Среди любимых образов художницы Алисы Горшениной — корни

Она отказывалась покидать Россию, несмотря на преследование и антивоенную позицию, но из-за травли властей ей все же пришлось уехать. Вот ее интервью

В июле 2025 года художница Алиса Горшенина рассказала, что покинула Россию. Она вышла в антивоенный пикет в первые дни полномасштабного вторжения в Украину — однако оставалась в стране еще три года, хотя на нее писали доносы, а знакомые и незнакомые люди постоянно советовали ей уехать. В итоге ей все-таки пришлось покинуть Россию — после десятидневного ареста за эмодзи радужного флага в одном из постов в инстаграме и нескольких штрафов. Горшенина — одна из самых заметных молодых российских художниц. Она последовательно работает с народной визуальной традицией и фольклором: шьет тряпичные куклы и маски, преображается в сказочных персонажей, а вместо рам использует наличники. Частый (и максимально прозрачный) образ в ее искусстве — корни. Художественная практика Горшениной тесно связана с ее родной культурой, и отъезд из России стал для нее очень болезненным. «Медуза» поговорила с художницей о ночи в полицейском подвале, допросах на границе, «Бесогоне», отношениях с близкими и о том, как сохранить себя во время травли.

— Прошло четыре месяца, как ты уехала из России. Поделись, как ты сейчас?

— Лучше, чем в первый месяц, но не могу сказать, что полностью адаптировалась. Ощущение, что за эти четыре месяца произошло намного больше событий, чем за последний год. В России у меня была размеренная, понятная, даже тягучая жизнь. Чуть-чуть про выживание, но при этом дома, где все понятно и любимые люди. Тут ощущение, будто я внутри горного ущелья, мое тело бросает из стороны в сторону, бьет о камни. Или я иду по тонкой веревочке, каждый раз думаю, что вот-вот упаду, но не падаю.

То, что я теперь не дома — огромная травма. Но это не значит, что все плохо. Я знакомлюсь с новыми людьми, открываю выставки. Стараюсь отстраниться от прошлой жизни, сильно концентрируюсь на настоящем — так мне советовали в терапии. Но травма никуда не девается. Я не могу смотреть на фотографии, которые делала дома, — меня сразу выстегивает. Иногда ни с того ни с сего начинают течь слезы градом. Могу проплакать целый час, даже не понимая, из-за чего именно. Не знаю, сколько времени мне понадобится [чтобы справиться с пережитым] — год, два, три, десять.

— Как ты себя чувствуешь рядом с полицией? Замечаешь ли за собой подозрительность, чувство опасности?

— Сто процентов. Я до сих пор очень тревожусь каждый раз, когда я вижу полицейских на улице. В первые месяцы было еще тяжелее — я была очень напугана, постоянно хваталась за мужа. Мне стремно от своего страха, но он есть, я ничего не могу с ним поделать. Сразу после выхода из спецприемника у меня начались проблемы со здоровьем, ментальным и физическим, с которыми я разбираюсь до сих пор.

Но больше меня триггерят не полицейские, а пограничники, паспортный контроль, пункты досмотра. Когда я летала в Дубай на открытие выставки, у меня почти случилась паническая атака на границе. Мой паспорт проверяли очень долго, минут десять. Я думала, что умру там. Мне все время кажется, что у них есть доступ к российской базе, что они сейчас позвонят в Россию [и меня арестуют]. Каждый раз, проходя границу, я будто умираю и заново рождаюсь.

— В одном из постов ты рассказывала, что тебе было тяжело, потому что много людей советовали тебе уезжать, пока ты жила в России. Что тебе пишут сейчас?

— Да, мне было очень тяжело это слушать. Люди делились на разные категории: были те, кто советовал, переживал, потому что им нравится, что я делаю. Были те, кто писал, что я глупая девчонка, которая ничего не понимает. Это был бесконечный поток одинаковых сообщений: уезжай, уезжай, уезжай.

Первое время [по приезде в Грузию] я не говорила об этом в соцсетях, делилась только с самыми близкими. А когда рассказала, постаралась максимально честно описать то, как себя чувствую — донести, что для меня это очень тяжело, травматично, и не нужно меня с этим поздравлять. Многие отнеслись понимающе, но был небольшой процент тех, кто писал что-то вроде: «Наконец-то ты свалила из этого Мордора».

Я до сих пор не понимаю, как назвать то, что произошло. Я не уехала, но меня и не выгнали. Сменила локацию против своей воли, скажем так.

— Как твои близкие относились к тому, что ты теперь не в России?

— Моя семья очень поддержала меня. Мне важно сказать об этом, потому что после фильма Андрея Лошака многие думают, что мои родственники сошли с ума, и мы не общаемся. Это совсем не так. В фильме запечатлен момент, когда у нас действительно был перерыв в общении, месяца три-четыре после начала [полномасштабной] войны. А потом мы с мамой решили встретиться и поговорить. Причем она первая пошла на контакт — сказала, что больше так не может.

Поддержите «Медузу»! Это важно не только нам, но и нашим читателям. Вот что говорит один из них — журналист Андрей Лошак: Наверное, только «Медуза» для меня является компасом нормальности в нашем безумном мире. Я знаю, что всегда там найду проверенную объективную информацию. При этом базово мы — единомышленники, наши ценности совпадают, что очень важно. Я бы сказал, что «Медуза» для меня что-то вроде близкого друга. Умного, знающего, осознанного. Пожалуйста, подпишитесь на регулярный донат.

Некоторые думают, что с той стороны нет людей. Может быть, меня осудят за то, что я скажу, но моя мама — человек, я ее люблю, и у нас с ней разные позиции. Мы много разговаривали, пытались слышать, принимать, понимать друг друга. Сейчас вся семья очень сильно меня поддерживает. Они приняли то, что я больше не в России. Более того, они критикуют систему, считают, что все, что со мной происходило, было несправедливо, ненормально. Моя семья видит, что за смайл радужного флага их дочь сажают на 10 суток. И понимает, что я такая не одна.

[После фильма Лошака] мне писали, что я должна перестать общаться с мамой. С чего бы? Я считаю наоборот — нужно разговаривать.

— Давление на тебя началось с самого начала полномасштабной войны. Когда ты первый раз поняла, что власти тебя заметили?

— Самая первая реакция была 25 февраля, после того, как я вышла с пикетом на Лисью гору. Но активная фаза началась с выставки «Пугало стояло в центре вспаханного поля» в «Ельцин центре» в 2022 году. Я до сих пор очень люблю эту выставку, считаю, что она была очень важной и своевременной. Появилась статья на Ura.ru, в которой написали про «выпотрошенные чучела». Это был не первый раз, когда про мою выставку писали гадости, но тут, видимо, сыграли роль моя антивоенная позиция и штраф. Дело дошло до «Бесогона», Никита Михалков процитировал эту фразу, остальные подхватили. Я, кстати, приглашала его на выставку — не пришел.

А дальше были полтора года, конец 2022-го и весь 2023-й, когда я прекрасно, плодотворно работала. Я выставлялась в России и Европе, организовала большую персональную экспозицию в Москве. Сейчас этот период кажется таким простым и спокойным. Я забыла все, что обо мне писали — решила, что все равно эти помойные медиа не имеют никакой власти. Они постоянно находили жертв среди уральских художников, травили, поливали грязью, то одного, то другого.

— Когда на тебя в первый раз написали донос?

— В 2024 году. Это было снова связано с «Ельцин Центром». У нас [с центром] вообще такая болезненная любовь — если мы где-то оказываемся вместе, сразу же происходит взрыв.

Я участвовала в коллективной выставке «Я люблю тебя, ничего не бойся» про взаимоотношения мамы и дочки. В рамках выставки я придумала мастер-класс. Решила, что мы будем делать «поделку маме» — сердечко из фетра, которое наполним разными чувствами, в том числе сложными, неоднозначными. Хотелось провести терапевтичную встречу. Мы планировали мастер-класс на конец мая, но я заболела, и пришлось перенести его на 1 июня. В России это День защиты детей. Эта дата и затриггерила всех.

Каким-то образом люди, которые называют себя журналистами, решили, что я буду проводить мастер-класс для детей, учить их терроризму. И понеслось: все подряд просто копировали и вставляли, копировали и выставляли. «Террористка будет учить детей». Вспомнили клип Pussy Riot, который вышел за полгода до. Меня травили за все подряд, даже за работы десятилетней давности. Эту «новость» принялись репостить провластные телеграм-каналы, активисты, организации. Мастер-класс отменили, в «Ельцин-центр» пришли с прокурорской проверкой. А потом мне выкатывают три доноса: от организации «Зов народа», содружества ветеранских организаций «За други своя» и депутатов.

Я была на грани. Казалось, что вот-вот за мной придут. Даже какое-то время жила у друзей, но прятаться было противно. Помню, просыпаюсь в одно утро и говорю себе: все, надоело, пошли они нахрен, я хочу спать у себя дома. Я ничего плохо не делала, не террористка, не экстремистка. Помогло, что нашелся адвокат, который был готов меня защищать в России, а не просто говорить: «уезжай». Мы с мужем даже успели обсудить, какую пластинку включим, когда будет обыск. Но все стихло. В полиции на запрос адвоката сказали: «К Горшениной претензий нет».

— Как ты обсуждала эту ситуацию с близкими?

— Мы с мужем уже были готовы ко всему. Он постоянно был рядом, поддерживал, проживал это со мной. Нам просто хотелось ясности. Ощущение неизвестности тяготило сильнее всего — придут, не придут, сегодня, завтра. Когда были обыски у художников по всей России, мне прислали тысячу сообщений: как ты, все в порядке? Но ко мне никто не пришел. Не знаю, удачливость ли это или то, что я была в Нижнем Тагиле. Так мы и собирались жить — постоянно лавируя.

Мама меня очень поддерживала. Она у меня вообще очень боевая, пыталась отстоять меня. Когда появились доносы, она написала в личку Валентину Боцвину, мол, что это вы пишете про мою дочь? Он отвратительно ей ответил, сказал, что она вырастила чудовище. Мама просто сказала: пошел нахрен.

— Как тебе удавалось зарабатывать в таких условиях?

— Благодаря людям. Меня поддерживает огромное количество людей, некоторые из них — финансово. Я жила на деньги с продажи работ, другого заработка у меня никогда не было.

— Получается, после доносов летом 2024-го снова наступило затишье. Как все развивалось дальше?

— В конце 2024 года у меня как будто все хорошо, но при этом ноль проектов и все меньше партнеров, меньше галерей, которые готовы со мной работать. В новогоднюю ночь мы с мужем смотрели «Мумию». Я сказала: «Раз проектов нет, поехали в Египет? Мы заслужили отдохнуть от всего этого ужаса».

В феврале 2025-го у меня было запланировано участие в ярмарке в «Ельцин Центре». Я как раз хотела продать побольше работ и отложить деньги на поездку. На выставке я выступала под псевдонимом, потому что переживала за безопасность себя и центра, не могла об этом писать в соцсетях. В итоге практически никто из тех, кто любит мое искусство, про ярмарку не знал, — зато знали провластные журналисты и силовики. В последний день ярмарки ко мне подошел фээсбэшник в гражданке. Он не представился, но я сразу поняла, кто он. Спрашивал про позицию, почему выставляюсь под псевдонимом, что планирую делать дальше.

После ярмарки на меня снова написали донос, и после это все выставки, которые были запланированы, стали отменяться. Как только появлялся анонс, организаторам писали: снимите работы. И они снимали.

Как выяснилось, все это время, с начала 2025 года, на меня шились дела. Они не были связаны с ярмаркой или с моими работами. Материалы аж на три дела нашли в моих соцсетях. Когда я была в Египте, мне несколько раз звонил неизвестный номер. Позже выяснилось, что это был следователь, у которого на руках уже были эти дела.

По прилете в Москву меня задержали и охренительно долго допрашивали. Я забыла почистить телефон, забыла про цифровую безопасность, расслабилась. А в России так нельзя. Спрашивали про мою позицию, зачитывали мне мои цитаты, статьи из Интернета. Чем я «славлюсь», сколько у меня административок. Говорили: «Хотите я расскажу вам, как вы относитесь к СВО?». А я ничего не могла ответить.

Я много раз читала гайды, как вести себя на допросах. Но ни разу не смогла воспользоваться этими советами: не отдавать телефон, ссылаться на 51-ю статью. Потому что в этой каморке у тебя ноль власти — тебя либо отпустят, либо посадят. Все зависит от того, понравится ли твое поведение конкретному человеку. Тебя выжимают, лишают человечности.

По приезде домой я связалась с адвокатом, мы назначили день, когда придем на составление протокола. Я была уверена, что это будет «дискредитации армии» и типа того. А когда мы с адвокатом прождали несколько часов в отделении, выяснилось, что одна статья арестная. Все материалы дела нарыли в Екатеринбурге, поэтому суд должен проходить там же. В итоге мне говорят: «Суд завтра в 7 утра, отпустить мы вас не можем, надо переночевать у нас в отделе». Пока меня оформляли, я подслушивала разговоры сотрудников: «А за что ее?», «Разве по этой статье задерживают?».

После меня повели в камеру. Мы спускались вниз, куда-то очень глубоко, бесконечно долго. Начались какие-то катакомбы, вдоль стен — огромные железные двери с маленькими дырочками. Узкий коридор, в конце тусклая лампа, туалет — просто дырка в полу, над которой течет вода. Это отвратительное место, узкое, грязное, сырое как погреб. Полицейский открывает мою камеру, улыбается и говорит: «Тебе тут понравится».

Камера — куб с деревянными нарами, обитыми железом, света практически нет, стоит ужасная вонь. Вся связь с миром — маленькая видеокамера, в которую надо помахать, если захочешь воды или в туалет. Матрас грязный, пахнет мочой, но на нем все равно приятнее лежать, чем на холодных нарах. Пока меня оформляли, муж принес передачку, целых два пакета еды, книжку и письма — мне передали только еду. Я помню, что кусала яблоки и обкладывала себя ими, чтобы перебить мерзкие запахи. Позже пришел другой полицейский, разрешил взять два одеяла вместо одного и пообещал, что завтра меня точно выпустят.

На утро был суд, мне назначили 10 суток. В сравнении с подвалом спецприемник был просто потрясающим: четвертый этаж, окошко, раковина с ледяной водой, раз в день — звонок на 15 минут. Большую часть времени в камере я была одна, чувствовалось, что ко мне повышенное внимание. Муж каждый день привозил передачки, люди писали мне письма, поддерживали, сочувствовали.

— Как ты готовилась к отъезду?

— Никакого [запланированного] отъезда по сути не было. Сразу, как вышла из спецприемника, я поняла, что внутри меня что-то сломалось. Появился постоянный страх: я не хочу на допрос, не хочу в подвал, не хочу в камеру. И тут снова звонок из полиции. Я испугалась, думала, будет еще одно дело. Оказалось, нужно подписать бумажку, что я не буду устраивать никаких акций на 9 мая. Это новая традиция, каждый год так делают.

— А как это происходит?

— К тебе домой приходит участковый с распечатанным бланком. Текст стандартный: я, такая-то такая, обязуюсь не совершать противоправных действий, паспорт, дата, подпись. Они придумали такие расписки для «особо опасных» людей после 2022 года.

Я подписала, участковый ушел. Тревога никуда не делась: меня трясло, я чувствовала себя ужасно. Тогда мы с мужем подумали, что поехать в другую страну — хорошая идея, тем более меня давно звали в Грузию, в резиденцию для художников. Я ехала перевести дух, сменить обстановку. С собой у меня был чемодан летних вещей и несколько работ.

Мне посоветовали ехать через сухопутную границу. Мы добрались до Минеральных вод, оттуда на автобусе до российско-грузинской границы. Уже в дороге я поняла, что придется [проходить границу] через Верхний Ларс. Знала, что там не очень уютно. Теперь я бы хотела избегать этого места до конца своих дней.

— А что случилось на Верхнем Ларсе?

— Как только я отдала свой паспорт, мне тут же сказали: «Подождите». Забрали телефон, повели на допрос — сначала один, потом второй. Все было очень долго. Вопросы были вперемешку: как отношусь к СВО, состою ли в террористических организациях, есть у меня татуировки, какую музыку я слушаю, снова про СВО, хочу ли я кофе.

После двух часов допросов пограничник поднимает трубку и говорит: «Позовите зеленых человечков». Приходит четверо военных с автоматами. Я спускаюсь вниз, через стекло вижу своего мужа, который ждет меня у автобуса. Мы выходим на улицу, [пограничник] держит мой паспорт и телефон, ничего не говорит. Этот момент длится очень долго — наверное, специально, чтобы сломать тебя психологически. Он отдает мои вещи и говорит, что назад лучше не возвращаться.

В автобусе на нас начинают орать другие пассажиры, которым пришлось ждать два часа. Я сажусь на свое кресло, утыкаюсь лицом в куртку мужа и начинаю рыдать. Так мы ехали до Тбилиси.

Мир в огне — но помимо плохих новостей, у нас есть и хорошие. Например, про новые книги, фильмы и музыку. Редакторы «Медузы» Софья Воробьева и Антон Хитров каждый день рассказывают о самых интересных культурных событиях в телеграм-канале «Плот». Подписывайтесь!

— Как тебе удалось за эти годы сохранить себя и свои взгляды?

— Я просто поступала так, как считала правильным. Я не переступила черту внутри себя. Пока мой внутренний радар говорил, что еще можно, я продолжала жить и работать в России. А еще мне очень повезло, что столько людей меня поддерживало и поддерживает — без них я бы все это не вывезла. Под давлением меня радовали самые простые вещи. Я вспоминала все, что я люблю, и культивировала это. Пересматривала свои любимые фильмы, ела самую вкусную еду, бывала лишь в тех местах, где мне нравится, общалась только с теми людьми, которые приятны. Важно максимально прислушиваться к себе и иметь рядом человека, который может разделить то, что происходит.

— Что бы ты посоветовала тем, кто может попасть под прицел травли как и ты? Как поддерживать себя, на что опираться?

— Самое главное — помнить, что то, что про тебя говорят, это неправда. Иногда я могу поддаться, поверить, будто я действительно плохая. Но это не так, и нужно напоминать себе об этом. Это первое.

Второе — близкие люди. У меня была огромная поддержка, от семьи, друзей, тех, кому нравится мое искусство. Они писали письма, собирали деньги. За свои 10 суток я поняла, насколько важны письма людям в неволе. Я бесконечно перечитывала то, что мне передали, это очень сильно грело. Нужно делать так, чтобы человек никогда не оставался один на один с этой системой — иначе сойдешь с ума.

«Медуза»