Правило второй бомбы
Как левый дискурс повлиял на восприятие войны. «Нетолерантный» взгляд из Израиля
Израиль. Фото: AP / TASS
Биньямин Нетаньяху заявил, что Израиль находится в информационной блокаде и должен быть готов к блокаде экономической. Эксперты говорят о растущей изоляции Израиля. «Когда война закончится, ситуация не вернется к прежнему статус-кво, представление людей об Израиле изменилось необратимо», — констатируют аналитики.
«На фестивале в Генте отменили концерт израильского дирижера», «Еще одна страна объявила бойкот Евровидению из-за Израиля», «В Италии призвали отлучить израильскую футбольную сборную от соревнований» — подобные новости появляются на лентах информагентств практически ежедневно.
С самого начала операции в Газе было понятно, что у Израиля есть в запасе несколько недель, максимум — месяцев. После этого мировое общественное мнение окончательно отойдет от шока 7 октября и начнет все более энергично давить на Израиль.
Но война затянулась, а израильская дипломатия провалилась.
Плюс израильские министры и депутаты постоянно выпендриваются перед радикализировавшимся электоратом в ущерб репутации страны. Плюс отсутствие не то что расследований, но хоть сколько-то внятной информации даже по самым вопиющим инцидентам вроде убийства пятилетней палестинки Хинд Раджаб и ее семьи. Плюс привычка отвечать на любые обвинения, независимо от степени их обоснованности, контробвинениями в «антисемитизме» и «кровавом навете». Плюс…
Только все это на самом деле неважно. Потому что на Хавьера Бардема и Тильду Суинтон все равно не угодишь. Как не угодишь на Гарвард и Беркли, на когрессвумен Окасио-Кортес и Ильхан Омар, на избирателей Педро Санчеса, Меланшона и Сары Вагенкнехт. На антропологов и геноцидоведов, на Amnesty International* и Human Rights Watch*, на интеллектуалов в куфиях и врачей без границ. А главное — на простых телезрителей, читателей газет и пользователей соцсетей, почти два года впитывающих в режиме 24/7 фотографии покалеченных детей и разрушенных больниц.
Жертв в Газе могло быть в несколько раз меньше. Представители ЦАХАЛ могли давать подробнейшие пресс-конференции. У власти в Израиле могли находиться не Нетаньяху и Бен-Гвир, а Беннетт и Лапид. Но отвечать на 7 октября бомбардировками Газы пришлось бы любому израильскому правительству. И были бы погибшие дети и разрушенные больницы. И нашлась бы сакральная жертва — не упомянутая выше Хинд Раджаб, так какой-нибудь другой фотогеничный ребенок. А значит, реакция в мире была бы точно такой же, как сейчас. Ну, может, градус возмущения был бы чуть ниже. А так все то же самое.
Потому что основная проблема — в языке. Не в английском, французском или испанском, а в том понятийном языке, с помощью которого гражданин «коллективного Запада» переваривает получаемую информацию.
О войне в современном мире принято говорить на языке международного гуманитарного права. Описания войны в основных медиа ведутся на адаптированном к массовому потребителю языке докладов и отчетов правозащитных организаций.
Странно было бы отрицать значимость этого языка. Проблема с ним лишь в том, что создан он был для другого. Он не приспособлен к описанию войны. Он может описать только часть вместо целого, причем не самую важную часть, но при этом агрессивно претендует на тотальность.
Война при таком подходе предстает своего рода соревнованием по сбережению жизней мирного населения. Но если б это было так, проще и правильнее было бы вовсе не начинать войн — тогда точно все остались бы живы. В войнах действительно нет ничего хорошего, и воевать, конечно, лучше как можно реже. Однако иногда все же приходится.
Бунин вспоминал, как толстовцы осаждали своего приехавшего в Москву учителя с разными вопросами, например: «Лев Николаевич, но что же я должен делать, если на меня нападет тигр?» А Толстой смущенно отшучивался: «Да какой же тигр, откуда тигр? Я вот за всю жизнь не встретил ни одного тигра».
Однако несколько десятилетий спустя тигры неподалеку от Москвы все-таки появились. Немецкие тяжелые танки «Тигр». И каким бы непротивленцем ты ни был, но на вопрос, который толстовцы задавали Толстому, пришлось тогда отвечать уже всерьез.
Впрочем, нынешний пацифист и при виде настоящих тигров готов продолжать рассуждать о разоружении и непротивлении. Все чаще антиизраильские заявления сопровождаются словами о недопустимости войны — любой войны, независимо от причины — и проклятиями в адрес производителей оружия. Университет Пизы, разрывая сотрудничество с израильскими университетами, в том же документе заявляет, что не поддерживает и не принимает участия в какой-либо деятельности, направленной на производство, разработку или совершенствование оружия и систем ведения войны. Теми же словами о том же самом говорят многочисленные музыканты, актеры и поэты.
Или вот главный норвежский эксперт по Ближнему Востоку объясняет, почему в Норвегии за последние десятилетия так сильно изменилось отношение к Израилю. В начале 80-х, говорит он, тысячи норвежских солдат отправлялись в регион служить в составе миротворцев ООН. «Это отнюдь не представители леворадикальных кругов. Это консерваторы, которые подписались на роль 100%-ной поддержки Израиля. Когда они заканчивали службу, почти 100% из них оказывалось против Израиля». Причина? «Потому что их накормили сказкой, а оказалось, что Израиль — сильная, оккупационная сторона».
То есть «сильный» — это теперь пейоратив. Стыдно быть сильным, модно быть слабым, маленьким и беззащитным. Или, по крайней мере, имитировать маленькость и беззащитность.
Я беседовал с несколькими правозащитниками и всем им задавал один и тот же вопрос: «На некий военный объект сбрасывают две бомбы. Одна попадает в цель, а другая отклоняется от цели и поражает жилой дом или, скажем, кафе. Какая из этих бомб для вас, так сказать, важнее? На какой из них сосредоточено ваше внимание?» Мои собеседники были люди честные, поэтому все они ответили: «Конечно, вторая».
Правозащитники — конечно, не левые активисты, а настоящие — делают очень важную работу. Именно они заставляют политиков думать о том, как минимизировать потери среди гражданских. Они не дают генералам выжигать аулы в качестве мести за теракт, устроенный кем-то из тамошних жителей. Они добиваются суда над виновными в военных преступлениях.
Просто, читая правозащитные документы, надо всегда помнить, что они написаны людьми, которые замечают только вторую бомбу. А суть войны выражает первая.
Потому что у войны есть собственный язык и собственная логика. Бомба, попавшая в кафе, — трагическая и, увы, неизбежная случайность. А вот бомба, попавшая в цель, позволяет понять, зачем ведется война, какие у нее задачи, чем она должна закончиться.
Есть такой термин — «сопутствующий ущерб». Жестокий и негуманный, но правдивый. Нельзя судить о войне по тому, что ей «сопутствует», что является для нее периферией. Но именно так судит современный мир.
Говорят, СМИ постоянно пишут о войне в Газе. Но это неправда. Много пишут о жертвах войны, а о самой войне — практически ничего. Сколько вы видели в неизраильской прессе новостей о взорванных тоннелях, выявленных объектах хамасовской инфраструктуры, ликвидированных боевиках — то есть о том, что и составляет сущность войны? И это не предвзятость, а тот самый «закон второй бомбы». Согласно которому единственное, что достойно описания, — это страдания гражданских лиц.
И это, в общем-то, хорошо говорит о пишущих. Добрые люди, сочувствуют мирному населению, попавшему в жернова войны. Только почему-то при чтении их статей все время вспоминается одно место из Джоан Роулинг. «Ой, только не делай вид, будто хоть что-нибудь в квиддиче понимаешь, — оборвала Джинни Гермиону. — Сама потом стыда не оберешься!» Что в переводе означает: если тебя зовут Норвегия и ты последний раз воевала в 1814-м, да и то две недели, то беседуй на здоровье со Швецией о своем о скандинавском и не давай советов стране, которой не повезло родиться совсем в другом регионе и потому приходится воевать всю ее без малого 80-летнюю историю.
И тут возникает закономерный вопрос. Ну хорошо, допустим, все так, но почему Израиль? Откуда такое пристальное внимание и такая ненависть? Почему именно Ближний Восток порождает весь этот коллективный психоз?
Почему ополоумевшие люди с палестинскими флагами бросаются на «Вуэльте» под колеса именно израильских велосипедов, а испанский премьер публично восхищается подвигом хулиганов, сорвавших гонку? Мало ли в Азии или Африке стран, где десятилетиями идут войны и резня, жители нищенствуют, а всякие политически (или даже просто этнически) неблагонадежные сидят по тюрьмам или бесследно исчезают?
Дело в том, что Израиль — просто в силу своих размеров и географического положения — оказался слишком наглядным примером того, как устроен этот мир.
Такой очевидный островок цивилизации в океане варварства. Причем островок, имеющий наглость противостоять варварству и даже побеждать его. Что, конечно, противоречит всей неомарксистской этике.
А марксизм-саидизм стал в постхристианском обществе эрзац-религией. И ее последователи — религиозные фанатики покруче любого хамасника. В их Священном Писании сказано: угнетенный всегда прав. Если угнетенный режет детей и женщин (вариант — взрывает автобусы), то это реализация его неотъемлемого права на освободительную борьбу. Можно слегка пожурить его за эксцессы, но не сочувствовать его святому делу нельзя. Отсюда сбитая система распознавания «свой-чужой», неразличение добра и зла, нормы и ее нарушения.
Для понимания, как это все выглядит на практике, достаточно послушать монолог Люси Грин, после которого она ушла из Breakfast Show Александра Плющева**. «Обратного расизма не бывает, он может быть только в сторону угнетаемой группы», «Женщины — всегда угнетаемая группа, это константа», «Не может быть ситуации, когда афроамериканцы раз — и становятся неугнетаемой группой, потому что они по жизни угнетаемые» и т.п. Посмотрите этот фрагмент, он очень показательный. Там главное — даже не слова, а невероятный апломб адепта единственно верного учения, разговаривающего с полным профаном, который не просвещен светом истины.
Как любая религия, марксизм-саидизм формирует свою систему запретов. Его лексика — это набор стоп-слов, единственное назначение которых — не допускать дискуссии по существу. Справа — рудимент колониализма, слева — пережиток имперского сознания, снизу — мужской шовинизм, сверху — белое превосходство.
Допустим, говоришь ты, Израиль отличается от Норвегии тем, что в Израиле можно сколько угодно размышлять про голоса недопредставленных групп, но по выходе за университетскую ограду обнаруживается, что несчастный субалтерн спит и видит, как бы тебя убить, так что прежде чем озаботиться его правом на высказывание, хорошо бы его обезвредить. А образованный собеседник тебе отвечает: «Выражение «субалтерн спит и видит, как меня убить» — это поляризованная репрезентативность, описывающая «иного» как врага, имеющего общее намерение на уничтожение группы «мы». Это классическая расистская схема».
А как же быть с реальностью, данной нам в ощущениях? Со всей социологией, опросами, исследованиями, подтверждающими эти ощущения? А никак. Красный флажок поставлен: сюда нельзя, за флажком начинается расизм.
И даже самые умные и тонкие люди так привыкают к этим флажкам, к этому выхолощенному политкорректному языку, что, попав в нормальную среду, ощущают дискомфорт и неуют. Скажем, приехал в Израиль яркий и талантливый Дэвид Ремник, многолетний редактор журнала «Нью-Йоркер», написал большую, довольно содержательную и вполне умеренную статью. И среди прочего отметил, что в Израиле «публичные дебаты, особенно на телевидении, часто отмечены расистской и реакционной риторикой». А это просто свободная дискуссия, без красных флажков, стоп-слов и запретных тем, так выглядит. Люди высказывают свое мнение и не думают, что по этому поводу написано в катехизисе молодого марксиста.
Причем Ремник, несомненно, не марксист. Но язык левых сектантов проникает в мейнстрим и форматирует его под себя. Не нужно быть радикальным активистом, чтобы впустить в себя эту оптику и позволить ей определять твои чувства и твое поведение. В этом, кстати, причина массовости пропалестинских акций. Участники любых действ такого рода делятся на сравнительно небольшое идейно заряженное ядро и примкнувших. Этих примкнувших Газа не так чтобы очень беспокоит, но не пойти… Это что же, я нетолерантен, неэмпатичен? А может, во мне где-то глубоко внутри сидит, притаившись, расистская и реакционная риторика?..
Давным-давно один знакомый хиппи рассказывал мне, как жил в пригороде Парижа и к нему в гости приехала на велосипеде приятельница-американка. У подъезда ее перехватил арабский пацан: «Тетенька, дай прокатиться на велике». «Ну прокатись, только пять минут, а то я тороплюсь», — ответила тетенька. Парень катался 15 минут вместо пяти, а вернувшись, попросил велосипед для своего друга. Американка отказалась: ты, мол, и так меня обманул — катался дольше, чем мы с тобой договаривались, и теперь у меня совсем не осталось времени. Подросток велосипед отдал, но при этом сказал его хозяйке: «У-у-у, расистка!» В квартиру к моему знакомому американка поднялась в слезах: «Неужели он и в самом деле подумал, что я не дала ему велосипед, потому что я имею что-то против арабов? Надо найти его и объяснить».
Помню, я тогда не поверил рассказчику. Ну не могут люди так по-дурацки видеть реальность, думал я. А теперь верю: да, именно так все и было, ровно таким образом эти манипуляции и работают. И миллионы людей ведутся.
В общем, прав был Чеширский Кот:
— Мы все здесь сумасшедшие. Я сумасшедший. Ты сумасшедшая.
— А я почему сумасшедшая?
— Потому что ты здесь.
В замечательном фильме «500 дней лета» герой работает в фирме, выпускающей открытки с поздравительными и мотивирующими подписями: «Поздравляю с рождением сына!», «Ты справишься!», «С Днем святого Валентина, солнышко, я люблю тебя!» и т.д. В конце концов он взрывается и увольняется из этой конторы, объяснив напоследок директору, что люди покупают такие открытки не потому, что хотят рассказать о своих чувствах, а потому, что им не хватает своих слов и они боятся говорить «от себя»: «Давайте перестанем затыкать людям рты. Люди должны сами говорить, что они чувствуют, а не повторять навязанные им слова».
Левый дискурс — набор таких открыток, загоняющих человека в узкий коридор предписанных коллективных чувствований. Предприятие по раздаче правильных мыслей, фраз и эмоций.
В детстве я любил книжку Лейлы Берг «Приключения Ломтика». Там отцу одного из героев отрезало палец, и друзья решили устроить по этому поводу благотворительное представление. В частности, они нашли попугайчика и обучили его одной-единственной фразе. Попугайчику говорили: «Какое ужасное несчастье!», а он в ответ трепетал крылышками и повторял: «Бе-е-едный мистер Хенисси! Бе-е-едный мистер Хенисси!»
И теперь каждый раз, когда я смотрю на американских студентов в куфиях, на жителей Парижа с палестинскими флагами, рассуждающих о «геноциде» и «гуманитарной катастрофе» в Газе, на светскую публику, устраивающую в Венеции многоминутную овацию фильму «Голос Хинд Раджаб», я вспоминаю этого дрессированного попугая и слышу его жалобное блеяние. Простите, мои дорогие попугайчики, если кого-то обидел, — nothing personal, я просто анализирую социальный феномен.
Израиль так раздражает европейцев еще и потому, что это метафора Европы, европейской цивилизации. Которая на самом деле — точно такой же остров в море варварства, просто побольше размером и потому имеющая возможность притворяться, будто это не так. А Израиль постоянно об этом напоминает, как бы говоря: хочешь выжить — будь таким, как я. Разумеется, это нервирует, это — если начать по-настоящему вдумываться в происходящее — подрывает веру в богодухновенность твоего Священного Писания. Кому ж такое понравится! Вот и обижаются люди, на митинги выходят, требуют остановить зверства израильской военщины.
Позволю себе короткое отступление о схожести участи и разнице мироощущения. Года три назад тогдашний министр иностранных дел Евросоюза Жозеп Боррель в одном из выступлений сравнил Европу с садом, окруженным джунглями. Борреля, разумеется, немедленно заклеймили как расиста и колониалиста, и он долго извинялся — мол, не имел в виду ничего такого — и клялся, что чужд морально устаревшего европоцентризма. Хотя казалось бы, если ты один из лидеров Евросоюза, то как можешь не быть европоцентристом?
Лет за двадцать до Борреля практически ту же метафору использовал израильский премьер Эхуд Барак, назвавший Израиль виллой в джунглях. Так как в Израиле с политкорректностью дело обстоит нормально, то есть примерно никак (вспомним еще раз впечатления Ремника от израильского телевидения), то бонмо Барака всем очень понравилось и активно используется израильскими политиками и журналистами до сих пор. Причем Барак не какой-нибудь крайне правый вроде Бен Гвира. Ради мирного договора он был готов даже Иерусалим с Ясиром Арафатом поделить. Просто как израильтянин он привык смотреть на мир трезво и говорить о том, что видит, без эвфемизмов.
Я думаю, это тоже одна из причин израилефобии. Если ты живешь в постоянном страхе сказать что-нибудь не то, трудно симпатизировать тем, кто спокойно называет вещи своими именами.
Скажи кто-нибудь тому же Боррелю, что европейским чиновникам его уровня не худо бы приносить присягу на листочке бумаги с надписью The West is the best, что бы с ним, бедным, было, если его от слова «европоцентризм» так подбрасывает?
Есть и еще одна причина. Может быть, главная. Неуютно осознавать, что ты живешь в мире, отделенном от первобытного хаоса и хтони какой-то хрупкой условностью — картонными декорациями, театральным задником или защитной стеной, которая на поверку оказывается не прочнее того самого задника. Что твой приятель, с которым ты утром пьешь кофе в университетском кафе, желает тебе самой настоящей, неметафорической смерти — за века колониального господства, за богатство твоей страны, за то, что женщины в твоем мире ходят с непокрытой головой (For our women unveiled, our slaves and our gold, как пел Леонард Коэн). А современный человек всеми силами избегает столкновения с неуютом, дискомфортом, со всем потенциально травмирующим. Гораздо легче счесть, что дикарства и варварства не существует, что во всем виноваты угнетение, подавление, оккупация…
Двадцать лет назад Василий Аксенов написал роман «Вольтерьянцы и вольтерьянки» и даже получил за него главную на тот момент российскую литературную премию — Букеровскую. XVIII век, Екатерина, Вольтер, балы, фортепьяны, философские разговоры, галантная любовь, вера в неостановимость прогресса. И только временами на заднем плане мелькают какие-то неприятные люди — оборванные, ощеренные, с драными ноздрями и пьяной ненавистью в глазах. А в финале они вдруг вырываются на авансцену, вторгаются в пространство вольтеровской утопии — и убивают, пытают, насилуют всех без разбора куртуазных героев и героинь.
И ведь пугачевщина тоже возникла «не в вакууме», как некогда выразился генсек ООН про 7 октября. И екатерининская Россия была тем еще раем. И за фасадом рококо и классицизма, менуэтов и реверансов происходили вполне жуткие вещи. Но ни автор, ни герои при зрелище погрома отчего-то не задаются вопросом о стоящей за убийцами и насильниками великой сермяжной правде. А просто ловят главного бунтовщика и…
— Я кликнул драгунам, чтоб привязали гада к пушке, брюхом в жерло. Он что-то еще бормотал, изрыгал сквернословия, смешанные с молитвой, весь изливался жидкостями и слизью. Я поджег фитиль. Пушка, крепостная коронада, развалила его на две части.
— Сие не казнь, брат мой, а расплата, — пробормотал Михаил. — Не знаю, мог ли бы я сделать, как ты, но ты ж мой брат… и ты это сделал за нас!