Послесловие
Помню, была холодная московская осень. Я недавно вернулась из другой страны, писала немного для разных изданий, перебивалась с гонорара на гонорар. Были какие-то обрывочные предложения по работе в редакциях, но было ощущение, что все не то. Именно тогда на меня и свалился PublicPost. Тогда еще шеф-редактор Николай Клименюк заметил меня где-то на просторах молодых российских медиа и предложил встретиться. Назначили в хинкальной. Подумалось, что так начинается что-то хорошее — по крайней мере, я всегда любила хинкальные. Говорили мы долго — я пила маленький восточный кофе, рассказывала про свои исторические изыскания и диссертацию, которую пытаюсь написать в промежутках между журналистской работой, и про эту самую работу тоже. Первое задание было неожиданным — надо было написать про туберкулез. Я собралась к туберкулезникам, а мама-врач стращала меня инфекционными заболеваниями и советовала надеть при встрече сразу две респрираторные маски. А я с вызовом отвечала: "Мама, я журналист. Мне нельзя бояться никого — ни ОМОНа, ни скинхедов, ни туберкулезников".
Следующий раз я уже пришла на планерку корреспондентом PublicPost. Первые тексты были провалом. Редактор говорил мне: "Представь себе читателя, ты для него пишешь, не для меня и не для себя". А я потом сидела перед компьютером и мучительно себе представляла нашего читателя — через недели две образ сложился. Тогда же начали получаться первые большие и серьезные материалы — звонила в Лондон Браудеру и говорила с ним про "список Магнитского", потом звонила Астахову и спрашивала про русский ответ на "список Магнитского" — собственно тогда и началась вся история с запретом на усыновление русских детей американцами, которую мы освещали с начала и до самого конца.
Со звонками, кстати, была особая история. Хорошо помню, как впервые позвонила Лимонову. Почему-то всем остальным звонить было легко и просто, а вот перед тем, как взять трубку и позвонить Лимонову, я несколько минут сидела с закрытыми глазами — думала, что он мне ответит и как бы не брякнуть чего глупого. На том конце трубки был усталый человек, говоривший в сотый раз одно и то же.
В то время я писала в основном про политику — Госдума, Железняк, очередной закон, который еще месяц назад сложно было себе представить. Может, это и неправильно, но у меня тогда было ощущение, что в сознании людей идет война — трясущимися от злости руками звонила депутатам, задавала жесткие вопросы и ждала, что сейчас наконец услышу что-то такое, что докажет — все это циничная политическая игра, в которой люди — просто разменная монета. Часто от меня пытались отделаться патриотическим пафосом, иногда откровенно посылали к чертям, а местами пытались что-то объяснить, но у них это плохо получалось. Со временем ожесточение стало проходить — то ли от того, что ничего не менялось и все повторялось изо дня в день, то ли потому, что с каждой новой заметкой приходил новый опыт. Моей задачей была, насколько это возможно, приближенная к реальности журналистика. Много раз я выезжала на акции протеста. Зимой было особенно тяжело: во время митинга на Лубянке у меня от холода посинели руки, а бугай-омоновец оттолкнул меня к ограждению и придавил так, что казалось, сейчас задохнусь. Еле выбралась тогда. В тот вечер я долго пила дома горячий чай, о чем думала — уже не помню.
Постепенно у меня в голове созрел проект, который я считаю своим главным успехом за все месяцы работы на PublicPost. Еще школьницей, приехавшей в Москву из Армении, я думала, кто же эти люди, которые так не любят таких, как я, как моя мама, как они могут бить людей за цвет волос, разрез глаз. С годами страх перед националистами сменился антропологическим интересом. А теперь у меня была возможность встретиться с ними и спросить, чем же я им так не угодила. Первым встречалась с Беловым-Поткиным в ресторане "Обломов": он был со мной обворожителен, угощал пельменями и рассказывал про то, как гастарбайтеры насилуют москвичек. В тот же день встретилась с Тором в его офисе — он предложил мне чай, но так и не налил, был серьезен и на фоне карты России излагал план идеального национального государства и, конечно, про "хватит кормить Кавказ". Через несколько дней поехала к Демушкину — долго шла от метро Алма-Атинская, в итоге он меня завел в какой-то гараж, где готовили шашлык, а за безымянной дверью пряталось кафе для своих. Мы пили чай, он с удовольствием говорил про себя, но, кажется, единственный из всех пытался признать, что многое было ошибкой. Рассказывал, как собирается путешествовать по России. Потом пришли его друзья, и мы немного поговорили про последний iPhone.
Замыкал серию интервью Егор Просвирнин из "Спутника и погрома" — он мне много раз обещал встречу, даже в армянский ресторан на свой день рождения пригласить собирался, а в итоге поговорил со мной по скайпу — несколько раз невпопад шутил про Гитлера и холокост, а потом, когда прочитал материал, был очень недоволен — сказал, что я ничего не поняла про его проект. Все они уже давно перестали сами верить в то, что говорят, но перестать говорить уже нет никакой возможности.
Иногда я приносила дурные новости, и всегда после этого было не по себе. В вечер, когда стало известно о смерти Балабанова, я позвонила главному редактору "Искусства кино" Даниилу Дондурею. Он был в Каннах и ничего не знал. По-моему, впервые я услышала в голосе настоящее потрясение и горечь. Я слышала, как он тихо сказал остальным членам русской делегации: "Балабанов умер", — и было так неловко, что не описать.
Одним из последних был большой материал о том, что стало с нацболами и кто вообще эти люди. Они оказались по-человечески хорошими: семь разговоров по душам о том, как строилось это удивительное движение. Редактор говорил, что это неправильно, и нельзя идти к ним с романтическими представлениями о молодых красивых революционерах. Но они все равно меня тронули. Статью читали плохо, зато они сами благодарили меня за то, что написала все честно, не переврав ни слова. И я им тоже была благодарна — за движением, которые многие и, может быть, справедливо считают жестоким и негуманным, оказались настоящие люди с большими человеческими историями.
Можно сказать, что я благодарна редакции за опыт, за новых друзей, за моменты веселья, успеха, маленьких журналистских радостей. Можно сказать, что мне будет не хватать наших шуток и крепкого бодрящего кофе по утрам. И все это будет правдой. А можно сказать, что любое окончание — это начало чего-то нового. PublicPost уже, конечно, не будет, но это не значит, что не было десятка по-настоящему хороших материалов, команды прекрасных журналистов и двух лет работы, как говорил мой редактор, "для читателя".