Апология дезертирства. Может ли дезертир стать новым культурным героем?
В современной российской культуре образ дезертира является одним из наиболее презренных. Дело в специфической этике профессионального солдата: если человек трусит на фронте, то, спасая собственную жизнь, он ставит под удар жизни товарищей. «Приказы не обсуждаются» — фундаментальный принцип поддержания армейской дисциплины. Но как быть с солдатской этикой, когда война является преступной? Не пора ли переосмыслить образ дезертира? Константин Пахалюк* ставит неудобные вопросы в новом тексте для Republic.
Кривое зеркало исторической памяти
На протяжении многих веков право правителя или государства отправлять своих подданных на войну не подвергалось сомнению, но в условиях сословного характера воинской службы оно касалось относительно немногих и было сопряжено с клятвой верности монарху. Оценивать правление Ивана Грозного или Петра I в свете более поздних представлений — значит нарушать принцип историзма. Однако это не значит, что историк должен оставаться в плену оптик того времени или сложившихся историографических привычек. Не секрет, что уже петровское строительство регулярной армии порождало массовое дезертирство и бегство солдат на Дон, а попытка выявить «пятисотых» вызвала Булавинское восстание, которое явно отвлекало усилия от войны со Швецией. Но если смотреть на прошлое как на историю расширения государства, то эти акценты начинают теряться.
С последней трети XIX века российская армия стала призывной. Однако ни Русско-турецкая война 1877–1878 годов — первая, где участвовала призывная армия, ни Русско-японская война в современной России никак не связаны с дискуссиями о праве государства посылать солдат на смерть в далекие страны. Раз в первом случае освободили Болгарию и победили — то война стала героической. Во втором случае проиграли, но виной тому — политика имперского правительства. Вопрос о праве государства распоряжаться жизнями солдат так и не был задан.
Неясность целей Первой мировой войны для многих солдат наряду с затяжными тяжелыми боями стала одной из причин революционного кризиса 1917 года. Победившие в итоге большевики, придерживавшиеся в те годы радикальных антивоенных позиций, осуждая «войну империалистическую», участие в «войне революционной», наоборот, поощряли.
Однако по мере становления идеологии советского патриотизма осуждение «империалистической войны» сошло на нет.
Пришедший вместе с перестройкой дискурс о дореволюционной «России, которую мы потеряли» полностью ее реабилитировал. Новая историческая интерпретация тех событий сводилась к тому, что если бы не революция, то Россия была бы победительницей в Первой мировой. А поскольку революция произошла в том числе из-за кризиса в армии, то дезертиры — ее главный симптом и наиболее презренные враги российской государственности.
Несмотря на имперские цели, для России Первая мировая была оборонительной, а значит, по доминирующим тогда представлениям, справедливой. Что тоже не способствовало выработке альтернативного взгляда на дезертиров. Поэтому даже случаи, когда солдаты сами временно отказывались видеть в противниках врагов, так и не стали поводом для пересмотра феномена дезертирства. В отличие от Европы, где еще в 1960-е «рождественские перемирия» Первой мировой стали примером общеевропейского единства. В России эти же перемирия считались признаками разложения армии, а представить памятники дезертирам на постсоветском пространстве до сих пор невозможно — в то время как в Европе на данный момент их уже более 10. Поэтому в 2010-е годы Россия активно устанавливала памятники Русскому экспедиционному корпусу во Франции, но игнорировала восстание его чинов летом 1917 года в лагере Ла-Куртин.
Подпишитесь, чтобы прочитать целиком
Оформите подписку Redefine.Media, чтобы читать Republic
Подписаться [Можно оплатить российской или иностранной картой. Подписка продлевается автоматически. Вы сможете отписаться в любой момент.]