«Они вопреки всему идут против течения»: интервью Светланы Сидоркиной о защите активистов

— Когда вы начали заниматься политическими уголовными делами?

— В 2006 году. В Марий Эл было очень экзотичное уголовное дело — я защищала марийского жреца. Он такой своеобразный очень дядька. Считал, что марийская религия самая крутая из всех. Написал об этом книжку, а за это его привлекли к уголовной ответственности. Потом было еще несколько правозащитных дел в Марий Эл и Татарстане, а в 2010 году я переехала в Москву.

— Почему после переезда решили продолжить заниматься правозащитными делами?

— Если бы у меня был выбор, я едва ли ушла в Москве в правозащитную деятельность. Ведь я переехала не с подачи правозащитных организаций, а просто решила что-то поменять в своей жизни. Здесь я скиталась первый год, можно сказать, бедствовала. А потом Паша Чиков (руководитель Международной правозащитной группы «Агора» — ОВД-Инфо) решил мне дать дело. Я сказала — давай. Тем более я тогда без работы была.

Свою юридическую практику я начинала в «Правозащитном центре Республики Марий Эл». Туда я пришла после того, как получила второе высшее образование — юридическое. У меня не было состоятельных родителей, которые бы меня продвигали. Пришла и говорю: так и так, на работу никуда не берут, потому что блата нет, стажа работы нет — вот хочу получить юридический стаж. Руководитель отвечает: «Денег нет — я тебе платить не буду. Но практики — выше крыши».

Следующие три года я совмещала работу в этом правозащитном центре с работой на ТЭЦ. Это были девяностые, нужно было кормить родителей и сестру. На ТЭЦ я работала работягой, по скользящему графику через двое суток. Между сменами шла на работу в правозащитный центр.

День я работала в правозащите, ночью шла в смену работягой. В выходные на ТЭЦ, я опять работала в правозащите

В общем, вот в таком ритме. Без выходных, без отпусков три года. Я сейчас вспоминаю и думаю, господи — как я выдержала. Потом у меня появилось три года юридического стажа, меня взяли в помощники адвоката, затем я ушла в адвокаты.

— Зачем вы пошли в адвокаты?

— Адвокатская-то мечта у меня была такая детская. Я была книжной девочкой, начиталась их и решила помогать людям. Но я не представляла, что это будет так [как сейчас]. Не знаю, сделала ли бы я такой выбор с сегодняшним осознанием себя в профессии.

Потому что столько негатива. Иногда все опускается, понимаешь. Мы недавно с Ильнуром Шараповым выиграли гражданское дело в Котельниках. Там хотели сносить дома, а теперь этого не сделают, если решение устоит в Верховном суде. Вот одно это выигранное дело, когда твоя работа действительно оказала какую-то реальную помощь — весь негатив списывает сразу. И тогда думаешь: «Ну ладно, хоть что-то ты в профессии сделал хорошего».

Но когда судье все пофиг. Когда закон на твоей стороне, а решения все равно принимаются против твоих доверителей. Когда вот с этим постоянно приходится жить, то тяжело.

У меня был период, который продолжался года четыре — до этого года. Был очень сильный эмоциональный спад, о котором я никому особо не рассказывала. Я просто сгорела, работала через силу. Потому что все. Выгорела просто-напросто от всего.

Я в этом году как-то немножко воспряла. Еще коллеги помогли. Они видели, что я не справляюсь эмоционально, поэтому в прошлом году добровольно-принудительно отправили меня в отпуск. Первый раз за 20 лет была в отпуске. После него я начала восстанавливаться.

— Не хотели все бросить?

— Ты понимаешь. Я ведь устаю не столько конкретно от работы по правозащитным делам. От [коммерческих] дел тоже не всегда получаю удовлетворение.

Есть два памятных для меня дела. Первое было в Марий Эл. Парень в итоге не сел. У него сейчас прекрасная семья, жена-красавица и дети. А если бы он сел в тюрьму — неизвестно, как бы его судьба сложилась. Я считаю, что в том, как это дело разрешилось, есть моя заслуга. Они меня уже, наверное, не помнят, это было 15 лет назад, а для меня это было знаковое дело, потому что реально от своей работы получила удовлетворение.

Второе дело было в Москве. Там были анархисты и антифашисты — это дело Шкобаря (Алексея Олесинова — ОВД-Инфо) и [Алексея] Сутуги — дело о драке в клубе «Воздух». На них хотели повесить дополнительно эпизод по 111 [статье УК], это «тяжкий вред здоровью», а у Шкобаря была непогашенная судимость, он бы меньше восьми [лет] не получил.

И там мне удалось доказать, что Сутуга и Шкобарь к этому эпизоду не имеют никакого отношения. Я считаю, что это тоже была наша победа — моя и [адвоката] Димы Динзе. Тогда очень сильно помог Укроп (анархист Владимир Скопинцев — ОВД-Инфо). Он и еще пара ребят помогли собрать доказательства. Укропу надо памятник поставить по этому делу.

Вот эти два дела — такие для меня знаковые. В остальных делах я [такого] морального удовлетворения не получала.

— Как так получилось, что вы были адвокатом почти во всех уголовных делах против анархистов и антифашистов, которых преследовали в последние годы? Это осознанный выбор — защищать левых?

— Сначала я входила в эти дела с подачи правозащитников, той же «Агоры». Потом уже в результате общения с антифашистами и анархистами — они приходили сами. Тут сарафанное радио, скорее всего.

Когда долго работаешь по делу, то становишься доверителю почти как родственник. Дело в том, что адвокатская работа — она наполовину работа психолога. И вот это личное человеческое общение накладывает какой-то определенный отпечаток и [создает] определенную степень доверия.

Всегда стараешься по-человечески относиться к людям. Потому что именно это главное. В конечном счете, по политическим делам адвокат много-то и не решает. Все решение принимает суд и все зависит от того, какую позицию он займет в этой ситуации. Там если что-то и можно — то по мелочам, больше-меньше в плане срока наказания.

Скорее всего, у них надо спрашивать, почему они выбирали меня как адвоката.

— Но вы же соглашались.

— Ну я соглашалась. Может, у меня еще инстинкт самосохранения не такой завышенный, поскольку у меня нет семьи и детей. Может, поэтому я иной раз безбашенно бралась за какие-то дела.

— Каких вы придерживаетесь политических взглядов?

— Никаких. Я по национальности нерусская — марийка. У нас марийская вера — языческая, я принимаю ее. Но в то же время я крещеная и приняла православие. Пять лет была веганом, 15 лет была в эзотерике. В общем, я много чего передумала. Но сейчас я даже не столько в бога, сколько в человека, наверное, верую. Я не могу себя причислить ни к одной религиозной конфессии, ни к одной политической партии. Какие-то совершенно другие гуманистические принципы, которые важны в моей сегодняшней жизни.

— Я спрашиваю, потому что пытаюсь понять — принимаете ли вы решение, вступать в дело или нет, исходя из ваших политических взглядов. Это я все к вопросу про анархистов и антифашистов.

— Нет. Это просто чисто человеческое. Я с уважением отношусь к тому, что они из-за своих убеждений приносят себя в жертву обществу. Пусть некоторые из них, отсидев, меняют свои взгляды или отношение — я считаю, что это нормально. Но у меня вызывает глубокое уважение то, что они вопреки всему идут против течения. Имеют свои принципы. Для меня интересны именно идейные люди, которыми движут их убеждения.

— Еще один вопрос в контексте политических взглядов. Когда я узнал, что вы вступили в дело «Нового величия» и стали защищать Костыленкова — то удивился. Он придерживается правых или ультраправых взглядов и этим выбивается из общего ряда левых активистов, которых вы защищали. Для вас важны взгляды фигуранта, когда вы вступаете в политическое уголовное дело?

— Нет, я тут я даже не задумывалась на эту тему. Я просто размышляла так — статья политическая, интересная, с ней можно идти в ЕСПЧ (Европейский суд по правам человека — ОВД-Инфо). Просто сейчас мне интересна именно такая работа, которая требует каких-то определенных знаний. Мне интересно покопаться, пописать самой [жалобы] в ЕСПЧ.

А Костыленков… У него свои тараканы, он такой, запутанный, сам пока не знает, что он хочет. У него есть такой юношеский энтузиазм, желание в этом мире что-то поменять, но как это сделать — он не знает и пытается своими способами и исходя из собственных знаний. Ему очень сложно по жизни, потому что он же все-таки сирота. Ему приходится как-то одному выкручиваться. Я его воспринимаю чисто по-человечески — для меня он как сын.

— Раз столько негатива, особо повлиять ни на что нельзя, то зачем вы этим занимаетесь?

— Сначала — потому что работы не было. Но вообще все эти дела — это чьи-то судьбы. Люди не должны оставаться один на один с системой.

— Ну, а сейчас-то вы смогли бы найти работу.

— Это ложная установка, что если про тебя пишут и ты работаешь по политическим делам — то к тебе идут клиенты. Не могу сказать, что вот этот пиар привел к какой-то монетизации и ко мне очередь стоит. Такого нет.