«Если бы я был президентом США, Путин давно бы сидел в тюрьме в Гааге». Интервью с фотографом Евгением Фельдманом
Евгений Фельдман — известный фотограф и документалист, который с 2010 года до самого своего отъезда из России активно освещал политическую жизнь страны. Одной из главных его историй стал масштабный фотопроект про Алексея Навального, которого Фельдман снимал на протяжении многих лет, включая президентскую кампанию (и про которого как раз сейчас наконец выпускает книгу). Благодаря тюремной переписке с Навальным Фельдман завел ютуб-канал об американской политике. Работая фоторедактором в «Медузе»*, за последние три года он собрал почти тысячу фотогалерей о войне в Украине.
Специально для Republic Катя Богачевская поговорила с Фельдманом о профессии фотографа и его знаковых снимках, о работе с Алексеем Навальным и границах доступа, о войне в Украине и общей усталости от нее, конфликте с «Медузой»* и кризисе в современных медиа, а также о том, как так получилось, что документальный фотограф завел ютуб-канал про США и рассказывает про американскую политику и тарифную войну Трампа.
Трудности профессии, Навальный с дошираком и отъезд из России
— Давай начнем с самого начала, поговорим про твою профессию: почему ты вообще решил стать фотографом?
— Это забавная история. В конце нулевых я много ходил на митинги, футбол и концерты — почему-то меня тянуло все это снимать. Это не было про фотографию как искусство, у меня не было мысли, наверное, про качество съемок, но это было про документацию и про сохранение памяти. И на митингах с этим было проще. Я в 2010 году начал на них ходить, таскал поначалу мамину мыльницу, что-то аккуратненько снимал. А вот на футболе и рок-концертах снимать без аккредитации было невозможно. На концертах в Москве меня много раз просто избивала охрана за то, что я протаскивал камеру без аккредитации, проходя по билету. Не понимаю, почему это вообще так было устроено. И вот благодаря митингам я узнал про людей из «Новой газеты» и подумал, что они, наверное, могут меня аккредитовывать, и я таким образом решу все проблемы — меня и бить не будут, и снимать получится. И дальше все как-то очень быстро само собой завертелось.
Первый раз я пошел куда-то с камерой, когда от меня ждали фотографий, — это был второй приговор Ходорковскому в Хамовническом суде. И у меня на тот момент уже была аккредитация на хоккей сезонная от «Спортс.ру». Почему-то была очень строгая охрана, перекрыли улицу, стояли приставы, проверяли какие-то списки, но они увидели мою красивую, заламинированную хоккейную корочку, не заметили шайбу и клюшку, пустили меня внутрь, и я оказался в зале суда во время приговора Ходорковскому, за которым я следил задолго до этого. Я учился на год старше его дочери, первое его дело было важной историей моего подросткового возраста, а тут вот я оказываюсь в десяти метрах от «аквариума». Я что-то снял, но газете тогда это не понадобилось, и я это выложил в ЖЖ. И оно почему-то попало в топ. Ну, в общем, и понеслось.
Михаил Ходорковский. Москва, 29 декабря 2010 года
Фото: Евгений Фельдман
И с того времени и до самого конца моей работы в России ее можно описать одной простой метафорой: я заполнял вакуум. Вот «Новой газете» было пофигу на суд над каким-нибудь нацболом, или День гнева Удальцова тоже все брезговали снимать, а я снимал — и они ставили. А через год, когда начались большие протесты, меня уже более-менее все знали. Был оргкомитет, который проводил митинги, но они всегда ругались. У них были заседания раз в неделю — они обсуждали, в каком порядке будут идти колонны, как собирать деньги, где поставить туалеты, кто будет монтировать сцену — такого типа штуки. И вот после каждого заседания я звонил Сапрыкину, Пархоменко, Навальному — и во все это и влез, параллельно снимая. И для меня тогда и с тех пор фотография стала, конечно, главным инструментом.
— Ты как раз тогда и познакомился с Навальным?
— Да, как раз во время всех этих оргкомитетных разборок, потому что он был одним из тех, кому я звонил за комментариями. Он меня как раз тогда и покорил тем, что был достаточно доступен — у меня было несколько эпизодов, когда на меня орал какой-нибудь Пархоменко или Сапрыкин. А Навальный СМС-ки писал и отвечал или перезванивал. Нормальные вопросы ему задавать можно было, он нормально на них отвечал. А потом в апреле 2012 года мы с ним уже познакомились лично в Астрахани, куда меня отправили в командировку от «Новой газеты» в связи с голодовкой Олега Шеина.
Следующим этапом был Кировский суд — там мы просто с Алексеем провели три месяца вместе. В понедельник или воскресенье садились на поезд, ехали в Киров, болтали всю дорогу, потом проводили там три часа и ехали обратно. Сейчас это даже кажется какой-то невероятной свободой слова, но этот процесс освещали пять независимых журналистов, и еще — что действительно удивительно — РИА «Новости» транслировала те заседания в прямом эфире. Потом был, собственно, в Кирове приговор, и там как-то я уже познакомился с его мамой и Юлей.
Алексей и Юлия Навальные после внезапного освобождения политика наутро после обвинительного приговора. Киров, 19 июля 2013 года
Фото: Евгений Фельдман
Я не уверен, что у меня когда-то была осознанная мысль снимать про Навального в долгосрочной перспективе, но я начал чувствовать, вокруг этого человека всегда происходит что-то важное, который на это всегда реагирует так, что эти истории становятся еще на уровень более важными.
Отдельным большим проектом была президентская кампания Навального, которую, понятное дело, было просто невозможно снять — я тогда был на фрилансе. Они меня позвали безо всяких проектов, просто сказали: «Приезжай из Москвы в Питер снимать открытие первого штаба». И так получилось, что мы летели в эконом-классе. Я удивился, что Навальный летает в экономе, — я никогда раньше не летал с ним и почему-то был уверен, что он как юрист с каким-то доходом большим летает в бизнесе.
Я спрашиваю: «А почему вы это не показываете?» Они говорят, что когда показывают что-то такое, их обвиняют в постановке. Я говорю: «Ну конечно, вы же одновременно стараетесь так сделать, чтобы ни на одной фотографии не было видно второго подбородка, лишнего веса и неудачного ракурса. Вы вылизываете картинку так, что когда показываете что-то по-честному, которое выглядит классно, вам не верят. Это нужно объединить: нужно придумать такое правило работы, при котором эконом можно показывать, но иногда ценой второго подбородка».
Аэропорт Тамбова, утро 30 октября 2017 года
Фото: Евгений Фельдман
И мы полетели в Питер, я снял открытие первого штаба, и после этого все вылилось в то, что я предложил им этот самый проект. Безумный совершенно по меркам документалистики, по меркам вообще мировой фотографии политической. Я сказал им: «Давайте вы будете оплачивать мою работу, возить меня с собой, платить мне небольшой гонорар, — потому что я понимал, что моя фриланс-деятельность наглухо умрет за год такой работы. — Я буду публиковать фотографии на сайте, и при этом давайте этот сайт еще откроем с публичного манифеста Навального, где он скажет, что гарантирует, что не будет ограничивать мой доступ и вмешиваться в мою работу».
У меня сейчас была выставка в Мельбурне с проектом про Навального, и в один из первых дней был такой предпоказ, и среди пришедших были какие-то местные политики. И вот я одного из них водил по залу и рассказал про эту схему работы с Алексеем. Я увидел, как он побелел. Я абсолютно уверен, что в истории мировой политики нет ни одного человека, избравшегося когда-то или пытавшегося избраться, который согласился бы на такие условия публично, тем более политика такого масштаба. Это невозможно просто. Но все получилось, и весь тот год я потом ездил за Навальным, снимая каждый его шаг.
— А как ты думаешь, почему он согласился? Сам говоришь о том, что это невозможные условия для всех остальных политиков.
— Я думаю, что есть несколько факторов. С одной стороны, он мне доверял и считал хорошим фотографом, который может такого масштаба проект вывезти, действительно сделать его классным. С другой стороны, я думаю, что они не всерьез воспринимали все эти мои слова про журналистскую независимость и не верили, что я не задумываюсь о политическом образе Навального. У меня в какой-то момент довольно быстро возникло много вопросов — где граница моего доступа, как мне вести себя публично. Разного рода вопросы. Я задал их Элис Гэбренер, не знаю, как сейчас, раньше она была фоторедактором в Time и работала с фотографом Барака Обамы Питом Соузой, была как бы фоторедактором Белого дома. Она мне очень подробно рассказала про их процессы. Сам Соуза не отдавал даже ей примерно 10–15% фотографий, которые он считал политически вредными или уязвимыми, в общем, невыгодными — теми, которые точно не стоит показывать.
Алексей Навальный с дошираком. Таруса, 29 августа 2017 года
Фото: Евгений Фельдман
У меня вот этого первого фильтра не было вообще. В моем процессе просто не было точки, где я бы задумывался о том, как политически какие-то кадры будут выглядеть для Навального. Я делал документальный проект, документальный до мозга костей. На самом деле я думаю, что ставка Навального сыграла. Я уверен, что, например, фотографию с дошираком — наверное, самую известную из всей той работы — я бы не снял, если бы заботился о том, как он выглядит. Я ее сделал в кулуарах съезда сотрудников региональных штабов. И с официальной точки зрения на этой фотографии он выглядит не очень выгодно — сидит человек в костюме и жадно ест лапшу какую-то нелепую.
Когда мы еще договаривались об этом проекте, мне в штабе как раз сказали, что давай, пожалуйста, не будем снимать, как Навальный ест, и я в первые же дни, когда мы уже договорились, стал достаточно демонстративно снимать, как Навальный ест. Просто что-то жует — не для того даже, чтобы это публиковать, идея у меня была именно в том, чтобы немного сдвинуть допустимое для меня пространство, чтобы показать, что я все время рядом с камерой, что на нее просто не нужно обращать внимания. Что я щелкаю камерой даже в ситуациях, когда Алексей мог бы подумать о том, что он выглядит как-то не очень, — чтобы он об этом вообще не задумывался в любых ситуациях.
И вот эта фотография с дошираком — я не ожидал, что она так разойдется. И когда она так выстрелила, я даже у штаба спросил аккуратно — вам окей или не окей, все-таки она не самая презентабельная. А они сказали: «Нам супер, она так разошлась, это помогает узнаваемости и имиджу, так мы собираем больше денег». В моем же процессе от момента, когда я ее снял, до момента, когда я ее опубликовал, размышлений об этом не было — может, поможет, может, навредит.
— Я так понимаю, что ты снимал его с 2010 года вплоть до ареста.
— Да, когда он вернулся в Россию, это была последняя съемка. Самый последний раз я снимал его лицом к лицу в феврале 2021-го, на экране в суде в декабре 2021-го за 10 дней до того, как я уехал из России.
Алексей Навальный на экране в суде. Петушинский районный суд, 28 декабря 2021 года
Фото: Евгений Фельдман
— После чего ты принял решение уехать из России?
— Мы уехали за месяц до начала войны. Решили за три месяца до этого. Сейчас, по крайней мере, на мой взгляд, очевидно, что все, что происходило в России в 2021 году, — разгон медиа, разгон НКО, запрет «Мемориала», ужесточение репрессий против политзаключенных, отравление Навального и потом его арест — это все, видимо, была какая-то путинская подготовка к войне, но тогда это не было очевидно. Признание ФБК** экстремистской организацией сначала, а потом возбуждение дела о том, что все, что когда-то делал Навальный, — это экстремизм, и в нем виноваты Навальный, Албуров, Волков и иные лица. Был такой пресс-релиз от Следственного комитета, который как раз навел меня на мысль, что этим иным лицом, в общем-то, могу оказаться я. Когда-то я получал от ФБК** деньги за работу во время президентской кампании от тех самых юрлиц, которые теперь в этом деле перечислены. Мою работу при желании вполне можно назвать поддержкой экстремистской деятельности.
Я читал про это, и перед моими глазами вставала картина, как я из судебной клетки, которую я видел и снимал снаружи столько раз, пытаюсь, значит, рассказать, что вы ошиблись, я независимый журналист. А еще смотрите, мы с ним даже ругались довольно часто. Что-то из того, что я снимал, ему даже не нравилось. Но, во-первых, это звучит довольно жалко, а во-вторых, у меня никаких иллюзий про российские суды не было. Я прочитал этот пресс-релиз, вышел на балкон, там Наташка сидела, моя жена, мы с ней покивали, подумали, я тогда уже в «Медузе»* работал, и решили, что нужно уезжать.
1100 фотогалерей про войну, уход из «Медузы»* и пропаганда в медиа
— Раз уж речь зашла про «Медузу»*, последние три года ты как фоторедактор каждый день просматривал огромное количество снимков, связанных с войной в Украине. Как это на тебя повлияло?
— Сложно сказать. Я не занимаюсь этим последние шесть недель, и пока мне трудно оценить, насколько я вернулся к норме и насколько это было ненормальным. Я делал это не потому, что мне кто-то сказал, а потому, что у меня было ощущение, что это надо делать. Это то, что я как фоторедактор мог сделать. В итоге получилось 1100 дней минус выходные. Я действительно просматривал более-менее все фотографии из Украины и каждый день собирал их в галереи. Мы за это время немного меняли формат, но собирали их так или иначе каждый день. Я работал ночами, так как я сова и фотографии обычно накапливаются ближе к вечеру. Фотографы весь день что-то снимают, потом выезжают в безопасное место, находят связь и отправляют все это. В итоге у нас сложилось так, что я, как правило, садился за работу после полуночи, и утром выходила эта галерея.
Я в какой-то момент осознал, что сама работа над галереей занимает у меня около полутора часов, но я начинаю эмоционально окукливаться где-то за час до этого и еще час потом отхожу. Это как организм сжимается перед ударом, когда видишь, что к тебе летит объект. У меня было, наверное, такое же ощущение. Наверное, это сильно повлияло на мое восприятие войны, в том смысле, что, когда ты смотришь на обстрелы каждый день, ужас становится понятнее. Были периоды, когда эти галереи смотрели хуже, были, когда лучше, и часто в редакции спорили, как их делать дальше: не нужно ли снова изменить формат или подачу. Один из аргументов, который я часто слышал от коллег, заключался в том, что эти фотографии очень похожи. Да, там есть какое-то ограниченное количество сюжетов: медпункт, артиллерия, лагерь солдат в землянке, обстрел. И изредка — что-то удивительное, отличающееся от остального: вертолетчики, обмен пленными. Я всегда на аргументы про однообразность отвечал, что это не баг, а фича, что так каждый день этой войны: окопы, трупы, окровавленные бинты, взорванные дома. Возможно, при методичном наблюдении этого ужас путинского преступления становится заметнее.
Разрушенные дома в селе Богородичное, Донецкая область. 27 января 2024 года
Фото: Roman PILIPEY / AFP / Scanpix
При этом есть сын Трампа, который много раз в интернете повторял конспирологическую теорию о том, что из Израиля мы видим много материалов о взрывах и обстрелах, а из Украины ничего не видим. Что войны там особо нет, и что это американский военно-промышленный комплекс и украинские власти раздувают эту историю, чтобы получить побольше денег. Правда, есть такая безумная теория.
И вот 1100 дней смотришь эти фотографии по 200, 300, 500 ежедневно, иногда и по 2–3 тысячи, если что-то важное происходит. И в этот же момент, сука, читаешь эту фигню. Я не уверен, что я много раз в жизни так зверел, как когда видел эти твиты, потому что я могу каждую секунду присылать фотографии оттуда и они у меня не закончатся. Не просто присылать фотографии, а присылать те, которые я сам скачал, обработал, подписал, запостил. 1100 этих галерей. Я, наверное, 900 из них сделал. Вот 9 тысяч фотографий я своими руками собрал.
— Совсем недавно ты ушел из «Медузы»*, в посте про уход оттуда ты написал, что крепко разозлен. Можешь рассказать про это подробнее? Что послужило причиной конфликта? Это как-то связано с этими галереями про войну?
— Там есть несколько слоев, я не очень хочу детально влезать в это. С одной стороны, у всех сложно с деньгами, с другой стороны, довольно непросто у нас шла работа над фотоальбомом про Алексея [Навального], который до сих пор не вышел и скоро должен все-таки появиться. Это тоже одна из причин. «Медуза»* и, наверное, я довольно сильно изменились за эти годы. В общем, это такое наслоение всяких разных конфликтов, сложностей, недоговоренностей и так далее.
Как раз наоборот, из-за того, что я ушел, «Медуза»* больше не делает эти ежедневные галереи. Это кажется мне ошибкой, мне довольно обидно, что так получилось. Это была большая работа, и в ней, вот в этой монотонности, которая передает монотонность войны, и в такой скрупулезности самого подхода было много ценности. Я очень люблю, когда все в каком-то одном и том же формате, и как раз за это люблю логику работы газеты. Это была такая газета про войну, ежедневная, в одном и том же формате показывающая, как эта война меняется. Как меняются локации, как меняются сезоны, как меняются технологии и так далее. Мне кажется, что разорвать эту цепочку — большая ошибка. Ну и, в общем, похерить такое бесконечно огромное количество работы. Мне жалко, что так получилось, но что поделать? В очередной раз я думаю, что изнутри редакции часто не было видно, сколько на это уходит ресурсов.
Медицинские работники стоят среди развалин разрушенного здания детской больницы «Охматдет» после российского массированного удара. Киев, 8 июля 2024 года
Фото: Roman PILIPEY / AFP/ Scanpix
— Мне кажется, что за эти три года все очень устали от фотографий войны и уже не могут на них смотреть. Это не так?
— Я не могу рассказать конкретные цифры, но у нас были разные периоды. Самым психологически, наверное, сложным было лето 2022 года, тогда у нас сильно просели просмотры этих галерей, но мы как-то протянули. А потом началось контрнаступление, и вдруг это стали суперхитовые материалы. Но цифры всегда скакали. Опять же, мне кажется, что в этой ситуации и журналисты вообще, и тем более мы как русскоязычные журналисты, имеющие при этом свободу в эмиграции, не всегда должны действовать исходя из какой-то рациональной логики — из просмотров, окупаемости и так далее. Если есть возможность сделать какую-то имиджевую штуку или ценностную работу просто потому, что это важно, то стоит делать, документировать и осмыслять.
— Для тебя фотография — это всегда объективное свидетельство, независимый взгляд со стороны, или все же ты считаешь, что фотограф может занимать чью-то сторону?
— Фотография в моем представлении — это как раз тот самый формат информации, который подразумевает тотальность объективности, которой может помешать только злонамеренная манипуляция. Ну или какое-то удивительное совпадение, невезение и так далее. Но в общем и целом при добросовестном подходе фотография без искажений отражает кусочек объективной реальности. Я в этом смысле в фотографию очень верю, но хорошо понимаю, что у меня, конечно, восприятие предельно перекошено. Я очень не люблю постановочную фотографию в любом ее виде. Если я чувствую какую-то ненатуральность и неорганичность, для меня это противоречит самой сути фотографии. Мы придумали, как эстетичным, емким способом сжать в одной статичной картинке суть каких-то сложных явлений, переживаний, событий, и тратить эту технологию на то, что может делать искусственный интеллект, — зачем это? Не снимайте постановки, и все. Я при этом понимаю, что это абсолютно безумная, искаженная, фанатичная позиция. Так сказать, профессиональное искажение человека, который 15–20 лет занимается документальной фотографией.
Ирину Калинину, 32 года, беременную женщину с травмами, выносят из роддома, который пострадал во время российского авиаудара в Мариуполе, Украина, 9 марта 2022 года
Фото: Evgeniy Maloletka / AFP / Scanpix
— При этом часто документальные кадры используются пропагандой и выдают за постановку. Взять, например, известный кадр украинского фотографа Евгения Малолетки из роддома, который получил награду World Press Photo. Это документальная фотография, не постановочная, но она при этом использовалась российской пропагандой для создания совершенно обратной картины.
— Мне кажется, пропаганда скорее говорила, что там актеры бегали. У каждого журналиста, как и у каждого активиста, есть какой-то свой комплекс мотиваций — зачем следить за политикой и войной, этой войной как ее частью. Я знаю многих журналистов и активистов, для которых, например, гигантским разочарованием стала реакция на Бучу. Вот у нас есть событие, которое задокументировано со всех сторон. Там летают дроны, туда журналисты первыми приехали, вот эксгумация — все это изучено до миллиметра. И с этим, по идее, невозможно спорить. Но, насколько я могу судить по комментариям на каком-нибудь «Спортс.ру» или на ютубе, кажется, что для огромной доли русскоязычных людей консенсус таков, что это все постановка и показуха.
При этом мне как раз кажется, что это то место, где фотографии становятся идеальным разоблачителем. Ты на самом деле видишь намного более стереоскопическую картинку. Ты говоришь с человеком, а он тебе говорит: «Буча — это же постановка». Но если ты много фотографий видел, ты знаешь, что точно то же самое, что происходило в Буче, происходило в какой-нибудь Бородянке, но с другой стороны от Киева. Другие подразделения российской армии совершали ровно такие же преступления, оттуда есть такие же свидетельства, такие же пролеты дронов. Но Буча стала более нашумевшей историей, и поэтому пропаганда в нее вцепилась и зафиксировала у этих людей представление о том, что Буча — это постановка, а Бородянка, по сути, не зафиксировалась вовсе.
То же самое и с кадром Малолетки, все очень просто. Вам рассказали, что удар по госпиталю — это постановка. Значит, украинская армия, одновременно сдерживая наступление российской армии со всех сторон, еще и Голливуд, блядь, развернула — с 25 сторон это снимали, массовка бегала, гримеры там были — и ничего из этого в кадр не попало разоблачающего. Ну окей, хорошо. А что вы тогда скажете про съемку такого же удара по соседнему госпиталю на день раньше или выстрелов из танка по жилому дому на день позже? Нет ответа.
Минное поле в Крыму, угрозы от «Царьграда» и прекрасная Россия будущего
— Ты сам как фотограф тоже довольно непростые темы снимал и был в опасных ситуациях. Расскажи самую страшную историю, которая с тобой случилась на съемках.
— Я как раз выпустил книгу, в которой рассказываю все эти байки, поэтому они у меня сидят в подкорке. Расскажу, наверное, самую сложную для меня. Когда в марте 2014 года начиналась аннексия Крыма, мы там были большим количеством фотографов. Мы бегали между всеми этими украинскими базами, рядом с которыми стояли зеленые человечки, пытаясь как-то доказать, что это действительно российские войска. Вот ты делаешь это неделю, делаешь две — ничего не меняется. Ты понимаешь, что ситуация катится к «референдуму», к полноценной аннексии. При этом снимать нечего, напряжение почти не чувствуется.
Лагерь у блокпоста, разбитый российскими вооруженными силами и их союзниками. Чонгар, 8 марта 2014 года
Фото:Евгений Фельдман
И я в какой-то момент прочитал про небольшое село Чонгар, которое находится на перешейке. Оно принадлежит Херсонской области и находится на самой границе Херсонской области и Крыма. Я прочитал, что там поставили блокпост под российским флагом и якобы начали делать минное поле. Мне было 23 года, я был дурак, поэтому сел на электричку в Симферополе в 05:00 и поехал туда один. Вылезаю, дохожу до шоссе, иду по нему обратно в сторону Крыма, там действительно триколоры, брезентовые палатки, блокпост, змейка для машин и прикопанное поле. Я что-то аккуратно издалека снимаю, меня окликают, я подхожу, говорю: «Здравствуйте, я журналист из Москвы». Показываю, разумеется, российский паспорт. Они говорят: «Ой, ну ладно, давай мы тебе тут все покажем», или я прошу их, не помню. В общем, они в какой-то момент реально соглашаются и начинают водить меня по этому палаточному лагерю. Говорят: «Вот там у нас БТР вкопанные стоят, ты это не снимай, а лагерь можно».
Смотрю, что по лагерю ходят омоновцы из «Беркута», вот в этом синем камуфляже с надписью «Милиция» по-украински. То есть это те самые люди, которые месяцем ранее были на Майдане. Там, на Майдане, один раз мне шумовой гранатой в лицо выстрелили, поэтому в голове вспыхивает история наших с этими людьми длинных отношений. И они даже не то чтобы пугают меня, скорее рисуются — кто-то затвором перещелкивает, когда мимо прохожу. В общем, они проводят мне этот тур, что-то я снимаю, что они разрешают. Удивительно, что при этом блокпост был похож на лагерь на Майдане. Явно насмотрелись технологий, костры в бочках — это было абсолютным продолжением Майдана. Возвращаемся на блокпост, я говорю: «Спасибо, ладно, я пойду, а что это у вас поле перекопано?» Они отвечают: «А мы там мины устанавливаем». Я говорю: «Можно снять?», они говорят: «Нет, нельзя». А вот эта полоска ямок в поле была не на уровне блокпоста, а примерно на 30 метров в сторону континентальной Украины от него. Как раз в ту сторону, куда мне и надо идти.
Я разворачиваюсь и иду спиной к ним в сторону Херсонской области. Иду, иду и, закрывая спиной живот, перекручиваю ширик на телевик, дохожу до минного поля, поворачиваюсь и снимаю. Отворачиваюсь и иду дальше спиной к этому блокпосту. И они меня окликают. Страшно было, конечно, очень. Я решил, что если пристанут, сделаю вид, что ничего не слышал, прикинусь дурачком. Ну а дальше я благополучно ухожу оттуда. Это было прямо жутко.
Минное поле. Чонгар, 8 марта 2014 года
Фото: Евгений Фельдман
— Еще в продолжение этой темы про страшное. Поступали ли тебе какие-то угрозы за твою профессиональную деятельность?
— Да, конечно, еще как. Когда я делал проект про кампанию Навального, были целые сетки в пропаганде, которые пытались как-то меня дискредитировать. Выдумывали какие-то глупости про то, что я специально снимаю митинги Навального со сцены, чтобы казалось, что там больше народу. Разоблачали они меня поначалу снимками, которые я сам снял там же рядом, вскарабкавшись на какой-нибудь 17-й этаж многоэтажки. Потом они целый отряд с дронами отправили, который за полчаса до выхода Навального на сцену снимал над площадью, как там никого нет. На снимках, если вглядеться, видно, что сцена пустая. Пару раз какие-то чуваки приходили на мои публичные выступления, не выступая там никак, а потом публиковали перевранные мои слова, и становилось понятно, что я выступал перед 10 людьми, а один из них был подсадным пропагандистом.
Были, конечно, и угрозы всякие: «Ходи и оглядывайся, череп тебе проломим», всякое такое. Я еще и еврей, это тоже, разумеется, подстегивало этих людей. Самое смешное, что, наверное, самый жесткий поток угроз, с которым я сталкивался, был в 2018 году, когда была Олимпиада в Корее и я написал в твиттере что-то типа: «Фигурное катание — это вообще не спорт, а хоккейный турнир без НХЛ-овцев — это вообще не Олимпиада». Ничего такого. Но почему-то в это дико вцепился «Царьград», а потом еще какие-то сетки. У них был очень красиво сформулированный заход, что вот видите, какая антирусская деятельность у этих либеральных журналистов. И после этого я несколько недель читал, прям каждый день, много угроз, типа «проломим тебе что-нибудь, жидок».
— Неожиданно.
— Да, вот знаешь, все истории про давление на журналистов, которые я знаю, они про какую-то фигню, которая почему-то вылезла, в которую они вцепились и которая стала поводом для дальнейших атак. Хотелось бы, конечно, за какую-нибудь фотографию, но нет.
Любимая фотография Евгения Фельдмана с Алексеем Навальным. Байкал, 4 ноября 2017 года
Фото: Евгений Фельдман
— Возвращаясь, еще немножко про Навального спрошу. Алексей часто говорил про прекрасную Россию будущего, веришь ли ты в такую?
— Ты знаешь, наверное, для меня ответ на этот вопрос тоже во многом про мою работу. В том смысле, что пока Алексей был жив и я себе представлял этот сценарий, для меня всегда в голове единственным сценарием, при котором я точно вернусь, было, что вот Алексей вышел на свободу и что-то делает. Может быть, не навсегда вернусь, не знаю, но точно я бы про это очень серьезно думал и придумывал, как бы в России снова оказаться, чтобы это снимать, несмотря на всякие разные риски. И вот для меня, наверное, моя прекрасная Россия будущего выглядела так: вот Навальный куда-то баллотируется или что-то делает, или генпрокурором работает, а я это снимаю.
Вот в этом смысле моей прекрасной России будущего уже точно не будет, даже если она когда-то станет какой-то, она все равно для меня теперь будет со звездочкой. С примечанием, что она, конечно, прекрасная, но не такая прекрасная, как хотелось бы. Я в первые дни после его убийства давал интервью, во мне смешивались горе, потеря и злость. Я как-то хлестко повторял, что надеюсь, что все эти люди, которые преследовали Навального, они или их дети потом будут жить на проспектах Навального в России. Но сейчас даже этот образ уже кажется несбыточным.
У меня не очень с надеждой. К счастью, моя мотивация работать не связана с тем, что я покажу фотографию из Бучи и люди поймут и изменят свои позиции. Давно понятно, что не изменят. Я-то как раз как человек, которому еще в подростковом возрасте больше нравились уроки истории, скорее в этом масштабе мыслю. Наша работа как журналистов важна еще и для того, чтобы историки имели какие-то первичные материалы, в том числе эти фотографии из Украины, фотографии Навального и так далее. Чтобы дальше осмыслять то, что произошло с нами, и в этом смысле моя работа важна, и этой мотивации мне, к счастью, достаточно.
Фестиваль в день рождения Алексея Навального. Берлин, 4 июня 2024 года
Фото: Евгений Фельдман
— Ты довольно много общался, помимо Алексея, с другими членами ФБК**. Что ты думаешь об их деятельности после смерти Навального? Поддерживаешь ли ты с ними связь? Очень много сейчас говорят о том, что они предали память своего основателя.
— Мы, конечно, общаемся, и никто там никакую память не предал. Я думаю, что у них, как и у всех, есть какой-то кризис целеполагания. Все, допустим, могут представить себе прекрасную Россию будущего или, не знаю, день, когда умрет Путин. Но это же не так просто, к сожалению. Если особенно ты активист или журналист, который работает для того, чтобы прямо сейчас что-то менять. Это означает, что у тебя в голове есть такой ту-ду лист, такая лесенка: вот я сделаю то-то, и случится то-то, потом я сделаю то-то, и случится то-то, потом я сделаю еще вот это — и случится прекрасная Россия будущего. Когда эта лесенка разваливается, тебе перестает быть понятно, что делать.
И в этом смысле в журналистских коллективах, насколько я понимаю, очень серьезный кризис целеполагания. Тем более он есть у любых активистских движений. Наверное, кроме помогающих — «Идите лесом» взяли и вывезли Васю Петрова и переключились на Петю Иванова, потом на следующего человека, который не хочет идти убивать украинцев. Политические активисты, конечно, не имеют сейчас этой самой лесенки, и им в этой ситуации сложно. Мне жаль, что сейчас столько всяких споров и срачей. Они мне кажутся в целом важными этически, но бессмысленными прагматически; по факту они вредят. Да, я понимаю, что в каждом их витке те, кто считает себя правыми, не могут остановиться. Я их прекрасно понимаю, но в сумме это все только увеличивает этот самый «дизморал», производным которого эти споры во многом, наверное, и являются.
Тюремная переписка с Навальным, ютуб-канал про американскую политику и радикальная гипотеза про Трампа
— Еще про Америку напоследок хотела с тобой поговорить. Ты уже давно интересуешься Штатами, у тебя вышла книга про выборы «Супервторник», ты ведешь ютуб-канал про американскую политику. Как появился интерес к этой теме?
— Я с 2016 года интересуюсь этой темой. Я должен был ехать в США в командировку, и чтобы классно работать, я начал хорошо готовиться: читать всякие книжки, смотреть дебаты и так далее. Так получилось, что выборы 2016 года, первые, на которых я там снимал, это были выборы, на которых появились Трамп и трампизм. И дальше, поскольку я уже начал про это читать, погружаться и всерьез интересоваться, я периодически писал, а к выборам в 2020 году писал интенсивнее. Как раз в 2016 и 2020 годах мы довольно много говорили про американскую политику с Алексеем. Когда я 2016 году вернулся из Айовы, меня друзья уговорили устроить публичное выступление с рассказом о поездке в Москве. И Навальный в том числе туда пришел и очень меня поддерживал, и с тех пор много раз на разных этапах этой работы меня поддерживал. Как-то спрашивал мое мнение, а как думаешь, что будет там? В 2020 году такое было тоже.
Митинг Дональда Трампа. Новый Орлеан, 5 марта 2016 года
Фото: Евгений Фельдман
А когда он оказался в тюрьме и мы начали интенсивно переписываться, это стало очевидной темой. Я советовал ему какие-то книги, он их читал, иногда ругал, иногда хвалил, потом мы что-то обсуждали. Я присылал ему, например, решение Верховного суда по запрету позитивной дискриминации, и мы обсуждали, как оно написано. Или он меня просил разузнать, как устроена работа социологической службы внутри штабов американских политиков, и я ему во Владимирскую колонию писал про это отчет.
И в том числе летом 2023 года он начал меня уговаривать завести ютуб-канал. Навальный же вообще главный евангелист ютуба как телевизора. Я поначалу спорил, понятные аргументы у меня были, что эта тема никому настолько не интересна, и вообще я же фотограф, все будут мне писать: «Куда ты лезешь?» В итоге прямо перед началом праймериз в январе 2024 года я решил все-таки в это влезть. Навальный строго мне завещал, что если это делать, то делать регулярно, если это делать — то делать всерьез. И вот я стал каждый вторник вести стримы, потом под выборы в марте ездил в Штаты, снимал уже какие-то репортажи. В итоге теперь я остался без основной работы, а ютуб оказался неожиданно к месту и даже приносит немножко денег — намного меньше, чем основная работа, конечно.
Но, конечно, сама по себе эта история становится все более и более важной. Тут мне, в общем, откровенно повезло. Наверное, если бы Трамп проиграл, не было бы такой драмы. Мне не очень нравится слово «эксперт», будет правильнее сказать, что я скорее фокусируюсь на электоральной политике и в ней хорошо разбираюсь. Понятное дело, то, что происходит сейчас, — это производная этого, и я хорошо понимаю, как устроена американская система, но все-таки это такая косвенная для меня тема. И я вот сейчас переключаюсь, научаясь рассказывать про разборки внутри кабинета министров. Зато я всех этих людей уже давно знаю, много лет за ними слежу.
Марш против действий Илона Маска и Дональда Трампа. Нью-Йорк, 29 марта 2025 года
— Ты сказал, что только что был в Америке. Что с твоей прошлой поездки изменилось там? Есть ли ощущение, что Трампом недовольны, как это показывают рейтинги?
— За последние годы я был там два раза. Есть какие-то очень незаметные изменения. Например, яйца сильно подорожали, и в некоторых магазинах их нет. Есть и более заметные изменения: даже за те три недели, что мы были в Штатах, резко выросли протесты. Например, каждую субботу блокируют в Нью-Йорке, и не только, дилерские центры теслы. И вот буквально за эти три недели количество людей, участвующих в этих акциях, выросло в 10 раз. Сейчас кажется, что чуть-чуть пошло на спад, но эта кампания выросла прямо на наших глазах.
Если говорить про изменения за пять-шесть лет, мне кажется, что Нью-Йорк стал намного более европейским, прям удивительно. Если говорить про какую-нибудь большую глубинку типа Питтсбурга, в который я много раз приезжал, у Питтсбурга своя история. Это такой промышленный город, который последние 15 лет начинает выкарабкиваться из дикого кризиса. Ужасно интересное место, но в нем, наверное, вот эта внутренняя динамика все-таки перечеркивает национальную. Я не думаю, что такой серьезный сдвиг в такой большой стране будет невооруженным взглядом заметен за столь небольшой срок.
— Последние выпуски у тебя на ютуб-канале были посвящены тарифной войне Трампа. Понятно, всем интересна эта тема. Вот из того, что ты сам узнал, обсуждал с экспертами, зачем он это делает и куда это приведет всех нас?
— У меня есть очень радикальная гипотеза, которую я, наверное, прямым текстом у себя в стримах не проговаривал. И у нее есть нерадикальные побочные сюжеты. Я думаю, что Трамп совершенно всерьез считает идеалом Америки то, какой она выглядела в его молодости. Условно говоря, в 60–80-х годах, и поэтому пытается открутить назад тот кризис, который случился как раз после его 30 лет. Вот как раз то, что случилось с Питтсбургом и другими промышленными городами. Потеря рабочих мест в производстве, сталелитейная промышленность разорилась и так далее. Да, вот западный мир из индустриальной экономики перешел в постиндустриальную: то, что инженеры Apple могут сделать гениальную схему для процессора iPhone, важнее, чем то, где этот iPhone будет произведен. Трамп все еще мечтает об этом индустриальном мире, который как бы необратимо умер, но он пытается его таким образом вернуть. Зачем нужны пошлины? Чтобы производить внутри страны было выгоднее.
Понятно, что это хаотичная политика: ввели пошлины, потом утроили, потом отменили, потом опять ввели. Так, с тем же iPhone — самый яркий пример. Очевидно, что американская экономика вообще никак не страдает от того, что iPhone производят в Китае: там их производить дешевле, они от этого становятся более конкурентоспособными, а все технологии, все знания, все действительно ценное в этом постиндустриальном мире все равно находится в США. Но нет, они пытаются теперь это как-то развернуть, при том что понятно: если iPhone будет производиться в США, он будет стоить, я видел оценки, три с лишним тысячи долларов. Понятное дело, что никому он тогда не будет нужен.
Неформальный хаб сторонников Дональда Трампа, устроенный местной предпринимательницей. Латроуб, Пенсильвания, 1 ноября 2024 года
Фото: Евгений Фельдман
Но из этой моей гипотезы о том, что Трамп так ведет мир, вытекает много всего другого. В конце концов, и в 2016, и в 2024 году победу Трампу на выборах приносили вот эти самые штаты «Ржавого пояса», которые до этого, и в 2020 году, были с запасом демократическими: Пенсильвания, Мичиган и Висконсин. Это те самые штаты, которые пострадали от кризиса 70–80-х годов. Трамп здесь в том числе пытается обратиться к тем, кто его привел в Белый дом. Он говорит: «Вот вы меня выбрали из-за моего недовольства тем, как эта экономика в вашем регионе переломалась. Я предприму меры, чтобы экономику вернуть». Это невозможно сделать, и то, что он делает, может, судя по всему, только навредить.
Опять же, тут много есть слоев, это такой идеальный шторм. Они целенаправленно много лет, Трамп и его движение, ведут войну с экспертностью в любых областях. Они говорят: «Вы, эксперты по миграции, говорите нам, что депортация в Сальвадор самым жестоким образом — это неправильно, негуманно и не остановит никого. Вы, как и все эксперты, врете. Вы, экономисты, говорите нам, что пошлины не помогут восстановить рабочие места. Вы врете». У людей, которые удивительным образом пытаются из постиндустриального мира вернуться в индустриальный, при этом есть любовь к тому, что иронично принято называть постправдой. Они эту свою постправду готовы защищать от любых людей, которые могут связать три слова, не привирая.
— Наверное, тогда последний вопрос тоже про Трампа, раз уж мы о нем говорим. Он уже сколько надавал обещаний про то, что война в Украине вот-вот закончится, не сегодня так завтра. Как ты думаешь, это просто слова, чтобы показать, что он всемогущий, или за этим что-то стоит?
— Сложно сказать, я думаю, что он не особо задумывается, когда эти обещания дает. Он еще очень интересно про войну говорит, он навострился использовать такую конструкцию: типа «при мне война бы не началась». Ну это же заведомо непроверяемое гипотетическое заявление. Я вот могу сказать, что если бы я был президентом США, то Путин давно сидел бы в тюрьме в Гааге, вот только поди докажи, что это не так. Ну и что, что мне 34 года, и я даже по Конституции не могу быть президентом США, и не гражданин вообще, тем более по рождению. Ну вот с этим то же самое.
Этими гипотетическими концепциями очень удобно размахивать. У тебя оппоненты и журналисты, которые на дебатах задают вопросы, пытаются с тобой говорить: «А что вы будете делать, какой у вас план? А вот если Путин так, то вы что?» А ты слушаешь это все и говоришь: «А если будет так, а если эти так, а если тебе так, а ничего, при мне война бы вообще не началась». И поскольку для американских избирателей внешняя политика — это не самая главная тема на свете, вместо того чтобы задумываться о честности такого ответа и вообще о ситуации в Украине, проще и приятнее проголосовать за человека, который столько всего обещает.
*«Медуза» — издание «Медуза» признано «нежелательной» организацией в России
** ФБК — Фонд Борьбы с коррупцией, признан «экстремистской» организацией и запрещен в России