Наука и только наука. Рассказ Павла Амнуэля - Троицкий вариант — Наука

Он даже не ожидал. Думал, что на крыше — между двумя боковинами огромного здания — можно будет постоять у барьера, посмотреть сверху на Мэдисон-авеню, на бурлящее людское море, и главное — побыть в тишине. Он думал, что на тринадцатом этаже не будут слышны ни уличные шумы, ни радостные вопли любителей фантастики, выбиравших победителей премии «Хьюго». Он не очень понимал свои чувства. Мог сейчас быть со всеми: его узнавали, с ним здоровались, фотографировались, он подписывал книги — первую, опубликованную два года назад, за нее он получил «Хьюго», присужденного тогда впервые. И вторую, вышедшую в прошлом году, подписывал тоже.

Почему он постарался незамеченным выбраться из огромного конференц-зала отеля «Билтмор», когда чествовали Лейнстера, получившего «Хьюго» за рассказ? Поднялся на тринадцатый этаж, чтобы постоять в тишине, хотя тишину он, вообще говоря, не любил. Вдруг захотелось, а он всегда делал то, что хотел. Особенно когда вопреки.

К его удивлению, на крыше оказался сад — настоящий небольшой сад с деревьями в огромных кадках и даже с удобными скамейками. На одну он и опустился — правда, теперь он не мог видеть улицу, да и небо оставалось лишь в просветах между деревьями.

Он сидел, радуясь тому, что фэны, собравшиеся на Четырнадцатый Всемирный Конвент, то ли не прознали пока об этом островке спокойствия, то ли были слишком заняты общением. Найдут, конечно, но хотя бы на час в тишине он, пожалуй, мог рассчитывать. Пока назовут победителя в последней из семнадцати номинаций, пока поприветствуют каждого…

— Альфред? — услышал он свое имя.

Голос будто ниоткуда. Он посмотрел по сторонам.

— Не туда смотрите, — подсказал голос. — Здесь интересное эхо, трудно угадать направление звука, я еще вчера обратил внимание. Оглянитесь.

Действительно. Знакомый голос раздавался то слева, то справа, то сверху. Эхо. С двух сторон над садом нависали восточный и западный выступы здания, будто два огромных выщербленных окнами зуба.

— Умеете вы, Айзек, создавать фантастические ситуации, — громко произнес он, обращаясь к небу, и только после этого обернулся.

Айзек, улыбаясь, вышел из-за ствола похожего на баобаб растения.

— Вижу, вы тоже сбежали? — дружелюбно спросил он.

Альфред подвинулся, жестом пригласив Айзека сесть рядом.

— Знаете, почему я ушел? — сказал Айзек. — Мне стало понятно, что фэны предпочитают политические игры и конспирологию. Мне не нравится ни то, ни другое.

— Значит, вам не понравится мой новый роман, — заключил Альфред.

— Там тоже политика?

— Есть, да.

— Если в вашем саркастическом стиле, — заметил Айзек, — то это вполне терпимо.

— Не любите политиков?

— В нашем мире от политиков, к сожалению, зависит гораздо больше, чем от ученых, хотя, казалось бы, должно быть наоборот. Империи создавались политиками и генералами, но политики их и разрушали. У науки цели, я бы сказал, более стабильные. Цель науки не может быть сиюминутной и зависеть от политической конъюнктуры. Поэтому из хорошего ученого не получится хороший политик. Правительство технократов провалится, а в далекой перспективе…

— Ваша Академия просуществовала тысячи лет, — заметил Альфред.

— Только потому, что мне понравилась научная идея. Психологическая. И я захотел провести эксперимент. Научный, но в фантастике. В фантастике, как в реальной науке, есть свои гипотезы, которые проверяются экспериментом. Разница в том, что в лаборатории я провожу реальный эксперимент — соединяю реактивы, наблюдаю, что получается в результате химического процесса, а в фантастике эксперимент мысленный, но по всем правилам реального науковедения. В науке я доказываю, а в фантастике убеждаю. Стараюсь убедить читателя, что моя гипотеза верна.

— И всё равно…

— Вот именно! — воскликнул Айзек. — Как ни старается мой доктор Селдон строить Галактическую Империю методами науки, политика всё равно побеждает.

— Извините, Айзек, я прочитал в свое время первый роман из серии и понял, что это не мое.

— Не объясняйте, Альфред, я знаю.

— Вас это не обижает?

— Ну что вы! Я рад, что мы с вами такие разные. Поэтому я два года назад был очень доволен, объявляя результат голосования.

— Вы всё равно ничего не могли с этим поделать, — заметил Альфред, неожиданно ощутив внутреннюю победу над своим более именитым коллегой. — Голосовали фэны, вы могли только объявить результат.

Айзек будто не расслышал — он смотрел вверх, сквозь крону дерева. Альфред, подняв голову, тоже увидел: в небе, похоже, разыгрывалось сражение солнца с набежавшей тучей, но увидеть зрелище во всей красе было невозможно, будто смотришь битву на сцене, чуть-чуть раздвинув занавес. Занавес старый, дырявый, и ты скорее угадываешь, чем видишь, как разыгрывается драма света и тьмы.

Задул прохладный ветерок — казалось, как и звук, со всех сторон сразу.

— Знаете, Айзек, — признался Альфред. — «Хьюго» для меня оказался полной неожиданностью, на победу я не рассчитывал. Я ведь до «Человека без лица» уверен был, что могу писать только рассказы, роман не моя стихия. Многие повороты сюжета, которые так нравятся читателям, возникли от отчаяния! Я не мог придумать логичное естественное продолжение и назло себе писал не то, что собирался, а то, что выворачивало сюжет наизнанку.

Айзек спокойно сказал:

— И в результате получился роман, который, кроме вас, не мог бы написать никто. Так и возникает авторский стиль. Вы просто нашли себя, а читатели нашли вас.

Возразить Альфреду было нечего, да он и не хотел.

В битве света и тьмы победило солнце. Туча уплыла, и сквозь крону заструились теплые лучи.

К Альфреду вернулось самообладание, захотелось сказать Айзеку приятное, но сумел он произнести только нечто нейтрально-бесполезное.

— «Конец Вечности» мог…

Он не успел закончить фразу.

— Не мог, — прервал Айзек. — Политика в этом году победила науку, «Двойная звезда» Роберта не могла не взять «Хьюго». Но посмотрите глубже. Что дает возможность победить политику? У Дуайта авторитет боевого генерала, за ним до сих пор тянется шлейф победы в войне. Но кто дал возможность победить? Только, ради бога, Альфред, не говорите, что сплоченность армий союзников, американский дух… Если бы не атомная бомба, неизвестно, чем бы всё закончилось. Кто создал бомбу? Ученые. Наука. В Первой мировой кто победил? Иприт. Танки. Самолеты. Новая техника. Но технические достижения рождаются из научных открытий, больше им неоткуда взяться. Наука победила, Альфред. И всегда побеждала, даже когда науки не было. Парадокс?

— Порох, — сказал Альфред. — А до того — лук и стрелы. Колесо.

— Вот именно! Порох — техническое изобретение? Да, но если бы не химические эксперименты… Пробы и ошибки. Наука. Лук и стрелы? Законы динамики, о которых люди тогда не знали, использовали интуитивно, но от этого динамические законы не стали менее фундаментальны, верно? Кругом наука, Альфред, даже если вам кажется, что наукой не пахнет.

— У меня в романах телепатия и телекинез, — напомнил Альфред. — Нет ничего более антинаучного.

— Хм… — Айзек пожал плечами. — Да. Но! Отрицание науки — одно из оснований самой науки, вы не согласны? Чтобы сказать «это не наука», нужно хорошо разбираться в том, что наукой является. Телепатии и телекинеза нет, потому что они противоречат научным законам. Научным, Альфред! Вы прогоняете науку в дверь, а она лезет в окно.

Не найдя, что сказать, или просто не желая продолжать дискуссию, Альфред поднялся и подошел к кадке со странным деревом — широкий ствол заканчивался на высоте десятка футов вялой кроной из листьев, больше похожих на свисавшие плети. Он постучал по стволу ладонью, и ствол не отозвался, будто шлепок достался безжизненной пластмассе.

Айзек следил за Альфредом, прищурив глаза и улыбаясь своим мыслям. А может, просто улыбаясь, ни о чем не думая.

Альфред обошел кадку, вернулся, сел и, будто мысль пришла ему в голову, когда он стучал по стволу, сказал, обращаясь то ли к Айзеку, то ли к дереву:

— Наука, говорите? Думаю, в фантастике это имитация, а не наука. Когда Роберт писал о кораблях поколений, меньше всего он думал, что скорость света — предел, научный закон…

— Он вообще об этом не думал! — воскликнул Айзек. — Как-то я сказал ему, что «Вселенная» — замечательная научная фантастика. «Какая, к чертям, фантастика? — рассердился он. — Я писал абсолютно реалистический роман об Америке, какой она была двести лет. У нас нет цели, мы ее за два столетия потеряли, как теряется из вида земля, если корабль удаляется слишком далеко от берега!»

— Даже так? — удивился Альфред. — Такая интерпретация мне в голову не приходила.

— Мне тоже, — согласился Айзек. — Ну и что? Автор может думать о чем угодно. Потом приходит читатель и объясняет, что автор имел в виду.

— Науку?

— Конечно, что еще?

— Хотите, — продолжил Альфред, — я точно скажу, что имел в виду, когда писал о телепатии в первом романе и о телекинезе — во втором?

— Нет, — добродушно отказался Айзек. — Тогда в ответ я вынужден буду рассказать, что имел в виду, когда писал «Конец Вечности».

— Судя по зловещему тону, — усмехнулся Альфред, — вы имели в виду нечто такое, о чем никто не догадался.

— Представьте, да. Вечность и шастания Харлана туда-сюда по времени я придумал потом, а началось всё с того, что перечитал «Машину времени» и подумал: это технический объект, а потому может сломаться во время путешествия. Вообще-то, обязана сломаться. Всё, что способно сломаться, ломается обязательно. Между тем все, кто писал о путешествиях во времени, об этом не задумывались… Машина времени непременно сломается, и путешественник застрянет в прошлом. Как он даст знать о себе, как подаст сигнал бедствия?

— А если машина сломается, когда путешественник будет в будущем, прошу прощения за тавтологию?

— Это ерунда, — отмахнулся Айзек. — В будущем будут, прошу прощения за тавтологию, знать, как чинить машины времени любой конструкции. А вот в прошлом…

— Вы эту проблему решили, когда Харлан опубликовал в газете фотографию атомного гриба.

— Да! — воскликнул Айзек. — И мне казалось, это замечательное решение!

— Нет? — удивился Альфред. — А что, есть вариант лучше?

— Конечно, — кивнул Айзек. — Атомный гриб, вообще-то, довольно похож на странное атмосферное явление. Можно спутать или не обратить внимание. Есть способ интереснее, и, что самое любопытное, я набрел на него случайно уже после того, как книга вышла и ничего нельзя было изменить. Я был в гостях у родственников в Майями и от скуки забрел в музей. Небольшой провинциальный частный музейчик, всего три комнаты, около двадцати картин… Одна меня поразила, я провел перед ней целый час, и хозяин осведомился, всё ли со мной в порядке. Я показал ему на картину и спросил, не видит ли он в ней что-то очень странное. «Нет, — ответил он. — Заурядное для своего времени полотно. Не шедевр, к сожалению».

А я не мог оторвать взгляда. Картина — небольшая, примерно два на два фута — называлась «Часовщик». Автор неизвестен. На полотне изображена часовая мастерская. Часовщик сидит за столом, а вокруг, естественно, часы — на столе, на стенах… Часы странные: на циферблатах не двенадцать чисел, как обычно, а двадцать четыре. Такая градуировка встречается, но очень редко. Все часы показывают одно и то же время: шестнадцать часов и пятьдесят две минуты… Что скажете, Альфред?

— Честно говоря, ни разу подобных часов не видел. Слышал, они были у моряков.

— Я не о том. Были такие часы. Редко, да. Подумайте еще.

— Время, — пробормотал Альфред. — Шестнадцать пятьдесят два.

— Так-так…

— Тысяча шестьсот пятьдесят два… Год?

— Конечно! Часы в обычной мастерской показывают разное время, ведь их приносят в ремонт. Мазки на картине грубоватые, странное сочетание основного красно-золотистого тона и серых, будто стальных, механизмов. На полу три разобранных часовых механизма от больших стенных часов — тоже серые. На стене — маятниковые часы. Маятник собран из чередующихся полос — желтая полоса, серая, опять желтая… Медь и сталь? Или медь и цинк? Температурный компенсатор, если говорить современным языком. Но температурный компенсатор придумали гораздо позже.

— Любопытно…

— Часовщик держит в руках еще одно устройство — и это вообще не часы! Что-то, похожее на конденсаторы… В семнадцатом веке? По-видимому, устройство — та самая испорченная деталь машины времени. А за окном художник изобразил Большой венецианский канал и фигуру гондольера. Дата и адрес! Что скажете?

— Хорошая идея, — усмехнулся Альфред. — Но такой картины на самом деле не существует?

— Хотите сказать, я это придумал? — Айзек повернулся к Альфреду всем корпусом и положил ладонь ему на колено. — Я сделал глупость: записал адрес хозяина галереи, чтобы прийти еще раз. Но родственники затащили меня на прогулку по заливу, потом обстоятельства сложились так, что мне пришлось улететь в Нью-Йорк…

— И вы больше не…

— Вернулся, конечно! Недавно, в апреле.

— И что? — нетерпеливо спросил Альфред.

— Ничего, — вздохнул Айзек. — Всё надо делать, не откладывая… На месте галереи оказалось кафе. Хозяева — молодая пара. Купили место, когда галерейщик умер. Оказалось, он был одинок, домик достался муниципалитету…

— А картины?

— Естественно, ушли с молотка. Можно, наверно, заняться поисками, но у меня нет на это времени. И шансы найти покупателя именно этой картины ничтожны.

— А путешественник во времени так и застрял в семнадцатом веке…

Айзек пожал плечами.

— Может быть. Но подумайте, Альфред, сколько старых картин неизвестных авторов хранится в запасниках десятков тысяч провинциальных музеев всего мира!

Айзек убрал ладонь с колена Альфреда, сложил руки на груди.

— Не кажется ли вам, — сказал он, — что становится прохладно? Может, переместимся в кафе? На десятом этаже я вчера приметил…

— Нет! — воскликнул Альфред слишком эмоционально и сразу понизил тон: — Я знаю, о каком кафе вы говорите. Там сейчас фэны обсуждают результаты. И не только там. И не только результаты. А здесь вовсе не прохладно!

Айзек не стал возражать.

Альфред задал вопрос, который интересовал его два года — после того, как на предыдущем, Тринадцатом Всемирном конвенте в Филадельфии объявили, что отныне будет присуждаться новая премия «Хьюго», названная в честь классика американской научно-фантастической литературы Хьюго Гернсбека. Премия присуждается в семнадцати номинациях, и главную награду — за роман «Человек без лица» — получает Альфред Бестер. «Я, — сказал тогда Айзек, — с удовольствием вручаю награду победителю».

Лицо Айзека сияло — он действительно был рад. Между тем в кулуарах поговаривали, что роман Бестера Азимову решительно не понравился.

— Скажите честно, — спросил Альфред, — вам не понравился мой роман? Почему же вы…

Альфред был уверен, что Айзек станет долго обдумывать ответ, чтобы не обидеть автора. Но ответ последовал незамедлительно, Альфред даже не успел договорить фразу.

— Боже! — воскликнул Айзек. — Это же очевидно! Я думал, вы сразу поняли.

— Нет, — коротко отозвался Альфред.

— Я даже не смог дочитать книгу до конца. Поведение главного героя, каждый его поступок просчитывался с такой очевидностью, что я не стал дочитывать, чтобы убедиться, что финал окажется именно таким, как я думал. Потому я был уверен, что «Хьюго» достанется вам.

— Очевидно? — поразился Альфред. — Но читатели…

— Читатели такое любят! Когда очевидное искусно скрыто и выглядит непредсказуемым. В этом смысле ваш роман идеален. Как, кстати, и второй — «Тигр! Тигр!»

— Его вы тоже не дочитали?

— Я прочитал его дважды, — улыбнулся Айзек. — В нем есть всё, чего я ожидал, и я лишний раз убедился, что первого в истории «Хьюго» вы получили заслуженно.

— Почему-то, — пожаловался Альфред, — я не могу разглядеть логику в ваших словах.

— Потому что вы эмоциональны, Альфред! Вы просто чудовищно эмоциональны. А наука рациональна — и научная фантастика тоже. Эмоции не позволили вам — и фэнам, естественно, — разглядеть, что эти два романа — лучшее, что написано в научной фантастике после замечательной «Вселенной» Хайнлайна и великого «Города» Саймака.

— Вы же сказали, Айзек, что мои романы антинаучны, потому что ни телепатии, ни тем более телекинеза не существует.

— Удивительно, — благодушно заметил Айзек, — как гуманитарии не могут порой связать концы с концами и разглядеть деревья в лесу.

Альфред не понял, обижаться ему на это высказывание или имеет смысл пропустить его мимо ушей, а потому промолчал.

— Доказательство может быть от противного, — объяснил Айзек. — Вполне научный подход. И порой лучшей научной фантастикой может оказаться роман, в котором науки вроде бы нет и в помине. Роман-обманка. Автор думает одно и воображает, что пишет то, о чем думает, а на самом деле пишет нечто такое, о чем вовсе не думал.

— О чем же я не думал, когда писал эти два романа? Мне действительно интересно.

— Я сказал, что автор научной фантастики ставит мысленный эксперимент по всем правилам реального научного исследования и честно доводит эксперимент до результата. Это основной признак истинно научной фантастики. Как и признак истинной науки.

Альфред кивнул.

— Прекрасно. Оба ваших романа — честные мысленные эксперименты. В первом вы исследуете причинно-следственные связи в мире телепатов, во втором — в мире телекинетиков. Как ученый я вам аплодирую. Эксперимент вы поставили чисто и убедили — а ведь в убеждении читателя и состоит цель эксперимента, — что в реальном мире не существует ни телепатии, ни, слава богу, телекинеза. А если учесть, что это прекрасная литература…

— Наконец-то, — выдохнул Альфред с облегчением, — вы вспомнили о литературе.

— В самом конце! — воскликнул Айзек. — Если читатель думает о литературе в процессе чтения, значит, это плохая литература.

— Парадокс, — пробормотал Альфред.

— Конечно, — с готовностью согласился Айзек. — Наука — впрочем, научная фантастика тоже — не существует без парадоксов. Но! — сказал он и умолк, прислушиваясь к чему-то, что Альфред не слышал. Очень тихо доносившийся уличный шум был уже невоспринимаемым фоном, как и шелест листьев.

Айзек щелкнул пальцами и улыбнулся.

— Вот о чем я только что подумал. Телепатия и телекинез в ваших романах. Вас удивляет, что я связываю это с наукой.

— Вы уже объяснили, — пожал плечами Альфред. — По-моему, вы себе противоречите. Странная идея: связать с наукой явления, которые наука не признает.

— Думал я сейчас, пока вы не перебили мою мысль, вот о чем. Мы с вами, Альфред, на самом деле проводили один и тот же мысленный эксперимент. Вы — в романах «Человек без лица» и «Тигр! Тигр!», а я — в «Конце Вечности».

— Что общего… — запротестовал Альфред, но Айзек завершил свою мысль:

— И оба мы не довели свои эксперименты до конца. Не дотянули до финальной идеи, остановились на половине пути. А почему? Я — потому что не дочитал до конца «Человека без лица». Вы — потому что вообще не читали «Конец Вечности».

— Читал, конечно! — возмутился Альфред.

— Читать, — назидательно произнес Айзек, — значит — проникнуть в суть идеи, и, если автор не довел идею до логического завершения, сделать это за него.

Бессмысленная дискуссия, подумал Альфред. Мысль Айзека показалась ему слишком абстрактной и даже схоластичной.

— Подумайте, Альфред, — продолжил Айзек, — подумайте о всех трех идеях — ваших и моей, и вы, несомненно, увидите, какой прекрасный шанс для научной фантастики мы оба упустили, бросив наши мысленные эксперименты на середине. Еще раз: у вас — телепатия и телекинез, у меня — управление событиями прошлого и исправление истории.

— И что? — с недоумением буркнул Альфред и посмотрел на часы. Они сидели тут уже больше часа. Фэны наверняка переместились из зала в кафе и рестораны. В любую минуту кто-то мог появиться здесь. Пусть появится. Лучше поговорить с «простым читателем», чем с Айзеком — как оказалось, человеком странным, с не очень понятным ходом мысли.

— А то, — сказал Айзек, — что действия персонажей в ваших романах связаны с пространством и только с пространством. А у меня — со временем и только со временем. А на самом деле… Наука, Альфред, наука! Нет отдельно пространства и отдельно — времени. Это Эйнштейн доказал еще полвека назад, а Минковский довел идею до совершенства, придумав единое пространство-время. А это значит…

— Черт возьми! — воскликнул Альфред, неожиданно — будто молния сверкнула в голове — поняв, куда клонит Айзек.

Это же… Нет, надо сначала хорошенько подумать и представить… Но какие перспективы! Какие сюжеты!

Он не мог усидеть на месте. Ему показалось, что слева и справа мирно нависавшие над садом громады с окнами и балкончиками превратились в двух монстров, между которыми он, маленький человечек, не мог свободно дышать и главное — свободно думать. В голову приходили одновременно десятки сюжетов, десятки персонажей, придумываемых мгновенно, эти сюжеты ломали и строили новые, он почувствовал, что задыхается, и принялся ходить между деревьями, мешавшими не только думать, но и передвигаться по многочисленным извилинам возникавших, взрывавшихся и исчезавших сюжетов, которые он не успевал запоминать и оттого ходил всё быстрее.

Айзек спокойно сидел на скамейке и с известной всем улыбкой наблюдал за быстрыми передвижениями Альфреда.

— Вам удобнее думать, когда вы ходите? — спросил он. — А ко мне обычно новые идеи и сюжеты являются, когда я сажусь за машинку и вставляю пустой лист. Пустой лист очень вдохновляет.

Альфред остановился перед Айзеком и воскликнул:

— Конечно! Вас в романе останавливало пространство, а меня — время!

— Именно, — согласился Айзек. — А теперь, расскажите, что придумали вы, а я — о том, что пришло на ум мне. Может, лучше сядете, Альфред, а то неудобно слушать вас, задрав голову.

Альфред сел.

— Я представил себе Рича — это, если вы помните, герой моего первого романа, — который получил возможность читать мысли не только современников, но и людей, живших много лет назад. Телепатия — победа над пространством. Но пространства не существует без времени. Значит, телепат — как я сразу об этом не подумал? — сможет читать мысли предков! А если и потомков тоже?

— Потомков — вряд ли, — поморщился Айзек. — Причинно-следственные связи должны соблюдаться. Вы знаете, что такое световой конус? Не буду сейчас читать вам лекцию, Альфред, просто поверьте: будущее находится в пространственноподобной области, что бы это ни означало.

— Неважно, — отмахнулся Альфред. — Рич «слышит», что человек думает сейчас. О чём думают его враги, когда замышляют против него.

— Вообще-то, если телепат умеет читать мысли, — подхватил Айзек, — почему бы ему не знать, что думал Авраам Линкольн, когда подписывал Декларацию. Или о чем думал перед казнью Робеспьер. Или…

— Да, и сто раз да! А телекинез! Фойл — герой моего второго романа. Если умеешь мысленно передвигать предметы, то можно мысленно сдвинуть стрелку компаса на каравелле Колумба, и судно направится… направилось… южнее, и…

— Можно и так, — согласился Айзек. — Теперь представьте, сколько исторических загадок, до сих пор не решенных, можно решить, если существует телепатия во времени.

— Хронопатия?

— Хм… — поморщился Айзек. — Похоже на название болезни. Нужно придумать что-нибудь более благозвучное. А вместо телекинеза…

— Хронокинез?

— Харлану, — продолжал Айзек, — не пришлось бы лично сновать туда и обратно во времени, рискуя навсегда остаться в прошлом. Нужно передвинуть коробку, стоявшую на полке сто лет назад? Хронокинез ему в помощь. И он не застрянет в прошлом, как в моем романе, и ему не нужно придумывать способ сообщить о себе потомкам…

— Вообще не нужны машины времени! — Альфред опять вскочил на ноги.

— Не столь радикально, — засомневался Айзек. — Иногда хочется самому побывать на приеме у королевы Виктории. Никакая телепатия не заменит…

— Телепатии и телекинеза не существует, — сухо произнес Альфред, присев на край скамьи, подальше от Айзека. — Это противоречит вашей науке.

— Ах, — пожал плечами Айзек. — Камни, падавшие с неба, тоже когда-то определенно противоречили науке. Ученым нужны подтвержденные факты, верно?

Альфред пожал плечами.

— Люди часто совершают необдуманные поступки, — рассуждал Айзек. — Порой нелепые. Что-то вдруг приходит в голову. Ниоткуда. И делаешь то, что не собирался делать. Причина? Нет причины. С вами такое бывало, Альфред?

— Вы хотите сказать…

— Бывало или нет?

— Бывало, конечно. Помню, когда писал «Человека без лица»…

— Не надо примеров, иначе мы утонем в воспоминаниях. Вы ведь понимаете, что я хочу сказать.

— Конечно. Уж собственные мысли я читать могу. И внушить себе-прошлому.

— Но всё равно поступаете по-своему.

— А может, как раз это «по-своему» я сам себе внушил из будущего?

— И всё равно совершаете ошибки, — усмехнулся Айзек.

— Конечно. Может, потому и совершаю, что мысли из будущего попадают в голову не тогда, когда нужно?

— Кто, черт возьми, внушил Бруту мысль укокошить Цезаря? — воскликнул Айзек. — Какой-нибудь историк из наших дней, изучавший Древний Рим?

— Это вряд ли, — усомнился Альфред. — Там была целая система, многие участвовали в заговоре.

— У всего должна быть первопричина. Представьте: Древний Рим, смутное, но ни к чему не приводящее недовольство Цезарем. И Брут — верный друг. Однажды в разговоре с приятелями он неожиданно думает: «но ведь Цезарь властолюбив» (и это правда), и он сам не понимает, ПОЧЕМУ эта мысль пришла ему в голову. Но пришла, и спираль заговора начинает раскручиваться… Альфред, помните монолог Антония у Шекспира? Монолог над трупом убитого Цезаря. «Но Брут назвал его властолюбивым, а Брут, бесспорно, честный человек».

— Это из «Юлия Цезаря»?

— Конечно. Может, Шекспир был тем хронотелепатом, который вложил в голову Брута мысль о властолюбии Цезаря?

— Будущее влияет на прошлое? — засомневался Альфред. — Нарушение причинно-следственных связей… И это говорите вы, поборник науки!

— Не существует пространства без времени! Пространство-время едино! Почему причина прошлого события не может находиться в будущем? Мой Харлан — по сути, тот же Брут. И тот, и другой изменили историю. Харлан — личным поступком. А Шекспир — мысленным. Есть принципиальная разница? Послушайте, Альфред! Это ваша тема! Напишите роман о хронокинезе. Продолжение «Тигра!»

Альфред покачал головой.

— Это ваша идея, Айзек. Вам и писать.

С дерева на колени Айзека упал пожелтевший лист. Айзек щелчком пальца стряхнул лист, и тот обиженно спланировал на дорожку. Оба проследили взглядами за коротким полетом. Посмотрели друг на друга и одновременно поднялись.

— Как, по-вашему, Альфред, — спросил Айзек, глядя сквозь крону дерева на потемневшее небо, — могла ли Вивьен Ли внушить леди Гамильтон любовь к Нельсону? Ведь, что ни говори, адмирал был человеком суровым, и вдруг…

— Вы серьезно, Айзек?

Айзек не успел ответить. А может, успел, но из-за шума Альфред не расслышал. В сад стремительно ворвалась толпа… Толпа? Человек семь-восемь, но шума и гвалта от них было больше, чем от толпы возбужденных футбольных болельщиков.

Фэны — люди эмоциональные, особенно, когда им удается найти любимых авторов.

— Вот вы где!

— Мистер Азимов, вы не надпишете мне книгу?

— Послушайте, Бестер, мы хотим выпить за…

— Друзья, давайте спустимся в кафе! Что за дурацкое место — сад посреди бетона!

Через минуту в саду осталась только девушка, которой не удалось втиснуться в лифт.

Примечание: Айзек Азимов — известнейший американский писатель-фантаст, автор многочисленных научно-популярных книг;
Альфред Бестер, Мюррей Лейнстер, Роберт Хайнлайн, Клиффорд Саймак — известные американские писатели-фантасты;
Дуайт — генерал Эйзенхауэр.