной (то есть это не его выбор, о котором говорила Таня):

— Я уже устал, он говорит. Очень трудно.

Когда Таня говорит «сослуживцы», а речь у нее грамотная, ударения все на месте, мне тем не менее чудится это слово разделенным: «сослу-живцы», с ударной «ы». И видятся те самые живцы — основа зимней рыбалки на главную в это время местную добычу — налима. Вокруг река, жизнь, воды мощно идут, устремленные на север, а живец, живот, животка — наловленные с осени ерши, ельцы, гольяны, юные окуни — ждут в садке (в ящике с грузом) подо льдом. В тюрьме. Шевелятся. Ходят сонно в замкнутом пространстве, в темной воде, чем живы долгие зимние месяцы — непонятно. Периодически пешней прорубь подновляют, лед широкой лопатой откидывают, садок поднимают. Живцов по неведомой очереди достают и пускают в расход — сажают на крючок в надежде, что налим клюнет.

Никаких аналогий, просто, говорю, странное звучание слова. Просто вокруг этот ветхозаветный мир, вот и РПЦ меняет ударение с Нового Завета на прежний. Вообще животка — не только мелкая рыбешка для приманки. Это и живот. По Далю — «что есть в твари живое, оживляющее плоть».

«Ле Монд» и «Вагнер»

— Жизнерадостный, веселый, как бы плохо ему ни было, постоянно на позитиве, даже на Украине, — вспоминают его родные и включают видео оттуда: Паша в разгрузке, с автоматом танцует.

— Разозлить его трудно, старается все в шутку перевести, — говорит Катя. — Мечтал: я буду военным как папа (отец служил срочную, работал в ГУФСИН).

— Две награды у него, — Алиса показывает фото с одной медалью, вырезку из газеты, где о брате. — Вторую перед Новым годом должны были вручить.

Последние два года перед призывом Паша жил в Канске и у него висел постер: та самая обложка «Ле Монд», где он подтягивается на самодельных воротах — на пустыре гоняли в футбол. Вероятно, он не был против той глупой подписи — «Поколение Навального» — рядом с ним. И дело даже не в том, что он существовал в другом мире, нежели московские мальчики, выходившие когда-то на протесты с кроссовками на шее. Когда доедем из Рудяного до Канска, Макс, его двоюродный брат, с кем он бок о бок провел последние два года до призыва, живя в их доме (Тани, Дмитрия, Макса), скажет:

— А на обоях у Паши стояла эмблема «Вагнера». У него мечта была, и давно, до СВО, пойти в «вагнера».

Вот фото Паши, присланное из зоны СВО — он позирует с автоматом на фоне имперского черно-желто-белого флага.

Тогда, в свою 18-ю днюху, Паша тренькал на гитаре поочередно с Максом, певчие птахи, не знающие своей судьбы. Я не знал никого из их топа: «Вышел покурить», «Космонавтов нет», «Три Дня Дождя». Сошлись на Егоре Летове. Еще они помнили и слушали «КиШ», Паша, возможно, из уважения к сединам добавил Цоя, напел «Звезду по имени Солнце». Врубили «Все идет по плану», потом «Мертвого анархиста».

В Рудяном Алиса включает видео, где Паша из зоны СВО поет:

*Наверно, к дому зима дорожки все замела,

В небе над Грозным тают звезды в лучах зари,

Ты только маме, что я в Чечне, не говори.*

Помню эту песню, в наши времена только звучало:

*А звезды тают под Кандагаром в лучах зари,

Ты только маме, что я в Афгане, не говори.*

Видео прерывается, девушки сетуют на деревенскую связь и шмыгают носами, отворачиваются.

Паша, конечно, не навальнист, не скинхед, песни, флаги не значат ничего, Паша просто не успел еще ничего, никем не стал, ничего не увидел, кроме деревни, Канска, Алейска и того романтичного и страшного места, где его нашел сквозной осколок.

Знаете, тогда, в его 18 лет, почему мы с Пашей, Максом пытались говорить о музыке? Потому что больше ничего общего. Да и музыка… Они не знают «Пинк Флойд», «Роллинг Стоунз», «Квин», им это вообще ни о чем не говорит. О «Битлз» слышали что-то. Читать умеют, но и только — навыков чтения книг нет.

Впрочем, что сейчас об этом, поздно. Да и на ком эта вина — за них вот таких? И вина перед ними.

Эти их самые примитивные представления о мире — не от того ли, что саму жизнь опростили донельзя?

Паша, живой он или нет, должен вернуться домой.

…Перед тем, как уезжать из Рудяного, поздравляем друг друга — сегодня Рождество.

Анна говорит — и с сожалением (все же родное все), и с вопросом: «Хорошо в деревне». — «Угу, только не в этой», — откликается Татьяна.

Другая Таня

В Канске у Тани, сестры Анны Уваровой. Частный дом, здесь уже достаток. Садимся за стол, телик на стене, как заведено, работает фоном. Здесь я впервые увидел Пашу. Говорю, что он мне тогда показался, скорее, молчуном, таким очень сдержанным. Солировал на его днюхе даже не сын Тани Максим, а отсутствовавший за столом Никита, уже 7 месяцев находившийся к тому моменту в тюрьме, — все мысли о нем, все разговоры правил он. В Рудяном говорят, что Паша всегда был душой компании. Соглашаемся, что в семье, дома люди ведут себя немного иначе.

Татьяна:

— Да, он скромный, не выпячивал себя никогда. Военная карьера? Да, он думал о ней, но когда началась *** [СВО], уже другое было мнение. Я ему говорила перед уходом в армию: ты не вздумай остаться. В любое другое время, но не сейчас. Он: не-не-не… (В телике пенится какое-то ментовско-бандитское мыло, орут: «Паша, ты скоро?») На проводины мы не попали, потому что к Никите на свидание ходили. Но мы попрощались, кучу вещей Максовых ему отдала, деньги в дорогу. И крест — я его крестная была, а батюшка, отец Всеволод — крестный, он ему передал армейский крест. Не военный, не для участия в *** [СВО], а просто армейский. (Дмитрий комментирует периодически телик, кратко пересказывая происходящее и подоплеку. Таня ставит на стол салаты, курицу, картошку.)Он потом по телефону еще Максиму последний раз говорил, что благодаря вашему кресту я живой еще. (В телике вопят: «Вали его. Напрасно ты здесь появился».)

— С Рождеством, — говорит Таня. — За встречу.

И в ящике тоже начинаются новости: «… явился в мир Спаситель. Россия отмечает праздник Рождества Христова. Владимир Путин пригласил на праздник в свою резиденцию детей героев… Праздничная служба патриарха…» За столом на окраине заваленного снегом Канска обсуждают перенос «Троицы» Андрея Рублева в ХХС: «Она стоит не в холодильной камере. И осыпается потихоньку…» Говорят о маленькой Лере, этом ребенке, что светит во тьме Рудяного: «Это Анина дочка. Во сколько лет она понесла? Ну, далеко до 18… Скрыла, доносила». В телике младенец Иисус Христос чередуется с президентом России: «В этом году Владимир Путин встретил Рождество в старинном храме Спаса Нерукотворного в своей подмосковной резиденции в Ново-Огареве».

— Катерина жили с братом (Владимиром, братом Дмитрия, мужа Тани) в родительском доме, с мамой. Что там было-то?.. Детям, конечно, недодано, этот Пашка в жизни ничего не видел. А когда Катя с Вовой разошлись, так вообще. (Уже не Путин, следующий по важности — патриарх Кирилл — рассказывает о Рождестве.) Из-за того, что постоянно рожает, и разошлись. Он на вахту уезжает, приезжает — ребенок. Запрещал ей. Куда рожать? Кого? Сколько можно? А она скрывала и рожала.

Ее дочери Ане было с кого взять пример, а сейчас внучка Лера и спасает Катю.

Тогда, вскоре после развода, отец Паши погиб. Потом умерла мать отца, бабушка Паши, в чьем доме они жили, — она сильно сдала после смерти этого сына, перестала есть, жить не хотела. Дмитрий уточняет о брате: он к тому моменту уже «другой запендюрил».

Телик: «Рождество отмечают на всех направлениях спецоперации. В частности, на одном из участков Краснолиманского поставили мобильный полевой храм, для бойцов провели молебен и после передали подарки от детей со всей страны…»

— А потом Паша к нам попал. Когда мама Димина заболела, пытались спасти, но не смогли, умерла. Похоронили. На следующий день снова на кладбище — проведать называется. Приезжаем в дом, а там Катя с Пашкой ночевала, с детьми. Они рассказывают, что пришла невестка Димина с мужем. Выкидывали, вышвыривали, выгоняли, всяко обзывали, материли, ну и че делать, говорю, Дим. Ему же (Паше) учиться надо. Возьмем к нам? Ну давай. Спросили: поедешь к нам? Конечно, куда деваться?

Телик: «Иисус Христос…» Вот в тот момент, когда Паша переселяется, когда одновременно вспоминают его погибшего отца, когда поминают умершую бабушку, и ту же поминальную водку, купленную на 9 дней Пашиной бабушки, пьют за его 18 лет, когда Таня вносит торт с 18 свечами, я впервые вижу Пашу, говорю с ним.

— С Максом быстро сдружился, — продолжает раздумчиво Татьяна. — Два лентяя. Я их разбаловала. Угля принесите, в комнате маленько порядок за собой держите, все. Так даже с углем обнаглели, два кабана в доме, а я уголь ношу. Потом Паша взялся в спортзал ходить, тут рядом — «Химик». Качался. Коктейли, смотрю, протеиновые — пенсию-то он получал по потере кормильца. А необходимое мы выдавали: одевали, обували, на дорогу, на еду деньги. Жалели как-то. Возила их сколько раз — Макса до школы, Пашку подальше, до его фазанки. Ну она раньше так называлась, сейчас это 27-й колледж отраслевых технологий.

Леонид, дед Макса и Никиты, поднимает бокал:

— По третьей. Бог любит троицу.

Круги по воде

Черная полоса, говорит Катя, и она говорит про весь их большой род и имеет в виду, что черная полоса началась с того нелепого выстрела и той смерти 14-летнего Васи, и никак эта полоса не закончится. Но, вероятно, отсчет пошел куда раньше.

«И познал Каин жену свою; и она зачала, и родила Еноха. <…> У Еноха родился Ирад (Гаидад); Ирад родил Мехиаеля (Малелиила); Мехиаель родил Мафусала; Мафусал родил Ламеха. И взял себе Ламех две жены: имя одной: Ада, и имя второй: Цилла (Селла)». Начни перечислять рождения в породнившихся семьях Жевнеровичей, Ондаров, Уваровых, картина тоже развернется эпическая. А уж если начать о несчастьях с ними, то выяснится, что здесь, с нами рядом не только библейские, но и все античные мифы и архетипы. Это не сказки, античный рок здесь. Смерти отцов этих парней —

• отец Паши выезжал из деревни на мотоцикле на трассу, пропустил машину, и по газам. А та была с прицепом;

• отец Макса (Дмитрий — ему неродной отец) вступил в конфликт с местным бизнесменом, его работодателем, и тот все сделал, чтобы он не смог устроиться больше ни на какую работу, в итоге запил, пил вместе с матерью, сначала она умерла, через две недели он.

• Старший брат Анны и Татьяны — в совхозе работы уже не было — ездил работать за тридевять земель, пока он там, жена оставила их трехлетнюю дочку дома одну. И утюг — на поролоновом кресле. Девочке было не выйти — мать дом закрыла. Задохнулась в дыму. Отец себе все место не мог найти, умер той же смертью — задохнулся. В гараже, в машине. И т.д.

Никита отца и не видел. И его друзья по канскому делу без отцов. И друзья друзей. У кого отцы живы — на вахтах, все равно что их нет. Или пьют. Все в разводе.

Я бы не сказал, что коллега из «Ле Монд», чей постер висел у Паши на стене, ничего не понял про него, нет, мы встречались перед его поездкой в Канск, он умные вопросы задавал. Так бывает, что нужен броский заголовок на обложку, и никому нет дела до того, что под ней. Опять же именно французы в конце 70-х дали Гран-при Каннского кинофестиваля «Сибириаде» Кончаловского, а она во многом о том же — об этой жизни, в основе — природной, не социальной, не политической. Это неорганическая химия и чистая физика века XVII. Здесь вопросы и ответы: бросаешь камень в воду — какое-то время по ней идут круги. Только в «Сибириаде» вселенский пожар происходит перед финалом, а Канск горит с дурной периодичностью, и финала не видно.

Если не обращать внимание на подпись «Ле Монд», это классная обложка, говорит мой товарищ, это юность России, зависшая в пустоте. Между. Она подтягивается, но в моменте непонятно, получится ли.

Да, у зависшего Паши не было как такового выбора между Рудяным и домом Татьяны в Канске. С общагой проблемы, ездить из Рудяного за полста километров в одну сторону на учебу каждый день нереально: автобус три раза в неделю, снимать жилье в городе у семьи денег не было. И вот так всегда.

И я не знаю, был ли у него выбор, идти или нет на СВО.

Французы восхитились этими мальчиками в самой глубокой российской провинции, их свободой в моменте, не поняв, что мальчики зависли, что они всегда вот так тут висели и висят: ни туда ни сюда. Пока для них все не заканчивается. Пока не повзрослеют и не адаптируются. Или пока не погибнут. Или не окажутся в тюрьме.

***

И еще о периодичности и повторяемости в ветхозаветном мире. «Куда пропали все цветы?» — известная песня Пита Сигера. В тех или иных вариациях кто ее только ни пел (Марлен Дитрих и Жанна Бичевская, Джоан Баэз и Далида, «Мегаполис» с Машей Макаровой, Вадим Курылев), и она стоит того. Сигера вдохновил «Тихий Дон» Шолохова. В первой книге даны 18 строк колыбельной «Колода-дуда». Была и похожая северная колыбельная.

Но я хочу дать здесь текст, возможно, один из первых — из Уймонской долины на Алтае, от «стариковских», как называют себя местные старообрядцы. Мне его рассказала в начале прошлого десятилетия собирающая их фольклор и его сохраняющая Раиса Павловна Кучуганова. Паша на Алтае принял присягу. Паша на Алтае познакомился с девушкой. Но незадолго до отправки на СВО отношения они прекратили.

— Кисонька-мурлысонька,

Где была?

На столбике.

Где столбик?

Водой унесло.

Где вода?

Быки выпили.

Где быки?

На гору ушли.

Где гора?

Черви выточили.

А черви где?

Гуси выклевали.

Гуси где?

В тальники ушли.

А тальники где?

Девки выломали.

А девки где?

Замуж ушли.

А мужья-то где?

На войну ушли.

А война-то где?

Посередь холмов.

* Движение признано в РФ экстремистским и запрещено.