Дело Бродского: как власть конструировала суд над поэтом

Дискурс

В книге «Иосиф Бродский: годы в СССР» Глеб Морев — литературовед и один из самых внимательных исследователей позднесоветской культуры — восстанавливает полную событий и трагичности биографию поэта по архивам, протоколам, письмам, следственным материалам и воспоминаниям современников.

Публикуем главу из этого труда, в которой Морев показывает, как формировалось дело Бродского и почему арест молодого поэта стал симптомом системной паники государства. Исследователь разбирает, как КГБ, пресса и партийные органы пытались сконструировать образ «паразита» и «антисоветчика», и почему эти попытки обернулись демонстрацией уязвимости системы. А также объясняет, почему судебная кампания, задуманная как рутинное наказание «тунеядца», превратилась в культурный и политический скандал, изменивший судьбу Бродского и настроение целой эпохи.

Суд по указу

Подписанный тремя авторами — А. Иониным, Я. Лернером и М. Медведевым — фельетон «Окололитературный трутень» вышел в газете «Вечерний Ленинград» 29 ноября 1963 года. Публикация такого рода «обличительных» материалов, якобы отражающих точку зрения «советской общественности», а на деле изготовленных по заданию и под контролем КГБ СССР и зачастую предваряющих решение суда, была обязательной частью установившегося к началу 1960-х годов ритуала осуждения чуждых и/или враждебных советской власти членов социума — как мы помним, аналогичный фельетон был опубликован в ленинградской прессе и перед судом над Уманским и Шахматовым в мае 1962 года. Оба они упоминались и в фельетоне, посвященном Бродскому. В целом текст выглядел продолжением начатой весной 1962 года кампании по преследованию членов кружка Уманского, одним из которых был Бродский. Авторы не скрывали своего знакомства с материалами следствия по делу Уманского — Шахматова, доступ к которым — это не заявлялось в тексте прямо, но следовало из него со всей очевидностью — был получен ими в КГБ СССР. Именно предоставленные КГБ материалы стали смысловым центром фельетона, его «главным», по определению авторов, содержанием. При этом характерно, что если при публикации статьи о кружке Уманского весной 1962 года КГБ счел нецелесообразным обнародовать информацию об инциденте с несостоявшимся угоном самолета в Самарканде в январе 1961 года, то сейчас этот эпизод, подробно изложенный на основании показаний Шахматова и Бродского, становится основным пунктом обвинений против поэта. В полном соответствии с установками и со стилистикой цитировавшейся выше справки КГБ о Бродском эпизод этот квалифицируется в газете как «план измены Родине». Собственно «литературная» часть фельетона, сводящаяся к обвинениям Бродского в том, что он является «кустарем-одиночкой» и не желает иметь ничего общего с советскими писательскими институциями («колхозами», если продолжать взятую на вооружение авторами фельетона метафору), выглядит своего рода «приправой» к основанному на изложении допросов рассказу о «планах предательства». Такая расстановка акцентов в фельетоне не прихоть авторов, а, разумеется, отражение позиции «заказчика» — ленинградского КГБ. Годом позднее, в 1964-м, в беседе с проверяющим сотрудником прокуратуры из Москвы, полковник Шумилов признается: «Фельетон в „Вечернем Ленинграде“ написан по нашим материалам, по нашей инициативе. Наш сотрудник давал материалы Лернеру». Сам Лернер (в конце 1980-х годов) уже не скрывая транслировал тогдашнюю позицию КГБ: «Бродский вел себя в те годы антисоветски, вот его и судили за это, а не за стихи». С точки зрения органов госбезопасности основной мотивировкой преследования Бродского служил именно самаркандский эпизод. Однако «превентивный» характер этого преследования — в отсутствие самого факта преступления — являлся слабым звеном в выстроенной КГБ схеме изоляции Бродского и ее публичной репрезентации. Как заметил в посланном в «Литературную газету» в декабре 1963 года письме ленинградский прозаик Игорь Ефимов,

если соответствующие органы, осведомленные более подробно, чем авторы статьи, о причастности Бродского к делу Шахматова, не сочли нужным привлечь его к ответственности, то верхом самоуверенности можно назвать такие писания, в которых работа этих органов как бы ставится под сомнение. 

Как мы увидим далее, в сочетании с избранным П. П. Волковым способом «нейтрализации» Бродского — «реализации» его дела через указ 4 мая 1961 года о «тунеядцах» — именно это обстоятельство определило итоговую неудачу всего замысла КГБ и досрочное освобождение Бродского.

В специальной работе, посвященной социополитическим контекстам принятия указа Президиума Верховного Совета РСФСР от 4 мая 1961 года «Об усилении борьбы с лицами, уклоняющимися от общественно полезного труда и ведущими паразитический образ жизни», Шейла Фицпатрик утверждает, что основной мишенью указа, по замыслу готовившей его специальной комиссии ЦК КПСС под руководством Д.С. Полянского, были беспокоившие советских идеологов все более интенсивные проявления теневой экономики:

Нищие, бродяги и проститутки (которые в раннем советском законодательстве преимущественно связывались с понятием «паразитов общества».—ГМ.) полностью отошли на второй план, о них практически забыли. Важными были лишь процессы, происходящие в рамках «теневой экономики», посредством которой советские граждане получали «нетрудовой доход» — вместо обычной зарплаты и жалованья или как прибавку к ним.

Однако по ходу разработки указа и работы комиссии Полянского к экономическому аспекту прибавился (в силу реализации ведомственных интересов — и прежде всего интересов КГБ, принимавшего участие в подготовке будущего закона) аспект идеологический. Так, председатель КГБ СССР А.Н. Шелепин в речи на XXII съезде КПСС в октябре 1961 года, обращаясь к теме борьбы с «паразитизмом», говорил:

Советские законы — самые гуманные в мире, но их человеколюбие должно распространяться лишь на честных тружеников, а в отношении паразитических элементов, всех тех, кто живет за счет народа, законы должны быть суровы, ибо указанная категория лиц — это наш внутренний враг.

Определение «внутренний враг» недвусмысленно переводило регистр разговора в плоскость политической/идеологической борьбы с врагами советской власти, являясь, по сути, модификацией недавней терминологии периода сталинского террора—«враг народа». В качестве такой группы «внутренних врагов», связанных (в частности, через отношения купли-продажи дефицитных товаров) с иностранцами (в которых чекисты априори видели потенциальных шпионов), КГБ выдвинул советскую «золотую молодежь» и/или просто молодежь, с презрением относившуюся к советской «трудовой этике» и к идеологическим ценностям. К последней группе, с точки зрения органов госбезопасности, принадлежал и Иосиф Бродский. Это позволяло им, несмотря на недостаточность оснований для уголовного преследования по политической статье, применить к поэту указ от 4 мая 1961 года, предусматривавший до пяти лет ссылки. При этом вопрос о правомерности применения указа о «тунеядцах» отходил на второй план, будучи подменен для КГБ вопросом об идеологической целесообразности репрессии против Бродского как «внутреннего врага»: «Процессуально я верю, что есть ошибки», —признавал, говоря с представителем прокуратуры о деле Бродского, полковник Шумилов. Это, однако, не значило, что данная ведомственная логика разделялась другими советскими инстанциями — прежде всего партийными, в задачи которых входил, в частности, контроль над органами госбезопасности. Это противоречие между чекистской («ведомственной») и «партийной» логиками и создало внутренний институциональный конфликт в деле Бродского, приведший, в конце концов, к его (относительно успешному для поэта) разрешению.

Вечером 13 февраля 1964 года, на следующий день после возвращения Бродского из Москвы, куда он уехал в декабре 1963 года, чтобы избежать возможного ареста в Ленинграде, и где лег в психиатрическую больницу им. Кащенко для получения справки о душевном нездоровье (также призванной защитить его от преследования властей), Бродский при выходе из своей квартиры на Литейном проспекте был задержан сотрудниками КГБ в штатском

и без предъявления [ими] каких-либо документов посажен в автомашину и доставлен в Дзержинское районное управление милиции, где без составления документа о задержании или аресте был немедленно водворен в камеру одиночного заключения.

Родители узнали о том, что Бродский арестован и содержится в отделении милиции, только сутки спустя. Формально он был задержан «в обеспечение явки в суд», хотя в суд он не вызывался и административная статья, по которой его обвиняли, не предполагала лишения свободы. В течение четырех суток, которые Бродский провел в одиночной камере отделения милиции на улице Маяковского, 27, родителям не было предоставлено свидания с ним, несмотря на согласие судьи и районного прокурора. Первые же действия властей в отношении Бродского в рамках преследования его по административной статье за тунеядство продемонстрировали особый статус этого, казалось бы, формально рядового дела. Всем было очевидно, что, по выражению журналистки О. Г. Чайковской, еще до ареста Бродского приехавшей в Ленинград в связи с его делом в качестве корреспондента «Известий», это «комитетское дело».



Участие КГБ в подготовке и ведении дела Бродского не заявлялось публично, но и не скрывалось внутри государственных структур —заведенное Прокуратурой СССР 4 марта 1964 года (после первых общественных протестов и еще до вынесения приговора Бродскому 13 марта) наблюдательное производство по делу Бродского было поручено Отделу по надзору за следствием в органах государственной безопасности. Как отмечает О. В. Эдельман, изучившая надзорное дело о Бродском в фонде Прокуратуры СССР в Государственном архиве Российской Федерации,

Никаких других дел о тунеядстве, кроме этого, среди производств Отдела по надзору за следствием в органах госбезопасности Прокуратуры СССР нет; и стоит ли напоминать, что к ведению органов госбезопасности вопрос о тунеядстве не относился.

Проблема КГБ в деле Бродского заключалась в том, что органам — при недостаточности улик для применения к нему «политической» 70-й статьи УК («антисоветская агитация и пропаганда») — не удалось убедительно мотивировать для советской общественности причины преследования молодого поэта. Ключевой эпизод дела — история с несостоявшимся угоном самолета в Самарканде — в изложении фельетонистов «Вечернего Ленинграда» выглядел настолько экстравагантно, что — в сочетании с допущенными ими многочисленными ошибками и прямыми подлогами в изложении биографии Бродского и при цитировании его стихов — производил впечатление нелепой выдумки. Отношение литературных кругов к авторам фельетона в декабре 1963 года исчерпывающе выразил тот же Игорь Ефимов в другом письме в газету — в «Вечерний Ленинград»:

Когда люди показывают себя настолько небрезгливыми в выборе средств, трудно верить тому, что они пишут. Я не знаю никого из тех, кого они именуют окружением Бродского, но я не могу поверить тому, что о них написано, и не потому, что там что-то ужасное — нет, просто авторы потеряли уже доверие. Когда же они скатываются до дешевого детектива с <…> попыткой похищения самолета — это воспринимается только как пародия.

Одним из «неправдивых пунктов статьи» в «Вечернем Ленинграде» называет историю с самолетом Ф.А. Вигдорова в письме Л. К. Чуковской от 29 февраля 1964 года. Та же реакция зафиксирована в дневнике самой Чуковской 13 марта 1964 года:

Законных оснований для его [Бродского] осуждения нет. КГБ, рассмотрев его дело, отпустило его на волю <...> Если же правда, что он хотел бежать за границу (чего я не думаю),то почему бы его туда не отпустить?

Очевидное несоответствие вменяемых Бродскому нарушений закона и требуемой авторами фельетона меры его наказания бросалось в глаза и вызывало недоумение современников, особенно тех из них, кто не понаслышке был знаком с советской репрессивной машиной. Так, 3 декабря 1963 года драматург А. К. Гладков писал Н.Я. Мандельштам:

Про И. Бродского в «Веч<ернем> Ленинграде» написали страшно: не только про его стишки, которые мне лично не нравятся, — тут и связи с уголовниками и спекулянтами, и встречи с иностранцами, и подготовка побега за границу. В иные времена за это давали полный набор: 25 <лет> и 5 и 5. А сейчас статья оканчивается требованием выслать его из Ленинграда.

Публичное столкновение двух точек зрения на процесс Бродского зафиксировано в воспоминаниях Е. Г. Эткинда о заседании секретариата и партбюро ленинградского отделения СП РСФСР 20 марта 1964 года, где защитникам поэта от обвинений в тунеядстве на суде — Н.И. Грудининой, В. Г. Адмони и самому Эткинду—выговаривал ленинградский прозаик, секретарь правления ЛО СП РСФСР П.И. Капица, простодушно воспроизводя восходящую к КГБ «закрытую» информацию, полученную им, как справедливо предполагает Эткинд, в обкоме партии:

— Вот вы наивно опровергали обвинение Бродского в тунеядстве; но разве в этом нерв его дела? Он — антисоветчик, в дневниках поносит Маркса и Ленина, и дело о попытке похитить в Самарканде самолет — не анекдот и не шутка. Вы сочувствуете Бродскому. А разве было бы для него лучше, если бы его судили не за паразитизм, а за антисоветские действия и высказывания? Если бы его процесс носил характер открыто политический? По существующей политической статье он оказался бы не на свободе в северной деревне, а в лагере строгого режима, и за такую помощь не сказал бы он вам спасибо! Его пожалели, ему повезло — органы согласились проявить снисхождение — позволили судить его общественным судом и ограничиться административной мерой наказания. Административной, не уголовной. Неужели вы не понимаете разницы? И вот вы являетесь в суд, вы трое писателей, и сбиваете все построения. Вы начинаете доказывать, что Бродского за тунеядство судить нельзя. Это как бы значит, что вы требуете судить его за антисоветчину. И засадить в лагерь. <...>

Вот тут-то и начался шум. Мы (то есть защитники Бродского — Эткинд, Грудинина и Адмони. —Г.М.) твердили наперебой, что народный суд — не место для махинаций; что если о преступнике известно, что он убил, то нельзя, проявляя снисхождение, судить его за карманное воровство; что довод о снисхождении фальшивый — «органы» КГБ к такому гуманизму не склонны, и, если они не стали судить Бродского за антисоветизм, то, значит, у них не было и нет материала; что одно только и выдвинул обвинитель — какие-то никем не проверенные фразы, вырванные из давнего, почти детского дневника да из каких-то писем, неизвестно каким путем попавших в руки следствия; что частные письма вообще не материал для уголовного преследования; что мы выступали на том процессе, который реально имел место, а не на том, который существовал в воображении каких-то режиссеров.

На это же, созданное самим КГБ, противоречие прямо указывал 23 мая 1964 года в письме генеральному прокурору СССР Р.А. Руденко поэт и советский функционер (кандидат в члены ЦК КПСС) А. А. Сурков:

Подозревая, очевидно, Бродского в антисоветчине и контр-революционном поведении, инициаторы процесса, вместо того, чтобы прямо назвать ст. 58 УК, неумно, в нарушение всех норм судопроизводства, учинили комедию суда над тунеядцем <...> Может быть соответствующие органы располагают материалами о его антисоветской деятельности, которые не фигурировали на суде, и его надо судить и карать, как человека, подрывающего устои советского строя.

Но к чему же, вместо того, чтобы судить его по существу его поступков, придумывать жалкую, неубедительную комедию суда над тунеядцем <...> Пусть его осудят как контр-революционера, если он контр-революционер, а не подрывают авторитет советского суда неумелыми и жалкими инсценировками, разыгранными плохими актерами в ущерб авторитету советского правосудия.

Внушительный набор нестыковок, ошибок, подлогов, несуразностей и неубедительных мотивировок в публичной репрезентации и в ходе самого процесса Бродского (вкупе с сознательным сокрытием роли КГБ) на первом этапе развития дела создавал у современников — при полном понимании ими политического и «заказного» характера дела — ошибочное представление о том, что инициаторами преследования поэта являются не государство в лице органов госбезопасности, а «низовые» активисты и/или лично задетые Бродским персонажи литературной сцены. Так, Л. К. Чуковская 31 марта 1964 года писала ленинградскому адвокату Я.С. Киселеву:

Тунеядство — предлог. Дело политическое, раздутое и выдуманное на основе Дневника 1956 года двумя негодяями формации 37 г. — Лернером и Медведевым. Они очень энергично топят поэта, при содействии [ответственного секретаря Ленинградского отделения СП РСФСР А. А.] Прокофьева, который его ненавидит за эпиграмму.

Общее впечатление достаточно широкого круга ленинградской и московской интеллигенции от стилистики преследования Бродского и от факта применения к нему указа от 4 мая 1961 года сформулировано Я.А. Гординым: «они, казалось нам, перехватили даже по тогдашним меркам».

В этой ситуации поведение руководства ЛО СП РСФСР, ставшего фактически инструментом в руках КГБ в операции по изоляции Бродского, и те методы, которыми эта операция осуществлялась, вызвали открытое возмущение многих ленинградских писателей, выразившееся в индивидуальных и коллективных письмах протеста. Письмо в Комиссию СП по работе с молодыми авторами с протестом против «подлога и лжесвидетельства», допущенного секретарем комиссии Е.В. Воеводиным в деле Бродского, подписали в марте 1964 года сорок семь ленинградских писателей. Как справедливо отмечает Я. А. Гордин,

этим письмом было начато движение «подписантов» — людей, подписывающих коллективные петиции в защиту жертв незаконных процессов: Синявского-Даниэля, Гинзбурга-Галанскова и других, — захватившее к концу шестидесятых годов не одну тысячу интеллигентов и затем разгромленное.

Эта беспрецедентная для советского общества протестная реакция стала следствием допущенной КГБ ошибки: «реализуя» дело оперативной разработки на Бродского в 1964 году, госбезопасность не учла его сильно возросшую по сравнению с началом 1962 года (когда дело было открыто) известность в писательских кругах, упрочившиеся литературные связи и реальный объем профессиональной работы в качестве публикуемого автора детских стихов и переводов.

Инерционно выбранный КГБ весной 1962 года (и прямо зафиксированный в справке П.П. Волкова от 11 июля) сценарий изоляции через указ от 4 мая 1961 года в этих условиях уже не работал.

Энергичная общественная кампания в защиту Бродского началась сразу после публикации фельетона в «Вечернем Ленинграде» и многократно усилилась после его ареста. Это привело к тому, что уже в конце февраля 1964 года (до формального осуждения Бродского) действия ленинградского КГБ стали предметом внимания московских контролирующих инстанций — прежде всего, в лице заведующего Отделом административных органов ЦК Н.Р. Миронова.

Однако вплоть до октября 1964 года никакие усилия как-то повлиять на ход процесса или на последующую судьбу сосланного Бродского успеха не имели. Все попытки симпатизировавших Бродскому людей, среди которых были и статусные деятели советской культуры, апеллировать к представителям высшего партийного эшелона в надежде убедить их в несправедливости предъявленных Бродскому обвинений и в предвзятости суда наталкивались на эффективно обработанную «закрытой» информацией, полученной из КГБ, почву. Ленинградским чекистам удалось на основе материалов допросов Бродского в январе 1962 года и изъятого тогда же у него дневника создать для партийного руководства образ опасного антисоветского элемента. Так, 12 марта 1964 года (накануне суда, приговорившего Бродского к пяти годам высылки) К. И. Чуковский, говоривший по телефону о преследовании поэта с упомянутым Н. Р. Мироновым, услышал в ответ:

Вы не знаете, за кого вы хлопочете... Он писал у себя в дневнике: «Мне наплевать на Советскую власть»... Он кутит в ресторанах... Он хотел бежать в Америку... Он хуже [задержанного в Москве в январе 1964 года серийного убийцы Владимира] Ионесяна: тот только разбивал головы топором, а этот вкладывает в головы антисоветчину.

С аналогичной, основанной на информации из КГБ, реакцией помощника Н.С. Хрущева В. С. Лебедева (в 1962 году способствовавшего публикации «Одного дня Ивана Денисовича») сталкивается во второй половине марта 1964 года А.Т. Твардовский—Лебедев «настоятельно» советует ему «не вникать в грязное дело» Бродского, очевидно, давая понять, что за обвинениями в тунеядстве скрыты более серьезные, известные органам госбезопасности, прегрешения. Ту же позицию занял в разговоре с Е. Г. Эткиндом 22 апреля 1964 года председатель Дзержинского районного суда Ленинграда Н. М. Румянцев:

Говорил он загадочно, напуская туман, так что можно было подумать, что Иосиф Бродский — террорист, но, желая его спасти от смертной казни или пожизненного заключения, гуманный ленинградский суд решил обвинить его по сравнительно неопасной для него статье, не предусматривающей слишком сурового наказания. — Да, против Бродского есть другой материал, — многозначительно и зловеще сказал судья.

Необходимо отметить, что эта «непубличная» часть дела Бродского— таинственные политические обвинения, прикрытые ширмой «тунеядства» — и то значение, которое она имела в развитии процесса, явились полной неожиданностью для привлеченной друзьями поэта сразу после выхода фельетона в «Вечернем Ленинграде» к его защите московской писательницы и журналистки Ф.А. Вигдоровой.

Ее дочь А. А. Раскина свидетельствует:

Что от советской власти всего можно ожидать — к этому она [Вигдорова] была подготовлена совокупностью всего, что она видела и с чем сталкивалась и чем занималась в течение всей своей журналистской деятельности. А вот к чему она действительно не была готова, так это к тому, что ей никак не удавалось добиться быстрого освобождения Бродского. Обычно, если уж она бралась за дело, то, каким бы сложным оно ни было, пусть даже и с политической подоплекой, ей удавалось своего добиться, а здесь все утыкалось в глухую каменную стену.

Вигдорова, по-видимому, осознавала источник этой неожиданной «непробиваемости». В письме Бродскому конца августа 1964 года она, очевидно, не имея возможности по цензурным соображениям называть вещи своими именами, дает понять адресату, что причина того, что все усилия по облегчению его участи оказываются неэффективными, кроется в роли КГБ в его деле. Как на ключевую фигуру, от которой зависит решение по его делу, Вигдорова указывает Бродскому на Н. Р. Миронова, осуществлявшего в качестве заведующего Отделом административных кадров ЦК КПСС партийный контроль за деятельностью госбезопасности.

Отвечать [вам] — тоже трудно. Потому, что не могу втолковать главного: дело не в Арх<ангельс>ке. И не в Коноше. И даже не в Москве и Л<енингра>де. <...> И даже не в Прокофьеве. Дело в <...> т. Миронове — и это гораздо серьезнее. <...> Еще раз хочу сказать, что если бы речь шла об Арх<ангельс>ке <...> может, хватило бы и моего скромного влияния. А тут дело совсем, совсем другое. Постарайтесь понять.

Бродскому, вероятно, была известна позиция Миронова, высказанная тем в разговоре с К. И. Чуковским. В письме Бродского Вигдоровой от 16 августа 1964 года из ссылки фамилия Миронова служит своего рода сигнатурой «решительной безнадежности» его дела. Тем не менее как глава контролирующей КГБ инстанции Миронов оставался единственным доступным защитникам поэта человеком, который мог изменить судьбу Бродского. Этого мнения придерживалась Вигдорова; на то же обращала внимание Л. К. Чуковская, 9 апреля 1964 года, говоря о «дирижерстве» КГБ в деле Бродского, с удивлением замечавшая:

На XX и XXII съезде партии одна могучая организация (имеется в виду НКВД-МГБ-КГБ СССР. —Г.М.) была разоблачена. «Культ личности и нарушения социалистической законности». А теперь — законность, законность и законность!

А на самом деле <...> всё то же КГБ <...> дерга[ет] за веревочки не только Лернера и [судью] Савельеву, но и Прокофьева. А первый секретарь обкома Толстиков? Он командует <...> или они им? Не поймешь. А Миронов? Он ведает ими или они им? КГБ ведает Центральным Комитетом или ЦК партии ведает Комитетом Государственной Безопасности?

Эту же особенность властной субординации в СССР — подчиненность органов безопасности партийным органам — несомненно, имел в виду секретарь правления СП СССР поэт Н. М. Грибачев, когда осенью 1964 года посоветовал ленинградской поэтессе Н.И. Грудининой обращаться за помощью в деле Бродского именно к Миронову.

Другие материалы об Иосифе Бродском

Воинствующие невежды. Как фабриковали дело «тунеядца» Бродского, что было на судах и какую роль в процессе сыграли медиа

Памятью смерть поправ. Барышников о Бродском