Семен Липкин. "Тем, кого я переводил, я часто советовал, что убрать, где расширить..."
Л ипкин Семен Израилевич (1911) - поэт, прозаик, переводчик.
Автор книг стихотворений "Очевидец", "Воля", "Кочевой огонь", "Письмена", "Семь десятилетий", повестей "Декада", "Записки жильца", мемуаров.
В его переводах публиковались калмыцкий эпос "Джангар", бурятский "Гэсэр", татарский "Идегей", "Аккадское сказание о Гильгамеше, о все постигшем", эпизоды индийской "Махабхараты", поэмы Фирдоуси, Джами, Навои и др.
РЖ: В доме ваших родителей было много книг?
С.Л.: Нет, но я с раннего детства ходил в "Библиотеку приказчиков-христиан" и "Библиотеку приказчиков-иудеев", которые были недалеко друг от друга.
Отец мой - портной, участвовал в революции на стороне меньшевиков, много читал, часто вместе со мной.
РЖ: И какие книги?
С.Л.: Разные - романы, рассказы, книги по истории, религии...
РЖ: В детстве у вас были любимые переводные книги?
С.Л.: Диккенс. По-немецки я читал Гейне и Гете...
РЖ: Немецкий вы учили самостоятельно?
С.Л.: Отец прилично зарабатывал и каждый год отправлял нас в Люстдорф ("веселую деревню"), дачное место в Одессе, где жили немцы. Там я учился языку у мальчиков, а потом сам продолжал.
РЖ: Кроме вас, у родителей были еще дочь и сын.
С.Л.: Да, Клара, врач, была младше меня на 10 лет, ее назвали в честь родственницы матери, а брат Михаил, математик, на 12.
РЖ: Как вы пришли к переводу?
 |
| Семен Липкин. Фото Елены Калашниковой |
В Москве я познакомился с Мандельштамом, бывал у него, меня он ругал, редко похваливал. С его помощью в 3-м номере "Нового мира" за 1930-й год опубликовали мое стихотворение; дважды мои стихи напечатал солидный "кузнецовский" альманах "Земля и фабрика", "кузнецы" были свободнее РАППовцев, печатали хороших писателей - Пастернака , Бабеля , например.
1931-й - год перелома, меня перестали печатать, иногда "Огонек" заказывал стихи к осени, зиме... Мои товарищи - поэты Аркадий Штейнберг, Арсений Тарковский , Маруся Петровых - в это время тоже не печатались. За многие годы журнал "Прожектор" опубликовал маленькое стихотворение Тарковского, Штейнберг называл это "труд Тарковского". Нас ценил Георгий Шенгели, и когда он стал редактором "Литературы народов СССР" в Гослитиздате, то привлек нас к переводу. Мы языков не знали и переводили с подстрочника - в этом плане белорусские, украинские произведения легче среднеазиатских. Переводили, что давали, прозой не занимались, зарабатывали немного... к тому же я учился.
РЖ: А где?
С.Л.: На химическом факультете московского инженерно-экономического института. В это время мое стихотворение опубликовал Горький . Тогда целые страницы "Известий" отводили под "Жизнь Клима Самгина", а внутри, в рамочках, печатали чьи-нибудь небольшие стихи.
РЖ: Вы были знакомы с Горьким?
С.Л.: Нет. Он выбрал довольно слабое мое стихотворение и посоветовал одному большому издательству привлечь меня к переводу. Мне дали переводить стихи латышского классика Яна Райниса, а в 1933-м приняли кандидатом в члены Союза писателей.
Однажды меня вызвали в Союз, и поручили перевести поэму Сулеймана Стальского "Дагестан". Перевод Суркова Горькому не понравился, и он предложил мою кандидатуру. Сурков перевел содержание довольно правильно, но не передал музыку стиха, рифму, редиф. По-русски редиф передать трудновато, поэтому задача для меня была интересна. К тому же мне предложили поехать в Дагестан.
РЖ: Познакомиться со Стальским?
С.Л.: Да. Я согласился, но узнав, что в дагестанской писательской организации я, как представитель Москвы, должен разрешить какой-то спор, сказал: "Я не член Союза писателей, только кандидат, я ничего не знаю о Дагестане. Как я могу разрешить спор?" На что мне ответили: "У нас нет денег на двоих, в таком случае, мы отказываемся от ваших услуг". Но через неделю снова вызвали: "Будете заниматься только переводом". Я попросил недели три, чтобы в Ленинской библиотеке почитать книги по истории Дагестана, его языков... Мне купили билет в международный вагон, который я впервые увидел изнутри, я доехал до Дербента, а потом на машине наверх, в Ашага-Сталь, дом Сулеймана Стальского.
РЖ: Как вас принял автор?
С.Л.: Очень хорошо. Один раз, правда, рассердился - девушка послала мне поцелуй из-за высокой глиняной стены, я - ей в ответ. Он предупредил: "Если не прекратишь, тебя убьют".
Подстрочник его поэмы начинался с истории Дагестана вплоть до наших дней, по части истории был очень беден, а т.к. я уже начитался книг, то решил сделать кое-что по-своему. Я сказал Стальскому, что хочу разбить поэму на главы, в каждой будет свой редиф, на что он ответил: "У меня есть большой мешок, на дне мешка много дорогих вещей, у меня нет сил поднять их, даю тебе этот мешок, поднимай их сам". То есть он дал мне свободу действий. Мой перевод напечатали в "Правде" и во всех книгах, посвященных Сталину и революции.
РЖ: Это ваш первый серьезный перевод?
С.Л.: Да, у меня была еще одна важная работа. Мне понравился калмыцкий эпос "Джангар", фрагмент которого пропел мне соученик по институту - и дал подстрочник.
РЖ: Он был калмык?
С.Л.: Да. Я его перевел и напечатал в альманахе, посвященном поэзии народов СССР. В "Правде" хвалебную статью об этом переводе написал К.И.Чуковский - мало того, узнал мой адрес и пригласил к себе. Так я познакомился с ним, его женой, дочерью Лидией . Помню, меня пригласили к обеду, а Лидию - нет, пока мы сидели за столом, она входила, выходила, видимо, были натянутые отношения...
Мое положение укрепилось - по предложению калмыков Гослитиздат заключил договор на перевод "Джангара".
Потом, изучив всю поэму, этот кусок я не включил, - я не совсем понял своего товарища, там другая техника стиха, Чуковский тоже не знал, какая техника правильная. Когда я окончил работу, в Союзе писателей устроили вечер, на него приехали калмыки. Фадееву, председателю Союза, перевод понравился, создали даже комитет по "Джангару", в который вошел и я. В 1940-м в Калмыкию на специальную сессию, посвященную выходу перевода, приехали крупнейшие советские писатели.
Вскоре началась война, меня мобилизовали на 5-й день. Вначале я служил в газете, на Балтике, причем редактор был ниже меня по званию - я был техник-интендант 1-го ранга, то есть старший лейтенант... В Калмыкии в это время создавали 110-ю конную дивизию, вызвали меня, я поехал туда в начале 1942. Кое-как научился скакать на лошади. На Дону была наша первая битва, нас разбили немцы - разъединили дивизию на части, и я оказался в группе 10-12 человек. От нас кто-то удирал, другие присоединялись. Меня выбрали руководителем. Мы решили идти на запад - соединиться с армией. А у меня было особое положение на земле, захваченной немцами: я еврей. Ночью мы скакали, а днем прятались в поле, завшивели, больно было сидеть на лошади. Кое-как доскакали до одной деревни, вошли в первую избу. Оказалось, ее уже заняли немцы, а хозяин избы - их староста. Мы его испугали, он сделал горячую воду, я расставил вооруженных людей, и мы помылись. Потом он нас накормил - хлеб, чай - и спрашивает меня: "З якои ви нации?" Я говорю: "Армянин". А в Одессе был такой порядок: после 7 классов школы 3 года специализации - химпрофшкола, металлпрофшкола. Я поступил на чертежное отделение художественной профшколы, одним из преподавателей был Оганес Александрович Шахдидарьянц, мне он нравился, я ему тоже. И я сказал, что меня зовут Оганес Александрович Шахдидарьянц. А он: "А минэ сдается, что ви з жидив". В комнату заходила жена хозяина, ставила новые стаканы чая, и когда она снова вошла, он у нее спросил: "З якои они нации?" Она говорит: "Вырмянин".
Ночью мы сели на лошадей и после многих приключений доскакали до Моздока, оттуда нас отправили в Орджоникидзе, тогда столицу Северной Осетии. Тут меня выручила еврейская хитрость - знамя нашей дивизии случайно осталось у меня. Когда нас вызвали, я рассказал, как все было, показал знамя. Нас отпустили, но дивизию распустили, и я поехал в Москву. Вскоре меня отправили в Сталинград, и я оказался одним из участников Сталинградской битвы. Вот мои основные военные дела.
РЖ: А после войны снова вернулись к переводу.
С.Л.: Да. До 1940-го мне дали важную работу - перевести с подстрочника поэму "Лейли и Меджнун" Навои. После "Джангриады" это моя первая серьезная работа.
РЖ: А как же поэма Сулеймана Стальского?
С.Л.: То политическая работа, я не включаю ее в свои книги. Перевод поэмы Навои издали во время войны, я был в это время в Ленинграде. Шли годы. Ко мне обратился таджик Мирзо Турсун-заде, чтобы я переводил его стихи. Эту работу печатали в московских журналах и газетах, она выходила отдельными книгами. Потом предложили перевести поэму Фирдоуси, я изучал персидскую литературу, за полтора года стал прилично говорить по-таджикски. Еще в прошлом году я немного разговаривал с таджиками-рабочими в Переделкине.
РЖ: Персидский и таджикский языки чем-то отличаются?
С.Л.: Это один язык, разница в том, что таджики окали, как у нас на севере, и в их официальном языке было много русских слов. Например, газета называлась "Тоджикистоне совити" - "Советский Таджикистан".
Я переводил Фирдоуси много лет, в "Шах-наме" 30000 строк; потом другого классика - Джами, известных персидских лириков... Основная часть моих переводов - с таджикского, мне часто помогали ученые.
Затем меня пригласили в Бурятию, я перевел эпос "Гэсэр". Я всегда изучал основы языка, с которого переводил.
РЖ: А какой перевод был самым интересным?
С.Л.: С индийского, "Махабхарата" .
РЖ: А что именно было интересно?
С.Л.: "Махабхарата" - одно из самых древних произведений Востока. В "Библиотеке всемирной литературы" напечатали 10000 строк моего перевода.
РЖ: Были вещи, которые хотелось перевести, но не удалось?
С.Л.: Нет.
РЖ: А ваши стихи тем времени почти не печатали.
С.Л.: Да, первую книгу моих стихов напечатали, когда мне было 56 лет. Всю жизнь я целиком отдавался переводу.
РЖ: Влияло ли то, что вы переводили, на ваши собственные стихи?
С.Л.: Думаю, да. Во-первых, у меня были подражания. Во-вторых, вещи, которые я переводил, - религиозные, а я поэт религиозный.
РЖ: Какой перевод был самый трудный?
С.Л.: "Махабхарата". Я знал таджикский язык, немного говорил по-узбекски, а тут гораздо более древняя эпоха, другая религия и быт.
РЖ: Несмотря на существующие переводы, вы сделали стихотворное переложение аккадского эпоса о Гильгамеше.
С.Л.: Меня он потряс, я начал переводить несколько песен в 1980-х, а в 1989 закончил. Я знал два перевода - Н.С.Гумилева и И.М.Дьяконова. Перевод Гумилева мне не нравился - страниц 30 с французского подстрочника... хотя как поэта я его высоко ценю и люблю. А перевод Дьяконова не поэтический, но очень точный. Я основывался на переводе Дьяконова, но в моей работе другой размер.
РЖ: Вы считаете, этот размер ближе к аккадскому?
С.Л.: Нет, просто я решил, что эту вещь надо так перевести, хотя это ненаучный подход. Когда я сверял его с дьяконовским переводом - он редко, но похож.
РЖ: "Поэма о Гильгамеше" - исключение, обычно вы первый переводчик.
С.Л.: Да.
РЖ: По-вашему, стиль переводчиц отличается от стиля переводчиков?
С.Л.: Талантливые переводчицы сильны так же, как переводчики.
РЖ: Вы переводили и произведения женщин?
С.Л.: Я перевел много стихов таджикской поэтессы Зульфии, дружил с ее мужем Алимджаном, который случайно погиб, не будучи на фронте. Дружили до тех пор, пока мы с Инной Львовной Лиснянской в знак протеста не вышли из Союза писателей: за участие в альманахе "Метрополь" из Союза писателей выкинули двух молодых людей - Евгения Попова и Виктора Ерофеева. Шесть лет нас не печатали, и Зульфия некоторые мои переводы отдала другим переводчикам...
Поэтам, которых я переводил, я часто советовал, что убрать, где расширить. Авторы прислушивались к моим замечаниям.
РЖ: В таких случаях вы думали о читателе?
С.Л.: Мне хотелось, чтобы русским читателям эти стихи нравились. Я переводил старательно, многие хотели, чтобы я перевел их стихи.
РЖ: Они напрямую к вам обращались или в Союз писателей?
С.Л.: В Союз писателей тоже, например, Турсун-заде.
Меня огорчало то, что не печатали мои стихи, годы шли, а книги не было. Кое-что печатали в журналах, несколько раз в "Новом мире", но "Известия" грубо выступили против одного моего стихотворения. Я спросил Твардовского : "Что дальше?" "Отвечать не будем, но печатать вас продолжим". Не так часто, но печатали, некоторые мои вещи не нравились Твардовскому.
РЖ: Если бы печатали ваши стихи, вы бы занимались переводом?
С.Л.: Не знаю. Тарковский прекрасно переводил, но у него есть строки: "Ах, восточные переводы, / Как болит от вас голова...". Я переводил с удовольствием... хотя, если бы нормально печатали, возможно, и не переводил бы.
РЖ: А кто из вашего окружения был вам близок?
С.Л.: Я уже назвал четырех друзей. Правда, одно время мы с Тарковским поссорились: он был виноват в одном поступке, а я - в грубости. Ахматова просила меня исправить ошибку Тарковского. Инна Львовна нас помирила.
Самым близким другом был В.С.Гроссман. Я спрятал один экземпляр его романа "Жизнь и судьба" у своего брата Михаила и с помощью Войновича передал в Германию. Книгу напечатали во Франции 60000-м тиражом, потом в Америке...
РЖ: Вы знали очень многих интересных людей, литераторов... Кто вам был больше всего симпатичен?
С.Л.: Кроме тех, кого я назвал, - Платонов. В книге о Гроссмане я довольно много написал и о Платонове .
РЖ: А Мандельштам как человек какое производил впечатление?
С.Л.: Нервный, жил материально плохо, писал мало, халтурой не занимался, в то время работал в "Московском комсомольце".
РЖ: Вы были знакомы и с Надеждой Яковлевной?
С.Л.: Да. Она оказалась хорошей писательницей, но никогда не включалась в наш литературный разговор с Осипом Эмильевичем, что-нибудь читала. Через нее я познакомился с Ахматовой, Анна Андреевна об это встрече забыла.
После Сталинградской битвы человек из Ташкента сообщил, что мои родные живы. Когда немцы приближались к Одессе, моя мать и сестра уехали, брат был на фронте. Они оказались в Ташкенте, а т.к. я переводил с узбекского, их прилично устроили в доме, где жили литераторы. Мне дали отпуск на 5 дней, но отсутствовал я 10 - поезда ходили плохо. Во дворе дома, где жила мама и сестра, я встретил Надежду Яковлевну. Она сказала, что здесь живет Анна Андреевна: "Хотите, познакомлю?" Я был одет по-морскому, с кинжальчиком, мы пошли. Анна Андреевна интересовалась Сталинградской битвой, а я хотел прочесть стихи, но застыдился. В этом смысле я не похож на других - не начинал читать, пока не просили. Она не попросила... После войны нас познакомила Петровых, я напомнил ей о той ташкентской встрече, она сказала, что помнит молоденького морского офицера, но не знала, что это я.
РЖ: Вы писали о Багрицком. Он производил приятное впечатление?
С.Л.: Очень. Любил шутить. В Кунцеве он жил в избе, комната была разделена на две половинки, но не до потолка, сзади кухня и комната жены. Я к нему приходил через день, он меня устроил неподалеку.
РЖ: Какое это было время?
С.Л.: 1929-й. Однажды я пришел, а между аквариумами на высоком столе сидит пожилой человек, другого хорошего места не было. Багрицкий всегда полулежал на старом диванчике. Это был Михаил Кузмин , он ценил стихи Багрицкого . Приехав из Ленинграда, он решил познакомиться с Багрицким.
Из всей нашей группы Багрицкий ставил на первое место Штейнберга, потом меня. Как он относился к Марусе Петровых как поэту, было непонятно... но ласково. Стихи Тарковского, может, самого талантливого из нас, ему не нравились, он считал, что они похожи на мандельштамовские...