Срывание всех и всяческих кремовых занавесок
Сто лет назад Михаил Булгаков написал пьесу по своему роману «Белая гвардия». В 2025-м «Дни Турбиных» снова актуальны и полны аллюзий
Спектакль «Дни Турбиных» театра «Мост». Фото: сайт театра
(18+) НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КОЛЕСНИКОВЫМ АНДРЕЕМ ВЛАДИМИРОВИЧЕМ ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КОЛЕСНИКОВА АНДРЕЯ ВЛАДИМИРОВИЧА.
Товарищ Сталин смотрел «Дни Турбиных» во МХАТе 15 раз. Больше — только милиционер Алексей Васильевич Гаврилов, многократно дежуривший на вечерних показах. Он вел подробный дневник с разбором событий и качества игры актеров и, кроме того, выучив с голоса пьесу наизусть, сделал ее, как сказали бы годы спустя, «самиздатскую» запись. Впрочем, Гаврилов упоминал одного гражданина, который смотрел спектакль больше двадцати раз — «и все за плату».
Помимо милиционера, сидевшего в третьем ряду амфитеатра, во время показов дежурила карета скорой помощи: со зрителями от избытка чувств случались истерики и обмороки. Как отмечает исследователь Виолетта Гудкова, чья книга «Михаил Булгаков, возмутитель спокойствия» только что увидела свет в издательстве «НЛО», спектакль шел с неизменными аншлагами, за сезон 1926/1927 «Дни Турбиных» посмотрело 113 409 зрителей. И хотя критик Эммануил Бескин через губу (большинство остальных критиков просто шельмовали спектакль и Булгакова) писал о «павильонном натурализме четвертьвековой давности», зритель ощущал фабулу как совсем недавнюю и еще не остывшую: когда летом 1925-го Булгаков закончил первую редакцию пьесы, с момента киевских событий прошло шесть с половиной лет, а когда в октябре 1926-го состоялась премьера — меньше восьми.
С этим, возможно, и были связаны истерики и обмороки зрителей, не говоря уже о том, что Булгаков внес в «чеховскую» пьесу элементы триллера и саспенса.
Слов таких не знали, но пьеса и для пролетариев, которые массово валили на спектакль, была занимательным приключенческим действом с военными сюжетами. Так что Бескин, полагая, что потребитель трагедии семейства Турбиных — исключительно «буржуазно-демократическая интеллигенция», дополненная «индустриальной плутократией, либеральной кафедрой Московского университета, родовито-мануфактурным особняком на Арбате», оказался не вполне прав. Это был уже другой МХАТ из другой эпохи.
Любимая актриса милиционера Гаврилова
После травли спектакли Булгакова убирали из репертуаров, в том числе «Зойкину квартиру» из театра Вахтангова. В сезоне 1929 года «Дни Турбиных» исчезали с афиш. На закрытии предыдущего сезона спектакль играли в 289-й раз. Милиционер Гаврилов записал в своем дневнике: «По окончании спектакля публика устроила настоящую овацию — бесконечные вызовы, не расходились в течение 35 мин.». (Кстати, в роли Лены Ясной, Елены Тальберг, Гаврилов предпочитал Аллу Тарасову Вере Соколовой: «…у А.К. Тарасовой — очень красивая внешность и звучный голос»; Сталин тоже отмечал Тарасову бурными аплодисментами, правда, в более поздней роли Анны Карениной.)
В 1930-м Михаил Афанасьевич написал письмо в верха. Сталин позвонил писателю в апреле 1930-го, и разговор шел не такой, как с Борисом Пастернаком, скорее он имел технический характер, да и закончился благоприятно. Реплика Сталина в ответ на жалобу Булгакова, что его не берут на работу во МХАТ, выглядела абсолютно театрально или кинематографично: «А вы подайте заявление. Мне кажется, что они согласятся». И потонул в клубах дыма… Еще бы «они» не согласились. Так писатель стал режиссером-ассистентом. А в 1932-м, после еще одной оброненной реплики вождя, «Дни Турбиных» восстановили в репертуаре.
И в послесталинский период пьеса была одной из самых посещаемых — в 1950-е был популярен спектакль в театре Станиславского. Правда, в одном из писем 1955-го Елена Сергеевна Булгакова жаловалась: «Взяли «Турбиных» около двухсот театров, а ставить боятся». Не просто боятся. Скандал возник вокруг постановки «Дней Турбиных» в театре Леси Украинки в Киеве.
Пошли письма писателей и президиума Союза писателей Украины: Булгаков — автор одновременно антиукраинский и антисоветский.
И касается это не только киевского театра, но и всех театров страны, не говоря уже о необходимости остановить намеченную экранизацию «Турбиных». Такой была позиция украинского писательского сообщества. Притом что МХАТ показывал «Турбиных» без особых проблем в Киеве в 1936-м. Однако спустя двадцать лет это стало не просто проблемно, а невозможно.
В 1960–1970-е Булгаков пошел в массы благодаря даже не столько публикации обрезанного «Мастера» в журнале «Москва» в 1966–1967-м (с пропуском в № 12 за 1966 год) — это все-таки больше для интеллигенции, которая умудрялась изыскивать отцензурированные фрагменты и вклеивать их вручную в журналы, — сколько по причине экранизаций «Бега» в 1970-м и «Дней Турбиных» в 1976-м. Уже широкие массы пересматривали блистательную игру Михаила Ульянова в роли генерала Чарноты, и в народ пошла реплика об умелом употреблении водки — «Достигается упражнением» в исполнении Мышлаевского Владимиром Басовым.
Сюжетные ходы «Бега» и «Турбиных» можно было воспринимать без истерик и обмороков. В «Худлите» в 1973-м вышел охряного цвета том с полным «Мастером», «Театральным романом» и «Белой гвардией» с предисловием Константина Симонова. Все еще дефицит — до такой степени, что даже во второй половине 1980-х, когда Булгакова уже начали активно издавать, вплоть до подготовки «черного» собрания сочинений, у меня этот том кто-то «взял почитать», то есть украл. С 1977-го «Мастер» пошел в Театре на Таганке.
Мужички сочинения графа Толстого
Шли годы, смеркалось. Квартира на Большой Садовой, бывшая предметом паломничества неформалов, стала обычным музеем, а образы «Мастера» — гламуризованы. Булгаков в очередной раз стал предметом масскульта, одновременно вернув себе репутацию антиукраинского писателя. Музеефицирован, причислен к ряду давно ушедших классиков. На «Бег» в Вахтангова достать билеты трудно, но едва ли из-за аллюзий, хотя кто знает. «Турбины» не то чтобы активно ставятся. Но вот режиссер Георгий Долмазян вдруг поставил «Дни Турбиных» в театре «Мост», и, хотя нынче не 1926-й, билеты достать непросто.
Постановка в маленьком по размеру театре сложна, и «кремовые занавески», основной мотив защиты от злобного внешнего мира, присутствуют скорее в воображении. Но присутствуют. По сравнению с канонической (третьей) версией в этом спектакле восстановлены несколько реплик из первого варианта, когда пьеса еще называлась «Белая гвардия». С намеками на литературоцентричное переосмысление происходящего наряду со страшными залпами артиллерийских орудий и самим мотивом распада привычного мира, что так близко сегодняшнему зрителю. В частности, диалог Турбина и Мышлаевского — у Алексея на столе лежат «Бесы»:
«Мышлаевский. Вот-вот. Я бы с удовольствием повесил этого выдающегося писателя земли.
Алексей. За что так строго, смею спросить.
Мышлаевский. За это за самое. За народ-богоносец, за сеятеля, хранителя, землепашца и… впрочем, это Апухтин сказал.
Алексей. Это Некрасов сказал, побойся бога.
Мышлаевский (зевая). Ну, и Некрасова повесил».
В итоговой версии в этом месте вместо Достоевского возникает Толстой. Они для этой мизансцены взаимозаменяемы.
«Мышлаевский. А мужички там эти под Трактиром. Вот эти самые милые мужички сочинения графа Льва Толстого!
Николка. Да как же так? А в газетах пишут, что мужики на стороне гетмана…
Мышлаевский. <…> Взял я этого толстовского хрена за манишку и говорю: «Уси побиглы до Петлюры? Вот я тебя сейчас пристрелю, старую…»
Шервинский рассуждает о том, что в России возможно «только одно: вера православная, а власть самодержавная». Николка вспоминает, что при этих словах при постановке в театре «Павла I» он крикнул: «Правильно!» А «какой-то мерзавец в ярусе крикнул: идиот». Затем следует реплика Студзинского, потом изъятая: «Это все евреи наделали».
Евреи не евреи, но при переработке пьесы и во время репетиций в 1926-м возник вот этот мотив и вывод, который делает Алексей: «Народ не с нами». Этот же мотив приведет и Мышлаевского к выводу, что надо смириться с большевиками. А если мобилизуют, то идти служить, по крайней мере, это будет «русская армия». Ехать на Дон, как предлагает Студзинский, бессмысленно — генералы предадут и сами сбегут за границу, а, по мысли Мышлаевского, «куда ни поедешь, в харю наплюют: от Сингапура до Парижа». (Кстати, самый убедительный персонаж в постановке театра «Мост» — Мышлаевский в исполнении Анатолия Сафронихина, как бы его ни заслонял привычный кинообраз Владимира Басова.)
То, чего нет в итоговой версии всех постановок, — исчезнувшее из пьесы сравнение Алексеем Турбиным России с ломберным столиком: что с ним ни делай, а «кверху ножками ему стоять несвойственно». Монолог, вероятно, затеянный Булгаковым для усиления мотива фатальной неизбежности прихода большевиков, очень бы порадовал представителей всех политических течений и сегодня: «Россию поставьте кверху ножками, настанет час, и она станет на место. Все может быть: пусть хлынут, потопят, потом наново устроят, но ничего не устроят, кроме России. Она — всегда она». Такова булгаковская, как определил ее Анатолий Смелянский, «органическая» идея истории.
Сложность в постановке «Турбиных» — в концовке. Артиллерийские удары. Большевики, поющие «Интернационал» (этим заканчивался мхатовский спектакль), фраза Студзинского «Кому — пролог, а кому — эпилог». Басов (или те, кто принимал картину) заканчивал свой фильм маршем большевиков и песенкой про «бронепоезд «Пролетарий».
В сегодняшней постановке дело заканчивается тем, что в квартиру врывается весь в комиссарской коже представитель новой власти, в котором узнается Федор, бывший камер-лакей гетмана всея Украины, чья последняя реплика в картине первой второго действия сводилась к единственно разумной в хаосе мысли: «Бросайте все к чертовой матери и бегите» (картина вторая, известная как «петлюровская», в постановке Долмазяна благоразумно опущена — в ней неприязненно описаны петлюровцы, и она вся — на украинском языке). Россия новая вступает в символическую схватку с Россией старой, и все погибают.
В этом вроде бы незамысловатом «все умерли» есть свой высокий смысл, особенно в декорациях сегодняшнего дня. Вся «толстоевщина» вместе с иными трактовками роли народа-богоносца не спасают. Пожалуй, Россию можно опрокинуть, как ломберный столик. Остается только собрание сочинений Чехова, спасенное кузеном Лариосиком, которое он протащил через гражданскую войну из Житомира в Киев завернутым в запасную рубашку.
«Мы отдохнем!»
Что нравилось Сталину — именно крушение мира кремовых занавесок. За гибель и сдачу русской интеллигенции, за реплику, введенную в ходе одной из репетиций: «Так за Совет народных комиссаров… Мы грянем громкое «Ура!» За финальную фразу: «Кому — пролог, а кому — эпилог». Вероятно, важно было для Сталина и то, что образы белых офицеров оказались не ходульными и плоскими, это были, безусловно, положительные герои — Алексей Турбин, Лена Ясная, Лариосик, Николка и штабс-капитан Виктор Мышлаевский. Они сдались внешним обстоятельствам под их напором; для убедительности обстоятельств иллюстративно погибает Алексей Турбин и калекой становится Николка.
Сдались не просто враги, а враги достойные, запертые в безвыходном положении: ни на Дон податься, ни с Петлюрой уйти, да и «народ против нас».
Победа над достойным врагом возвышает победителя. Об этом и проговорился в 1938 году в передовице журнал «Театр», отмечая 40-летие МХАТа. В своей книге Виолетта Гудкова приводит цитату из статьи: «…современный зритель, глядя на спектакль, не может не размышлять о том, что большевики побеждали не только врагов пьяных и физически разлагавшихся, не только мародеров, бандитов и кокаинистов, но и врагов сильных и убежденных».
А финал — открытый. Семейство Турбиных и компанию в жизни после финала для начала, вероятно, ждет уплотнение в квартире с кремовыми занавесками, а затем — как уж повезет. (В постановке 1982 года на Малой сцене МХАТа петлюровцы занимали квартиру Турбиных под свой штаб.) Красная армия могла пополниться военспецами (реплика одного из военных — знакомых Булгакова: «Красная армия — как редиска: сверху красная, внутри — белая»), но и коридоры в больших квартирах иной раз «кончаются стенкой»…
И что такое эти кремовые занавески, о которых твердит Лариосик? Эти часы, которые нежно играют менуэт Боккерини. Огонь в камине. А потом елка в крещенский сочельник. Уют интеллигентного дома, который стоит на краю пропасти в метель со всеми его Достоевским, Толстым, спасенным или спасающим Чеховым. Абажур, который присутствует в самом романе «Белая гвардия», тот самый, о котором сказано про всех — уехавших и оставшихся, полуоставшихся и полууехавших: «Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут».
Про весь этот набор «буржуазно-демократической интеллигенции» даже в подцензурные времена Анатолий Смелянский в книге «Михаил Булгаков в Художественном театре» имел возможность написать: это ценность человеческой жизни.
Если и есть на свете традиционные ценности — то вот они: мир, покой, любовь, уют, «все елки на свете, все сны детворы», «осенние сумерки Чехова, Чайковского и Левитана».
Кремовые занавески. Не самоутверждение армиями, которым непонятно, кого защищать, на кого нападать и зачем. Не утопии про мужичков, водящих, по Дугину, хороводы, и баб, рожающих в поле, по Малофееву, семерых будущих рекрутов к ряду. Традиционные ценности — обычная, нормальная, насыщенная, мирная, современная жизнь, покоящаяся на фундаменте хорошего образования и общечеловеческих, цивилизованных (не цивилизационных в духе «государства-цивилизации») представлений о том, что такое хорошо и что такое плохо.
А срывание всех и всяческих «либеральных» кремовых занавесок с улюлюканьем, «тысячелетней историей» наперевес — это варварство.
К нему можно приспособиться. Толстого с Достоевским снова заменяет Чехов в монологе Лариосика, похожем на аутотренинг: «Мы отдохнем! Мы отдохнем!» Но это другая пьеса. Ведь «кому — пролог, а кому — эпилог».
Этот текст вышел в четвертом номере журнала «Новое обозрение».