Николай Эппле: «Пока память о преступлениях не проговорена, она ведёт свою подземную работу»
Накануне Дня жертв политических репрессий, 29 октября, во всём мире проходит акция «Возвращение имён»: люди собираются, чтобы зачитать вслух имена репрессированных или расстрелянных во времена СССР.
Мы решили поговорить с историком и публицистом Николаем Эппле, автором книги «Неудобное прошлое», о том, почему сталинская эпоха по-прежнему остаётся травмой для российского общества, как память о ГУЛАГе становится контрнарративом в эпоху цензуры, и какую роль в этой работе памяти играют регионы — в частности, Республика Коми, где лагеря были частью советского колониального проекта.
Что делает сталинскую эпоху «неудобным прошлым» в современной России?
Факт, что государство может быть преступником и тем самым нуждается в контроле со стороны граждан и законов. Кроме того, преступник, над которым не совершилось правосудия, всегда чувствует себя «неудобно» — боится быть уличённым, пойманным. И чем успешнее складывается его дальнейшая «карьера», неизбежно держащаяся на лжи и замалчивании, тем больше он боится этих напоминаний.
«История общества, – пишет Ян Томаш Гросс в книге о погроме в польском Едвабне, — это не что иное, как коллективная биография. <…> И если в каком-то пункте биографии есть ложь, то все, что произойдёт позже, тоже будет каким-то образом не подлинное, проникнутое беспокойством и неуверенностью. И в результе, вместо того, чтобы жить собственной жизнью, мы будем недоверчиво оглядываться, пытаясь догадаться, что о нас думают другие, отвлекать внимание от стыдных эпизодов в прошлом и все время защищать свое доброе имя, усматривая в каждой своей неудаче заговор чужаков. <…> чтобы обрести собственное прошлое, мы будем должны рассказать о нем себе заново».
История постсоветской России начиналась с ревизии советского прошлого. В какой момент память о репрессиях стала протестной памятью, оспаривающей официальные исторические нарративы государства?
Она была таковой с самого начала, в «разговорах на кухнях» ещё сталинских времен. Вспомните стихотворение Осипа Мандельштама «Мы живём, под собою не чуя страны». Но в публичное поле память выходит в годы Оттепели, когда лагерная литература начинает публиковаться в «толстых журналах» и запускает публичную дискуссию, ещё недавно совершенно немыслимую и вскоре свёрнутую. Но её сворачивание не удается вполне, закладывая начало диссидентского движения.
Акция «Возвращение имён» — одна из практик, поддерживающих эту протестную память. Насколько она важна сегодня и почему? Что даёт память о репрессиях ХХ века в условиях, когда мы ежедневно читаем о новых репрессиях в новостной ленте?
Для меня она важна прежде всего по моральным причинам даже помимо своей «протестности». Не забывать невинных жертв, справедливость в отношении которых не восстановлена, а она не восстановлена, несмотря на законы о реабилитации и несколько памятников, — это моральный долг по отношению как к убитым, так и к живущим.
Юрий Дмитриев, посвятивший свою жизнь обнаружению захоронений жертв советского террора и уже десятый год отбывающий срок по сфальсифицированному делу, говорил, что чувствует, как жертвы буквально просят его назвать их имена — в этом смысле это никакая не «акция», а моральная необходимость.
Что же касается её, так сказать, «информационной функции», она в том, чтобы за актуальной реальностью сегодняшнего дня не забывалась реальность прошлого. Там, где акции в поддержку жертв современных репрессий возможны, они проходят многократно и по разным датам и поводам. Но вот 29 октября стоит напоминать о тех жертвах, память о которых на самом деле не менее актуальна, ведь именно неудача в адекватном осуждении преступлений прошлого сделала возможным преступления нынешние.
Может ли попытка отказаться от этой памяти быть связана с тем, что российская власть пытается в той или иной форме реконструировать систему подавления общества?
Разумеется это так. Блокирование этой памяти связано с тем, что она даёт возможность гражданам выступать даже не с критикой государства, а фактически выступать его судьями, предъявляя факты преступлений. Для авторитарного государства это недопустимо. Более того, уже с 2014 года власть стала использовать ассоциации со сталинским временем в качестве способа напомнить гражданам, если вдруг кто-то забыл, именно о своей неподсудности, о том, что оно стоит выше закона и может сделать со своими гражданами, что захочет.
Почему важно помнить о ГУЛАГе в Республике Коми, которая была одним из звеньев этой системы?
Потому что любое изъятие части реальности преступлений делает картину неполной. А еще потому что эта память принципиально низовая, негосударственная, противостоящая монологизации и унификации. С одной стороны на территории Республики Коми располагались важные части инфраструктуры ГУЛАГа, куда ссылали депортированных, а с другой — сам народ коми подвергался репрессиям как другие малые народы, его национальная идентичность стиралась. Для Республики Коми это комплексная история — большая и значимая часть её истории и идентичности ее нынешних жителей.
Строительство лагерей в Коми АССР можно рассматривать в перспективе колонизации Коми края советской метрополией. Как вы считаете, является ли память о ГУЛАГе ресурсом, который современные коми и жители республики могли бы использовать для выстраивания своей идентичности?
Важно, что в последнее время память о советском государственном терроре в российских регионах проговаривается в категориях колонизации, тем самым разбивается картина единой для всех памяти о советском прошлом. И этот разговор вписывается в глобальный контекст, где тема колонизации сегодня актуальна. Контрпамять складывается из множественности голосов, и голоса национальные с их уникальным звучанием, которые десятилетиями намеренно «глушились», тут принципиально важны. Но с другой стороны, в такой памяти есть и опасность. Она в том, чтобы представить советский террор исключительно внешним злом, а себя — как исключительно жертву внешних сил.
«Жертвенный национализм» довольно распространенное явление в современном мире, но в нём есть опасности: субъектность вырабатывается через разговор об ответственности, а не через отказ от неё.
Возвращаясь к «контрпамяти»: какими могут быть реальные перспективы такого сопротивления в условиях почти монопольного контроля государства над символическими ресурсами коллективной памяти?
О перспективах в политическом смысле говорит не возьмусь. Но эта память просто нуждается в поддержании на низовом, частном уровне — как память семейная прежде всего. Пока мы помним, мы — люди. Из такой памяти складывается и человеческая идентичность, и гражданская. Тот же Дмитриев говорил, что, помня о предках, мы превращаемся из «населения» в народ и граждан.
Ещё недавно Россия могла показаться на фоне «клуба западных демократий» белой вороной, чьи политические проблемы во многом связаны с нежеланием разобраться со своим историческим прошлым. Но сегодня мы видим триумфальное возвращение фашизма и империализма во многих странах мира. Проработка прошлого не защитила Германию от популярности крайне правой AfD (партия «Альтернатива для Германии»). Не переоценена ли она как политический инструмент?
Проработка трудного прошлого, как вообще говоря и демократия как таковая, это не разовое усилие, а постоянная работа. Это постоянное противостояние естественному желанию забыть, перестать думать о мучительных темах, расслабиться.
В этом смысле говорить об «успехе» проработки прошлого можно в той же степени, в какой можно говорить об успехе в борьбе с раком. Успех AfD в Германии говорит не о том, что эта работа там провалилась, — напротив, пример Германии самый впечатляющий из мировых примеров, — а о том, что проблемы, скрывающиеся в этом прошлом, продолжают быть реальными, и требуют нового языка и новых неослабевающих усилий.
Сегодняшний подъем правых настроений — это важный повод критически пересмотреть традиционный язык разговора о прошлом, сложившийся после Второй мировой войны, традиционные практики «морального памятования», они явно устарели.
В современном мире возможность сопротивления диктатурам часто оказывается подорванной, помимо прочего, неготовностью различных групп к солидарности в политической борьбе. Общество кажется слишком фрагментированным и поляризованным. Не оказывается ли в этих условиях память о «неудобном прошлом» скорее препятствием? Не лучше ли научиться забывать, по крайне мере, о некоторых событиях или, по крайней мере, откладывать взаимные претензии до лучших времён?
«Продуктивное забвение» — важная тема. Оно может быть актуальной задачей тогда, когда проговоренное прошлое начинает использоваться для манипуляций, как это случилось в с памятью о Второй мировой войне в России, захваченной государством и используемой для собственных целей. Как было сказано в одной дискуссии, если мёртвые начинают определять жизнь живых, это становится проблемой.
В стихотворении Жени Беркович, современной политзаключенной, об этом хорошо сказано от лица ветерана:
Можно мы больше не будем
Иллюстрировать вам войну?
Нас забрала земля.
Можно вы как-то сами.
Как-то уже с нуля.
Не нужна нам ни ваша гордость,
Ни ваш потаённый стыд.
Я прошу тебя, сделай так,
Чтоб я был наконец забыт.
Но с преступлениями непроговоренными и неосуженными это так не работает. Элементы «терапевтического забвения» травматических событий, которые слишком свежи в коллективной памяти, также так или иначе необходимы для нормальной проработки прошлого, но все же это именно часть работы памяти. Пока память о преступлениях не проговорена, вытеснена, она ведёт свою подземную работу, отравляет, так сказать, коллективное подсознание общества.
