Год назад знаток кино режиссер Питер Богданович («Бумажная луна», «Последний киносеанс») взял девятичасовое интервью у великого актера и режиссера Клинта Иствуда. «Афиша» публикует отрывки из этой беседы по случаю выхода на экраны нового фильма Иствуда «Письма с Иводзимы» — эпоса о Второй мировой, снятого на японском языке.

— Когда вы начали играть на пианино?

— Мне было лет 11-12. Я не брал уроков, просто стал приносить домой пластинки — буги-вуги и так далее — и пытался повторить то, что слышал. Маме казалось, что это потрясающе. Я не играл в футбол и всякое такое — я был застенчивым ребенком. И вот однажды я оказался на вечеринке, где какой-то парень играл буги на пианино. И я сказал: «Я лучше сыграю». Сел, сыграл мотивчик, который дома разучил, — и вдруг все девочки сгрудились вокруг пианино и началось: «Боже, я не знала, что ты так умеешь...» Это был простой мотив, но я играл его с большим энтузиазмом — чего, наверное, нельзя сказать о мастерстве. И внезапно осознал, что получаю больше внимания от противоположного пола, чем раньше. Я стал репетировать дома с удвоенной силой, сводил маму с ума. Потом лет в 16 я играл в клубе «Омар» в Окленде — они давали мне пиццу и пиво. Тогда, в 40-е, не было законов, запрещающих такие вещи, всем было наплевать. Мы с приятелями приходили, я играл немножко, и мы все получали пиццу и пиво... Вот, собственно, история моего музыкального творчества.

— Ваши родители не разводились?

— Нет. Папа умер, а мама еще жива (она умерла вскоре после интервью. — Прим. ред.), ей 96.

— Вы ее в прошлом году на «Оскара» приводили. Она не выглядела на 95. Хотя я не знаю, как выглядят в 95, вообще-то.

— Да я тоже не знаю. Ей повезло. Она плоховато слышит, но видит хорошо, так что может читать и наслаждаться жизнью: правнуки, праправнуки и все такое.

— А какие вам фильмы нравились, когда вы маленьким были?

— Ну вестерны, мне кажется, тогда все дети любили вестерны. Это было очень весело. У нас в кинотеатре в Окленде, я помню, крутили три фильма подряд плюс короткометражки и мультики. Это были не новые фильмы, но за 25 центов ты мог прийти туда и оттянуться по-настоящему.

— И вы захотели стать актером.

— Вовсе нет, я никогда не хотел быть актером. Я был слишком интровертным. Сейчас-то мне кажется, что это для актера даже полезно, многие актеры — интроверты, и в игре они как бы преодолевают себя. Но тогда... В школе учительница английского подрядила меня играть главную роль в пьесе. Пьеса на троих — мама, папа и сын, такой вялый паренек, — я думаю, поэтому она меня и взяла. Это был кошмар. Мы с приятелем, который играл отца, думали вообще школу прогулять в этот день. Но в конце концов решили: «О'кей, какого черта, это всего лишь наши одноклассники». И вот мы приходим, и выясняется, что это мероприятие для старших классов! И мы стоим перед ними, горстка салаг из 8-го класса, и думаем: «Твою мать!» Мы забыли половину реплик, и мне пришлось импровизировать. Парень, который играл отца, вообще замер и не мог вспомнить ни слова — он поэтому все время стоял с газетой. Типа он ее читает — на самом деле он просто за ней прятался. А мне приходилось ходить по сцене и все такое. Это был хит. Все смеялись — не уверен, правда, что в нужных местах. Короче, когда все кончилось, я сказал себе: «Никогда больше не буду этого делать».

«Естественно, когда пробуешься на роль, любую чушь скажешь.

«Нам нужен парень, который может нырнуть с 50-футовой вышки в ведро, где воды на три пальца». — «Я могу!» За роль все сделаешь»

— Вы служили в армии, да?

— Да, в Калифорнии. Я пытался поступить в университет Сиэтла, но тут началась война в Корее, и они стали грести всех подряд — 18, 19, 20 лет. Мне прислали повестку, а я говорю: «Я уже в университет записался». А они мне: «К черту, ты идешь в армию». Я пару лет там провел, а когда демобилизовался, пошел в колледж в Лос-Анджелесе и там, собственно, заинтересовался кино. Я не изучал драму — я изучал менеджмент, как большинство людей, которые не знают, чего хотят. Но по вечерам стал с друзьями ходить на уроки актерского мастерства. Просто наблюдал, когда нас пускали посидеть там. И в конце концов подружился с одним оператором, и он мне сказал: «Давай, чего ты, ты высокий парень, на что-нибудь сгодишься». Я пришел на Universal, они меня попробовали — и взяли на контракт, 75 баксов в неделю. Еще я работал на бензозаправке, она была прямо напротив Центра занятости. В этом есть своя ирония, поскольку когда становишься актером, проводишь там много времени. Я даже не знал номер своей социальной страховки, пока не стал актером и кто-то мне не сказал: «Ты лучше его запомни, пригодится, когда без работы останешься». И когда меня вышвырнули с Universal...

— И в «Грязном Гарри», и, например, в «Настоящем преступлении» поднимается вопрос возмездия, в частности, смертной казни. Как вы знаете, женщина, которую я любил, была убита (Дороти Страттен, 20-летняя актриса и звезда «Плейбоя», в 1980 году ушла к Богдановичу от мужа, и тот ее убил. — Прим. ред.) и убийца покончил с собой. Я часто думал — а что если бы он этого не сделал? Я бы точно желал ему смерти. При этом я всегда считал себя либералом, противником смертной казни...

— «Грязный Гарри» про это, в общем-то, — про то, как тяжело копам делать свою работу из-за...

— Ну да, когда дело касается тебя самого, либерализм быстро улетучивается. Я всегда считал, что судьи, которые выпускают всех этих ребят под залог, думали бы немного иначе, если бы у них был опыт, о котором вы говорите. Ну это человеческая природа.

— Бюрократии, да. Но также из-за того, что Роберт Грейвз называет культом толерантности — не к жертве, а к убийце. Для меня этот культ толерантности значит следующее: ну черезловек в любом случае мертв, так что — какого черта, надо подумать об обвиняемом. По-моему, это неправильно.

— Почему для режиссерского дебюта вы выбрали «Сыграй мне «Туманно»»?

— Мне понравилась история. У меня был приятель, диск-жокей в провинциальном городке, и он был типа большая рыба в маленьком пруду. Настоящая знаменитость — диск-жокею ведь звонят люди все время, просят о чем-то. А историю написала женщина, которая на самом деле была знакома с такой девицей, как в фильме, — она убийства не совершала, но все остальное делала, совершенно затерроризировала парня.

— Типа «Рокового влечения»...

— В «Роковом влечении» они неслабо у нас позаимствовали. По иронии они сделали героя женатым, и это то, что продюсеры советовали мне сделать в «Сыграй мне «Туманно», — «это добавит драматизма». А я ответил: «Нет, драматизм в том, что он не женат, но у него свои планы на жизнь, и он ее не любит». Конечно, если парень женат и у него детки, и собачка, и кролики — это вроде как работает. Но, по-моему, это не нужно. У меня у самого была пара ситуаций в жизни... И я понимал: ты можешь быть каким угодно крутым и все равно в таком раскладе ты абсолютно уязвим. Девушка может быть полтора метра ростом, неважно. Мне еще, помню, на стулии говорили: «Ну как же, ты Клинт Иствуд, ты стреляешь из пистолета и все такое — а тут всего лишь девка». А я говорю: «Да не, нормально».

— Когда вы познакомились с Джоном Хьюстоном?

— Я не был с ним знаком.

— Я думал, в фильме «Белый охотник, черное сердце» вы его изображали.

— Ну да, но у меня не было опыта личного общения. В армии я иногда работал киномехаником и часто крутил «Битву при Сан-Пьетро», которую Хьюстон сделал во время Второй мировой. Он там читал закадровый текст. И я как-то впитал его модуляции, его снисходительный тон. В «Охотнике» я довел это до предела — эту манеру называть всех подряд «детка» и «сынок». Фильм сделан по книге и основан на вымысле, но в нем очень много правды. Иначе говоря, Хьюстон

— Да там масса историй. Я наслушался таких голливудских баек, когда еще только начинал. Например, была история о Рудольфе Мате, у которого тряслась голова. А он всегда сидел прямо под камерой. И мой знакомый актер рассказывал, как он в разгар сцены периферийным зрением заметил, что Мате качает головой, остановился и говорит: «Что не так, мистер Мате?» Мате: «Да все нормально, продолжай. Чего ты остановился?» У меня тоже был опыт работы с режиссерами на телевидении, которые встанут в твоем поле зрения и как начнут корчить рожи. А Серджо иного начинал параллельно с тобой проговаривать реплики — приходилось отворачиваться. А Дон все время на первом дубле скрещивал пальцы. Это означало «надеюсь, получится». В конце концов я как-то подошел к нему и говорю: «Да не волнуйся ты, все и так сделаем, не нужно суеверий». И он стал прятать руки за спину — иначе я это замечал краем глаза и начинал хохотать, терял концентрацию.

«Роберт Грейвз назвал это культом толерантности — не к жертве, а к убийце. Для меня это значит следующее: ну человек в любом случае мертв, так что — какого черта, надо подумать об обвиняемом. По-моему, это неправильно»

никогда не был причиной смерти другого человека — но он действительно был одержим охотой на слонов, когда снимал «Африканскую королеву». Он был из тех парней, которых мне особенно приятно играть. Он мог делать двадцать вещей одновременно — думать о ближайшем конном забеге и в то же время готовиться к съемке. Как только возникала проблема, он отправлялся в казино. Я бы хотел познакомиться с ним. Я работал с Анжеликой (Анжелика Хьюстон, дочь Джона. — Прим. ред.) и много ее расспрашивал. Посмотрев фильм, она сказала: «Знаешь, ты его понял. Это он». Я говорю: «Ну отлично».

— Если верить Орсону Уэллусу, Хьюстон часто не смотрел дубли — читал где-нибудь газету.

— Вы сняли своего сына Кайла в «Человеке из притона». Он сейчас снимается?

— Нет, он стал джазменом. Он отличный басист, у него своя группа. Они сейчас в Вене. Мне кажется, он был хорош в том фильме. С «Человеком из притона» было забавно — я прочел книгу и понял, что знаю множество таких людей, которые не хотят выигрывать. У них есть талант, но в решающий момент они все умудряются испортить. И у них всегда есть извиняющее обстоятельство, почему они не преуспели.

— Проигрыш комфортнее.

— Да, это интересно. Я когда-то знал парня, он был отличным теннисистом. Он хорошо выступал на турнирах и все такое, но в ночь перед финалом всегда напивался.

— В джазе такое тоже есть, да?

— Да, это у них у всех, но в более странном таком виде. Многие ребята занимались саморазрушением — Чарли Паркер, наверное, самый показательный пример. Он был такой талантливый, потрясающий музыкант, очень умный. И при этом делал дикие вещи. Друзей обижал. Одалживал деньги и не возвращал. И инструменты одалживал: «Дай мне саксофон, у меня концерт сегодня, а мой в ремонте» — и зажимал его.

— В вашей «Птице» (фильм о Чарли Паркере. — Прим. ред.) потрясающая сцена, где он посылает эти три телеграммы своей жене. Это правдивая история, да?

— Да, это дословный текст, и все прочее — тоже. Я помню, Бертран Тавернье позвонил мне из Франции и сказал: «Это сцена, которую я хотел бы снять». Ему понравилось.

— Ну да, Джим Кэрри еще раньше возник — в фильме «Спик-сок смертников», где я играл. Он там был рок-певцом, который кончает с собой. В это время он играл серьезные роли, и никто о нем особо ничего не думал, кроме того, что он забавный парень. Помню, на площадке он разыгрывал сценку «ядерный Элвис», все бились в истерике. Он засовывал руки в рукава, становился похож на жертву аборта — и издавал такие звуки... Смешно, в общем. И когда мы снимали «Кадиллак», он спросил: «Есть что-нибудь для меня?» Я говорю: «Ну не особо, но если ты не против постоять пару раз в глубине кадра...» — Сценарий принесли мне в офис, и женщина, к которой он попал, абсолютно его возненавидела. Он назывался «Убийства Уильяма Мани». Она написала на него такую рецензию, что я тогда даже не взглянул на него. А потом в начале 80-х снова наткнулся на него, прочел, и мне понравилось. А мне говорят: «На него права у Копполы». Я говорю: «Жалко, хороший автор». Позвонил агенту Копполы — и выяснилось, что днем раньше, буквально днем раньше, он отказался от опциона. И я тогда договорился со студией, что подумаю об этом сценарии. Положил его в ящик в 82-м — и достал в 92-м. И решил — вот, самое время вернуться к этой истории. А та рецензия моей сотрудницы мне потом попалась на глаза. «Отвратительно, ужасно, мерзко...» Это было забавно, потому что фильм только что получил «Оскара». Я решил ее сохранить для истории, напечатаю в мемуарах или где-нибудь.

«Подходит президент Академии и говорит: «Ты должен выйти и зачитать речь открытия». А я ему: «Ох, мамочки! Я не могу». Оказывается, это не просто «Добро пожаловать, дамы и господа» — а надо выйти и спародировать Моисея!»

— Нет. Это был уникальный сценарий, я и раньше играл людей с прошлым, но тут все было доведено до крайности. Даже перестрелка не как в обычном вестерне. Помните, он стреляет первым, выходит, и ему нужно блефовать, чтобы как-то выпутаться, и он говорит: «Я убью вас. Всех ваших друзей. Всех ваших родственников. Каждого, кто попадется...» Во всем этом есть какая-то реалистическая трусость.

— Я бы не переоценивал это, я отчасти все еще замкнутый ребенок из Окленда. В смысле, я не из тех, кто первым выскачивает на сцену. Помню, в 1972-м меня попросили представить на «Оскаре» номинацию «Лучший фильм». Я вообще туда пришел только потому, что думал, что «Крестный отец» победит, как и вышло. И вот — мы только приехали, и ко мне подходит президент Академии Говард Кох и говорит: «Чарлтон Хестон не приехал, ты должен выйти и зачитать речь открытия». А я ему: «Ох, мамочки! Я не могу». Жена пихает меня: «Конечно, ты можешь, давай». Я шепчу: «А ну заткнись». Он продолжает: «Давай, Клинт!» Он был милейшим человеком, вообще. Я спрашиваю: «А где же Грегори Пек и все эти ребята? Старички? Я же молодой...» Он говорит: «Все, вот сценарий. То, что Хестон должен был сказать. Ты просто выйдешь и прочтешь». Ну и, естественно, оказывается, что это не просто «Добро пожаловать, дамы и господа» — а надо выйти и спародировать Моисея! (Хестон играл Моисея в «Десяти заповедях». — Прим. ред.) Я говорю: «Какой я вам, на фиг, Моисей!

Чарлтон Хестон — Моисей!» Он отвечает: «Просто прочти. Возьми бумажку с собой». И вот я выхожу. Прямая трансляция. Ни репетиций, ничего. Пытаюсь читать по суфлеру — там строчки прыгают во все стороны. И я откровенно лажаю, зал хохочет. Хохочет из-за того, насколько это ужасно. И я думаю: вот спросили бы трехсот актеров, кто хотел бы открыть церемонию. И кто был бы последним парнем, кто за это взялся? Я. Выйти перед 80-миллионной аудиторией и выставить себя полным кретином...

— Я ужасно вспотел. И в разгар всего этого появляется Хестон, который даже не знал, что я его заменил, и начинает читать по бумажке. И люди вынуждены слушать речь по второму разу — а это была паршивая речь даже для него, — но он хотя бы играл этого персонажа. Это был момент истины, я подумал: какого черта я вообще стал актером?!