18 марта выходит фильм Бернардо Бертолуччи «Мечтатели»

32 года спустя после «Последнего танго в Париже» Бернардо Бертолуччи возвращается в столицу студенческой революции и «новой волны» с еще более откровенным рассказом об эротических приключениях в одной квартире. В мае 1968-го 20-летние брат и сестра из буржуазной семьи приглашают к себе жить американского студента. Пока они развлекаются сексом втроем, ровесники строят под их окнами баррикады. Алексей Васильев, которому «Мечтатели» показались лучшим фильмом Бертолуччи со времен «Двадцатого века», набрал номер римской квартиры режиссера.

«У него рамка кадра в любой момент может уехать – вправо, влево, вверх, вниз. Вот и пришлось натянуть экран во всю стену, чтоб Росселлини ни в чем себе не отказывал».

- В «Мечтателях» отправной точкой студенческих волнений 1968 года показана демонстрация студентов и кинодеятелей, в том числе Годара, Бельмондо и Лео, по поводу увольнения Ланглуа с поста директора Синематеки. А отчего его уволили? — Тогда министром культуры назначили Андре Мальро, это был человек де Голля, еще в Испании воевал, политик правых взглядов. Кто-то стукнул ему, что Ланглуа — ненормальный: держит, как мольеровский Гарпагон, золото, коробки с кинопленками у себя дома под крочавью, в ванной... В Италии мы называем жестяные коробки с кинопленкой пиццами, так вот, когда мне пересказывали эту историю — я снимал в это время «Партнера» в Риме, — мне говорили: «У него полная ванна пиццы, поэтому он не моется и воняет, как клошар». А Ланглуа и вправду хранил фильмы в ванной, только это было во время немецкой оккупации. В общем, Мальро ревшил, что столь эксцентричной личности нельзя руководить Синематекой. Потом Мальро ссылался на какие-то жалобы из-за границы: «Всякий раз, когда мы посылаем копии фильмов, они их нам не возвращают и хранят у себя!» Вот претензия-то! Да любой режиссер был бы польщен, если б его фильм взялась хранить Синематека Ланглуа. У меня, например, Синематека в те времена вызывала даже больший пиетет, чем Лувр!

- Так выходит, события 1968-го прошли мимо вас? — Да, я был в Италии, но Пьер Клементи, который у меня снимался, каждые выходные носился в Париж и, возвращаясь, привозил новости, новые про-

граммы, новые манифесты, новые слоганы — «Запрещено запрещать!», «Будьте реалистами: требуйте невозможного!» - А вы знаете, что в советской версии «Конформиста» вся линия с Клементи, который играл гомосексуалиста-педофила, была вырезана, а оставшиеся события перемонтированы в хронологическом порядке? — Вот собаки!.. Я только знал, что в СССР показывают черно-белую копию «Конформиста», и очень хотел ее посмотреть. Конечно, мне было неприятно, что меня поимели люди, чьих имен я даже не знаю, но пополам с яростью я испытывал любопытство. А вот когда им вз düşалось порезать мой «Двадцатый век», они проявили галантность и попросили разрешения лично. Фильм показывали на Московском кинофестивале. Тогда это было странное мероприятие: ты не знал, где и когда твой показ, твоя пресс-конференция. Ты должен был сидеть в этой гостинице «Россия» и ждать, пока за тобой не придут два человека, больше всего похожие на сотрудников КГБ, и не отведут в зал. Зал был огромный, весь полный. Меня представила замечательная женщина Лариса Шепитько, жена Элема Климова. Я сказал: «Заранее прошу прощения именно перед советской аудиторией за обилие красных флагов в моем фильме — могу себе представить, как они вам «У него полная ванна пиццы, поэтому он не моется и воняет, как клошар»

надоели, вы их больше видеть не можете. Но таков мой фильм, созданный в совсем ином обществе, поэтому прошу отнестись с пониманием». Все похлопали, пошел занавес, начался фильм. Звук — идеальный, картинка — великолепная. Тут первый персонаж открывает рот и — вж-ж-жик! — мой звук уводится до шепота, а откуда-то сверху зычным голосом фильм начинает переводить какой-то диктор. Так мало что переводить, он еще играть пытается за всех — за мужчин, за женщин, за детей: меняет интонации, тембр голоса, кривляется как может. Я выбежал из зала. Это воспоминание застряло такой занозой, что потом я всегда отклонял приглашения приехать в СССР. Но еще перед этим безобразием с показом моего фильма я встречался с председателем Госкино Ермашом. Аудиенция была назначена сразу после моей поездки на «Мосфильм», где мне показали чудесную черно-белую картину Кончаловского «История Аси Клячиной». Я дожидался Ермаша в секретариате и разглядывал фотографии на стенах: танки, истребители, взрывы, раненые солдаты. Мне стало жутковато. «Нас, похоже, в секретариат не того министерства привезли, извините», — говорю. А секретарша: «Ха-ха-ха, что вы, что вы, министерство то, это просто кадры из наших старых фильмов». Когда дождались Ермаша, я сразу перешел в наступление. После того как мне удалось сделать эту махину, «Двадцатый век», я некоторое время был мегаломаньяком, из самых агрессивных. Я срамил Ермаша за то, что его ведомством запрещен к показу такой прекрасный фильм Андрона Кончаловского, да так запальчиво, что моя жена пнула меня

под столом ногой. А Ермаш – ничего, только посмеялся. А потом говорит: «Ну хватит. Мы тут думаем ваш «Двадцатый век» выпустить в прокат, но хотим взять с вас слово, что вы не поднимете скандала, если мы кое-что вырежем». Я говорю: «Как это?» Он: «Понимаете, советский народ не привычен к откровенным сексуальным сценам...» Я ему: «Советский народ, может, и не привычен, а вот советская бюрократия – очень даже! Я тут был в вашем посольстве в Риме, так сотрудники, как будто их в обязательном порядке заставляли, все уже смотрели мое «Последнее танго в Париже» и обсуждали его в очень откровенных выражениях». Ну потом я поостыл и сказал: «Да для меня будет такая радость, такая честь, если «Двадцатый век» покажут в СССР, что режьте как хо-тите – возражать не буду». Фильм они, правда, так и не выпустили.

– Выпустили, но уже в 1990 году. Мне тогда было 16, я впервые увидел на экране такой откровенный секс. Кстати, у меня с тех пор еще есть один вопрос: почему в сцене, где Роберта Де Ниро и Жерара Депардье одновременно ублажает девушка-эпилептичка, у Де Ниро стоит, а у Депардье – нет? – Я в шоке. Этот вопрос кроме вас мне задавал только один человек. Очень знаменитый американский актер, имени не назову.

– Почему? – Я, знаете ли, джентльмен. А стоит – не стоит... Просто Боб Де Ниро – крутой, а тот, другой, – дерганый, неуверенный в себе.

– Как Трентиньян, который не стал сниматься в «Последнем танго в Париже»? – Жан-Луи практически плакал: «Бернардо, делай что хочешь, но я не могу сниматься голым!» Знаете, на роль Мэтью в «Мечтателях» я сначала хотел позвать Джейка Гилленхала, но тот отказался – по той же причине, что и Жан-Луи. И не мне их осуждать: я бы сам никогда не смог сниматься голым. Для этого

«Понимаете, советский народ не привычен к откровенным сексуальным сценам...» го нужно обладать определенной склонностью к эксгибиционизму, особенно когда дело касается эрегированных гениталий.

– У Майкла Питта этой склонности, судя по «Мечтателям», хоть отбавляй.

– Да, он развлекался вовсю. Да все они повеселились изрядно: это же видно по фильму.

– Мне очень понравилась Ева Грин – по-моему, вы открыли новую супер-звезду.

– По-моему, тоже. До «Мечтателей» она играла только в театре, а сейчас снимается у Ридли Скотта в «Крестоносцах». Представляете, какая это махина – «Крестоносцы» в исполнении Ридли. Она там играет королеву иерусалимскую. Когда она мне об этом сообщила, я спросил: «Ева, ты понимаешь, что будешь единственной женщиной среди соврем мужиков?» А она мне: «Ох-ох-ох, нашли чем меня напугать!» – Мать Евы, актриса Марлен Жобер, дебютировала у Годара в фильме «Мужское-женское», в том самом 1966 году, когда вы впервые представляли свой фильм в Синематеке. Было ли это для вас важно, когда вы брали Еву на роль Изабель?

– Мне сказали о том, что она дочь Жобер, уже перед самым прослушиванием. Я сразу после утверждения спросил, что она думает об игре своей матери у Годара в «Мужском-женском», а она ответила: «Ой, а я такой фильм и не смотрела!» – «Мечтатели» – фильм о 20-летних, «Ускользающая красота» – о нимфетке, «Маленький Будда» – вообще истории глазами 10-летнего мальчика. Почему в юности вы снимали сложные политические мозаики, а в зрелости занялись наивной молодежью? – А что тут удивляться. В 18, 19, 20 лет я все время проводил со взрослыми – каждый день обедал с Моравиа, Пазолини, Самаранте. Мне только с ними и было интересно. Мой папаша меня ругал: «Что ты все шляешься по ресторанам со стариками? Иди лучше в институт учиться». А я ему: «Папа, как ты не понимаешь, эти обеды – и есть мой университет!» А теперь, когда не осталось никого старше меня, приходится общаться с молодежью.

– Да ладно! Вот Антониони – он на 29 лет вас старше, позовите в ресторан его. – Да-а, Антониони. Ему уже 92, кто бы мог подумать... Совсем как моей маме, моей бедной любимой мамочке! THE END