Территория забвения: как менялись представления о нацизме, войне и Холокосте в России
Клементина Мотт
Российское государство давно ведёт борьбу за контроль над памятью о прошлом — особенно когда речь идёт об истории Великой Отечественной войны. Одни её эпизоды становятся основой героического мифа, другие — оказываются неудобными и постепенно исчезают. Нарратив о нацизме и Холокосте — один из самых показательных: он многократно переписывался, переупаковывался и заново осмыслялся как в позднесоветское время, так и в современной России.
Самиздат поговорил с историком Константином Пахалюком о том, как память превращается в инструмент власти, почему одни жертвы получают голос, а другие — остаются безвестными, и как возникла концепция «геноцида советского народа».
— Как был представлен нарратив о нацизме в публичной сфере накануне распада СССР? Какие другие нарративы существовали в публичном поле в этот период?
Во-первых, в советское время развивался героический миф о Великой отечественной войне. И все, что связано с нацистскими преступлениями, было его частью: произошла трагедия, нацисты преследовали весь советский народ. Факт, что нацистская политика уничтожения имела множество ответвлений, направлений и акцентов, упускался. Поэтому упускался и Холокост, и тема лиц с инвалидностью.
Нельзя сказать, что в советское время вообще не говорили про евреев — существовало много общественных инициатив. В 1960-е годы относительно известны стали дневники писательницы Марии Рольникайте и подвиг военнопленного Александра Печерского в Собиборе. Но считалось, что нельзя особенно выделять еврейскую трагедию, потому что страдали все якобы одинаково.
Память о войне всегда сопровождалась острыми внутренними спорами о том, как именно вёл себя тот или иной человек или группа во время оккупации. В отношении военнопленных устойчиво существовали подозрения в коллаборационизме, что вынуждало многих из них в 1960–1970-х годах формировать собственные нарративы о сопротивлении и подпольной борьбе в плену.
Похожая ситуация складывалась и вокруг остарбайтеров: их нередко обвиняли в относительно «комфортных» условиях, тогда как они настаивали на собственном опыте эксплуатации. Эти ветеранские дискуссии о «подлинном» участии в войне и праве на статус жертвы или героя были весьма напряжёнными.
Сложность добавлял и тот факт, что десятки миллионов людей оказались в зоне оккупации. В Прибалтике, западных регионах БССР и УССР — территориях, вошедших в состав СССР лишь в 1939–1940 годах — отношение к советской власти было во многом критическим. Все эти обстоятельства делали тему памяти о войне политически чувствительной. Поэтому государство стремилось избегать болезненных сюжетов прошлого, предлагая интегрировать население в официальный нарратив через героические образы и лишь в ограниченной степени — через признание страданий. Говорить о «общей трагедии» было допустимо, но детализировать различия в опыте — рискованно.
Например, долгое время российские медиа активно обсуждали фигуру Владимира Катрюка, который служил во вспомогательной политике безопасности и был участником сожжения белорусской деревни Хатынь. После войны он оказался на Западе и умер в Канаде в 2015 году. Об этом много писали, требовали его выдачи, недавно в Беларуси его посмертно признали соучастником «геноцида белорусского народа». То, что он участвовал в реализации преступной политики, сомнений не вызывает. Однако называть его коллаборационистом или предателем некорректно: этот статус предполагает гражданскую принадлежность и сознательное сотрудничество с врагом, а в его случае эти критерии не выполняются. Он родился и вырос в Северной Буковине, в Румынии, эта территория стала частью СССР только в 1940 году, причем до 1917 она не входила в состав Российской империи. То есть, это полностью иностранный гражданин, который действовал по своему разумению; между ним и каким-нибудь немцем из другого полицейского батальона нет никакой разницы — они не граждане СССР, чтобы считаться коллаборационистами и предателями.
Если говорить про советскую память, то нельзя утверждать, что все замалчивалось: с течением времени ситуация менялась. Например, в 1985 году создали два музея, один — в Подмосковье, Красногорске, где в годы войны были военнопленные, вошедшие В антифашистскую группу. И еще один музей военнопленных открыли в Карлсхорсте, Берлин. Они оба до сих пор существуют.
Уже в 1960-е годы стало очевидно, что героический миф о Великой Отечественной войне в Литве не может работать так же, как в остальной части СССР: местное население помнило реальные условия нацистской оккупации и собственный опыт той эпохи. Поэтому советская власть сделала акцент не на героизме, а на трагедии. Именно в этот период в Литве появился первый памятник «скорбящей матери», отражающий такую логику.
Однако для значительной части общества ключевой темой оставались сталинские репрессии. Именно это сформировало особенность нарратива конца 1980-х — 1990-х годов: представление о себе как о жертве сразу двух тоталитарных режимов.
Даже после 1991 года в работе с памятью о войне остались значительные упущенные возможности. Также была тема компенсаций. В 1990-е годы в Германии и Австрии действовали программы компенсаций для бывших военнопленных, остарбайтеров, узников нацистских концлагерей и для евреев. Существовали организации, которые занимались оформлением этих выплат. Именно они сформировали обширный корпус личных свидетельств: чтобы получить компенсацию, человек должен был подтвердить свой опыт документами и нередко — написать собственные воспоминания.
Однако к концу 2000-х годов эти программы были завершены, и накопленные личные истории так и не были переработаны в полноценный публичный разговор о войне и её многообразных трагедиях. В России не возникло волны осмысления этих свидетельств, не появилось институций, которые могли бы встроить их в коллективную память и общественную дискуссию. Это удалось еврейским организациям, тогда как опыт других групп жертв остался во многом невостребованным.
— Что происходило с этими нарративами после?
В 90-е годы общественное внимание сместилось на дискуссии о сталинском и гитлеровском тоталитаризме, а не-героическая сторона Великой отечественной войне все больше была структурирована нарративом о трагедии войны, где тема упущений советской власти дополнялась и нацистскими преступлениям. Однако именно в это время появились общественные группы, которые продвигали память о разных группах жертв — евреи, военнопленные, остарбайтеры.
В нулевые годы память о трагедии сохранялась, но по политическим причинам государство усиливало патриотические акценты. Нацистские преступления были нужны, чтобы подчеркнуть подвиг Красной армии.
Образ нацизма как абсолютного зла, активно развиваемый в международной культуре памяти о Холокосте, также оказался удобным для российского государства. Такая оптика позволяла говорить преимущественно о преступлениях нацистов, не затрагивая системные практики советского тоталитарного режима.
В условиях «войн памяти» с рядом стран акцент делался на коллаборационистах именно этих государств — эстонских, литовских, украинских. При этом белорусских или российских коллаборационистов практически не упоминали, формируя представление о том, что участие местного населения в преступлениях — в частности, в расстрелах евреев — якобы не характерно для территории РСФСР.
И такой дискурс постепенно укреплялся. С 2014 года в российском внешнеполитическом контексте стало выгодно продвигать тему Холокоста. До конца 2010-х годов появилось множество инициатив: в начале десятилетия понятие «Холокост» включили в школьную программу, а 27 января — день освобождения Аушвица — начали официально отмечать в Москве как День памяти Холокоста; впоследствии эта практика приобрела статус всероссийской акции. Формат включал мероприятия для школьников, лекции, конференции и образовательные программы. Со временем подобные инициативы стали появляться и в регионах.
В 2015 году, к 70-летию Победы, была представлена выставка «Помни, мир спас советский солдат» художников Василия Нестеренко и Салавата Щербакова. Её структура была предельно прямолинейной: первая часть демонстрировала «блеск» нацизма и его приход к власти, вторая — масштаб совершаемых преступлений, а третья представляла советского солдата как освободителя.
В 2020 году в Еврейском музее и центре толерантности открыли выставку о сожжённых деревнях «Ни меры, ни названья, ни сравнения». Экспозиция строилась на обобщённых образах и подчёркивала трагедию уничтоженных населённых пунктов. Воссоздавались элементы деревенского пространства, были представлены найденные предметы и фрагменты одежды, что усиливало эмоциональное воздействие на зрителя. Проект рассказывал о проводившейся нацистами на оккупированных территориях СССР политике тотального уничтожения населения.
Ситуация начала меняться на рубеже 2010–2020-х годов, когда государство стало продвигать идею о том, что Советский Союз был не только главным победителем нацизма, но и его основной жертвой. Постепенно акцент сместился к тезису о «геноциде советского народа» — обобщённой конструкции, в которой масштаб преступлений рассматривался как направленный против всего населения СССР, а не отдельных групп.
В конце 2010-х годов этот подход стал оформляться как центральный элемент государственной политики памяти.
— Как были устроены эти выставки и на какую аудиторию они рассчитаны?
Выставка «Мир спас советский солдат» — это мультимедийная выставка, ориентированная на широкий круг.
Была также небольшая передвижная выставка на планшетах, подготовленная Центром «Холокост» и посвящённая уничтожению евреев. При поддержке Министерства иностранных дел её показывали в разных странах. Её повествовательная структура была достаточно прямолинейной: демонстрировалось, как происходило уничтожение евреев, подчёркивалось, что среди жертв были и советские евреи, а также что существовала и другая линия — участие евреев в вооружённой борьбе и вклад красноармейцев в освобождение нацистских лагерей.
В парке «Патриот» акцент также делали на молодёжную аудиторию. Экспозиция была создана в сжатые сроки и при значительных ресурсах, однако в итоге получилась избыточной по объёму и перегруженной информацией, что снижало её восприятие.
— Если мы говорим о геноциде советского народа, почему после 2020-го это стало такой сильной точкой опоры для власти во внешней политике?
Тема ужасов нацизма и Красной армии, которая их поборола — это героический нарратив, и это часть попытки России обозначить свою добродетельность на международной арене.
Власти увидели, что в Европе формируется общая культура памяти о Холокосте, основанная на работе со скорбью, травмой и сложными вопросами ответственности. В российском контексте подобная модель была нежелательной. Вместо неё предпочтение отдавалось героическим сюжетам, которые легче интегрировать в официальный нарратив.
Дальнейшее продвижение этого подхода стало инструментом внешнеполитической риторики. В частности, он использовался для критики политических элит стран Балтии и Украины.
Показательно, что в ряде других случаев российские власти не реагировали столь же активно. Например, в Венгрии был открыт музей, в экспозиции которого нацистская оккупация фактически приравнивалась к советской, — и это не вызвало заметной официальной реакции. Аналогично, в Узбекистане снос памятников, связанных со Второй мировой войной, также не стал поводом для публичных комментариев.
Иными словами, внимание к подобным вопросам было избирательным и зависело от политической целесообразности: в одних ситуациях нарушения игнорировали, в других — подчёркивали.
В конце 2010-х годов акцент на теме «геноцида советского народа» окончательно оформился, в том числе как реакция на резолюцию Европейского парламента о жертвах тоталитарных режимов. В документе указывалось на совместную ответственность сталинского и нацистского режимов за развязывание Второй мировой войны, что в России восприняли как вызов: стало очевидно, что прежняя историческая политика не приносит желаемого эффекта, и необходим ответ.
Логика, лежавшая в основе этого ответа, заключалась в следующем: если еврейские жертвы Холокоста обладают неоспоримым моральным статусом, то и Россия должна утверждать себя одновременно как главного победителя и как главную жертву. Именно в этом контексте концепция «геноцида советского народа» стала ключевым элементом государственного нарратива.
Поскольку термин «геноцид» сегодня ассоциируется с особым статусом жертвы, власти начали активно использовать формулу «геноцид советского народа». В этот нарратив быстро включились различные государственные и окологосударственные структуры — в частности, Фонд «Историческая память» и «Поисковое движение России». В рамках этой логики они начали искать места захоронений мирных жителей на оккупированных территориях. Обнаружение тел гражданских лиц давало юридическое основание для возбуждения уголовных дел, что также позволяло создавать вокруг темы значительный медийный эффект. Постепенно эта деятельность стала опорой для продвижения концепции «геноцида советского народа».
После 24 февраля риторика «мы — жертвы» получила широкое распространение среди части российского общества и стала одним из востребованных способов интерпретации происходящего.
— Какие мифы этими практиками поддерживались — о советском солдате и народе?
Если говорить о нацистских преступлениях, то в российской публичной памяти долгое время сохранялись несколько устойчивых мифологем. Первая заключалась в представлении о том, что «наши» не были причастны к преступлениям нацистов, — фактически отсутствовала глубокая проработка темы местного коллаборационизма и участия советских граждан в карательных акциях.
Вторая мифологема — убеждение, что нацистские концлагеря освобождались советскими войсками целенаправленно. В действительности освобождение большинства лагерей происходило по мере продвижения фронта, а не в результате специальных операций.
Третья связана с односторонним образом советской армии как исключительно освободительницы. О послевоенных злоупотреблениях, насилии на освобождённых территориях и о роли репрессивных органов, которые следовали за войсками и насаждали советскую систему, в публичном дискурсе практически не говорилось.
Да, советская армия освобождала территории от нацизма, но за этим следовало внедрение собственного порядка, что оставалось за рамками официального нарратива.
— Концепция «геноцида советского народа» где-то еще была представлена? В науке, например.
В научном плане концепции геноцида советского народа не существует, и никто ее обосновать в научном плане не берется.
Проект «Без срока давности» имеет несколько измерений. С одной стороны, он связан с институциональным выживанием двух структур — «Поискового движения России» и Фонда исторической памяти, которые позиционируют свою деятельность как укрепление региональных и межкультурных связей. Эти организации объединились и в конце 2010-х годов выдвинули концепцию «геноцида советского народа», которая получила распространение на фоне более широких дискуссий России с европейскими структурами.
Именно с этого момента начинает формироваться нарратив о том, что Россия — не только главный победитель нацизма, но и его ключевая жертва. Эта медийная стратегия включает несколько направлений. Первое — обязательное использование термина «преступления» при упоминании действий нацистов.
Второе — крупные проекты, реализованные совместно Государственным архивом и «Поисковым движением России»: публикация больших массивов архивных сканов, посвящённых нацистским преступлениям на оккупированных территориях.
Третье — продвижение темы через проведение раскопок и инициирование уголовных дел. Подразумевается, что судебные решения и следственные материалы могут играть роль в «установлении исторической истины», усиливая легитимность нарратива о геноциде советского народа.
С 2022 года тема «геноцида советского народа» включена в университетские программы как отдельная дисциплина. С 2023 года она появилась и в единых учебниках по истории России для 10 класса под редакцией Владимира Мединского и Анатолия Торкунова. С 2021 года 19 апреля ежегодно проводится акция памяти жертв геноцида: она ориентирована прежде всего на школы и государственные учреждения и опирается на указ Президиума Верховного Совета 1943 года о наказании преступников и коллаборационистов.
При этом в исторической науке понятия «геноцид советского народа» не существует. Новый нарратив не формирует собственных символов или устойчивых смыслов: он функционирует скорее как политическая конструкция, чем как элемент рефлексивной культуры памяти. Сама же память — это пространство обсуждения социально значимых вопросов, коллективных травм и моральных дилемм.
Поэтому тема Холокоста оказалась столь важной для части российской интеллектуальной и общественной среды. На её примере становилось возможным говорить о взаимоотношениях человека и тоталитарного государства, о юридической вине и моральной ответственности. Возникали вопросы: как обычные люди могут становиться участниками убийств? Насколько этично принимать вещи убитых евреев как «гуманитарную помощь»? Что означает быть частью разветвлённой системы преступлений, в которой непосредственно убивали лишь немногие?
В 2010-е годы эти темы активно обсуждались, становясь основой критических дискуссий. После 2022 года они усилили и критику российской агрессии. Это, в свою очередь, стало одной из причин, почему государство теперь продвигает концепцию «геноцида советского народа» и постепенно вытесняет элементы памяти о Холокосте.
— А что сейчас происходит с памятью о Холокосте последние пять лет?
Если говорить о периоде до 2022 года, то развитие культуры памяти о Холокосте в России в целом оставалось стабильным и во многом продвигалось благодаря усилиям Российского еврейского конгресса и Центра «Холокост». Именно эти организации в 2010-е годы установили более девяноста памятников. Существенную роль играла и ФЕОР со своими институциями — Музеем толерантности, издательством «Книжники» и образовательными проектами.
Постепенно тема Холокоста стала выходить за рамки исключительно еврейских инициатив. Издательство АСТ запустило серию «Холокост. Правдивая история». Сюжеты о Холокосте появились в экспозициях Музея Победы и Музея Великой Отечественной войны в парке «Патриот». В Смоленске и Туле местные военно-исторические музеи также включили эту тему в свои постоянные выставки.
В 2021 году Военно-морской музей в Санкт-Петербурге создал экспозицию, посвящённую нацистским концлагерям. Благодаря богатой коллекции, формировавшейся ещё в годы войны, музей смог подробно и убедительно показать как устройство лагерей, так и место Холокоста в системе нацистского насилия.
Однако после 2022 года отношение к теме Холокоста стало заметно меняться. Формального отрицания не происходит, но на уровне публицистики и политической риторики начинается его девальвация: Холокост признаётся значимым геноцидом, но всё чаще звучит тезис о том, что другие группы якобы подвергались преследованиям сопоставимого масштаба.