Алексей Бартошевич рассказывал о театре увлекательно, как никто

Его лекции убеждали лучше любого спектакля: Шекспир — это про нас сегодняшних

Умер Алексей Бартошевич — театровед, театральный критик, доктор искусствоведения и главный российский специалист по Шекспиру. Ему было 85 лет. С 1964 года и до конца жизни Бартошевич преподавал историю театра и театральную критику в ГИТИСе, а еще — писал статьи и книги, читал публичные лекции, записывал передачи для телевидения и даже сам играл на сцене. В 2020 году его наградили национальной театральной премией «Золотая маска» за вклад в искусство. Бартошевич запомнится не только как ученый, но и как популяризатор театра — харизматичный и убедительный. Критик и выпускник театроведческого факультета ГИТИСа Антон Хитров рассказывает, почему, слушая Бартошевича, невозможно было не полюбить Шекспира — и театр в целом.

Шекспироведы делятся на два лагеря: «мейнстримные» стратфордианцы, убежденные, что Уильям Шекспир из Стратфорда-на-Эйвоне, актер и пайщик лондонской труппы «Слуги лорда-камергера», владевшей театром «Глобус», — это тот самый знакомый нам великий драматург, и «оппозиция», нестратфордианцы, которые полагают, будто шекспировские пьесы написал кто-то другой. Среди последних не только экстравагантные творцы вроде Владимира Набокова или Джима Джармуша, но и псевдоученые-конспирологи. Нестратфордианцы, как правило, приписывают «Гамлета» и прочие сочинения Шекспира тем или иным представителям высшего общества — ведь автор явно был образован, а свидетельств об образовании стратфордского актера не сохранилось.

Алексей Бартошевич был убежденным стратфордианцем — но никак не в силу академического консерватизма. И не только потому, что доводы оппонентов попросту его не убеждали. Дело в том, что для театроведения пресловутый шекспировский вопрос не только исторический, но и идеологический.

Что такое театр — литература в живых картинках или самобытное искусство со своими законами? Из второго предположения на рубеже XIX—XX веков родилась режиссура в современном смысле этого слова. Да и театроведение как самостоятельная дисциплина — тоже. Если театр все-таки самобытное искусство, одного литературного таланта мало, чтобы создать пьесу. Нужно знать теорию и практику театра, понимать его материальные возможности и идейную суть. Кто бы ни написал пьесы Шекспира, настаивал Бартошевич, это был целиком и полностью человек театра — и среди всех возможных кандидатов актер из Стратфорда лучше всех подходит под это описание.

Будучи театроведом, а не филологом, он всегда подчеркивал, что в анализе шекспировских пьес ни в коем случае нельзя упускать из виду театральный язык эпохи. Простой вопрос: зачем в «Гамлете» нужен норвежский принц Фортинбрас — роль, которую столь часто купируют в современных постановках? Помимо всего прочего — чтобы в финале кто-то приказал вынести трупы, ведь занавеса в «Глобусе» не было.

Сущностные вещи Бартошевич тоже выводил из особенностей театрального языка. Актеры играли на пустой сцене, над головой у них был навес, который символически изображал небеса, под ногами люк, означавший преисподнюю. Иными словами, «Глобус» был моделью Вселенной — в точном соответствии со своим названием, — но Вселенной как бы не оконченной. Творение предстояло продолжить, и продолжал его человек — тот самый актер на пустой сцене, который с помощью слов помогал публике достроить картину происходящего в своем воображении. Отсюда нетрудно заключить, как Шекспир понимал место человека в мире. «Век расшатался, и скверней всего, что я рожден восстановить его», — говорит Гамлет после встречи с призраком, и это не просто громкие слова: заботы трагического героя гораздо шире, чем справедливость в отдельно взятой королевской семье.

Этот сугубо театроведческий подход к Шекспиру прочно связан с бэкграундом Бартошевича. В 2013 году в мемориальном спектакле о Станиславском «Вне системы» Кирилл Серебренников дал театроведу роль Владимира Немировича-Данченко, одного из основателей МХТ, — и все в зрительном зале понимали почему: в Бартошевиче видели едва ли не воплощенную историю театра. Сын актрисы Ольги Бартошевич и художника Вадима Шверубовича, внук Василия Качалова — одного из самых знаменитых артистов раннего Художественного театра, — он вырос в такой среде, где род занятий как бы предопределен изначально. Основным его предметом был именно театр, а не драматургия. Бартошевич не делал выбор в пользу чего-то одного — истории театра либо театральной критики: современные режиссерские трактовки Шекспира (да и не только Шекспира) занимали его не меньше, чем сам автор «Гамлета». Чтобы в этом убедиться, достаточно послушать его лекции об Эймунтасе Някрошюсе или Питере Бруке — или раскрыть любую его колонку на портале OpenSpace.

Наследие Бартошевича — это не только многочисленные статьи, книги и документальные фильмы о театре. Это еще и его студенты. В 1961 году он окончил театроведческий факультет ГИТИСа, да так и остался там еще на шестьдесят с лишним лет. Кроме Шекспира, читал лекции по итальянской комедии масок, а еще — на пару с экспертом по испанскому ренессансному театру Видмантасом Силюнасом — вел семинары по театральной критике и реконструкции старинного спектакля. У Бартошевича учились почти все ныне работающие московские театроведы и критики плюс еще множество специалистов, вернувшихся после выпуска в свои регионы.

Практически все студенты Бартошевича вспоминают о нем как об одном из самых артистичных лекторов, которых им доводилось слышать. Он говорил о театре страстно — и бесконечно увлекательно, подвергая анализу буквально каждую мелочь. Причем умел доносить свою трактовку не только словами, но и чисто театральными средствами — интонацией, мимикой, жестом.

Автору этого текста особенно запомнилась лекция Бартошевича о шекспировской трагедии «Юлий Цезарь». Кульминация этой пьесы — ораторский поединок между Марком Антонием, другом покойного Цезаря, и Брутом, главой заговорщиков. Пока говорит Брут, римляне ликуют и благодарят его за убийство тирана, но стоит выступить Антонию, и толпа готова растерзать былых кумиров. Оба монолога лектор читал наизусть. Особенно хорошо ему давался хитрый политик Антоний: Бартошевич произносил его текст так, чтобы слушатели прочувствовали всю суть его манипуляций.

Он завещал вам все свои сады,

Беседки и плодовые деревья

Вдоль Тибра, вам и всем потомкам вашим

На веки вечные для развлечений,

Чтоб там вы отдыхали и гуляли.

Таков был Цезарь! Где найти другого?

Было начало десятых годов, Москва восхищалась модными новыми парками и прочими общественными пространствами. Обо всем этом лектор не говорил ни слова (он вообще неохотно говорил о политике — зато спустя несколько лет ходил на суды по делу «Седьмой студии» и вступался за его фигурантов). И в то же время в его чтении отчетливо проступал подтекст шекспировских стихов: власть ничего не дает бесплатно — она предлагает комфорт в обмен на свободу. Ни в одном отечественном спектакле тех лет Шекспир не звучал настолько злободневно, как в этой театроведческой лекции. Это был едва ли не главный талант Бартошевича-популяризатора: убеждать аудиторию, что искусство — современное и не очень — имеет прямое отношение к ее личному опыту.

Антон Хитров