Изгнанные из жизни

Не отдавайте детей в интернат. Даже в самый хороший.

Hадпись: «Отделение для обездвиженных». В первой по ходу комнате на полу десять разновозрастных детишек сгрудились в кучку. Сияющие нам навстречу личики бледные и больные. «Как тебя зовут?» «Сергей». — «А меня Ярославчик». Разговор ведет самый старший из детишек, явный лидер. Как-то он с ходу сосредоточился на Сергее - тот тоже неформальный лидер нашей маленькой группки, приехавшей в интернат для умственно отсталых детей. Сергею Колоскову, председателю Российской ассоциации «Даун-Синдром», ездить по таким заведениям не впервой. Остальные журналисты и представители воронежской организации христиан-евангелистов - на новенького.

В этой комнате проводят день самые «продвинутые» дети из «отделения для обездвиженных». На самом деле никакие они не «обездвиженные», просто у них ноги не работают. А двигаться: ползать, ходить на руках или даже неуверенно переступать ногами — они вполне могут. Полгода назад этих десятерых впервые в их жизни вынули из кроваток, где они до этого проводили 24 часа в сутки. Теперь днем они играют на полу, с ними занимается воспитательница. Персонал интерната говорит, что именно за последние полгода они стали чрезвычайно быстро развивать ся. Первый шок при виде искалеченных детей, как ни странно, довольно быстро проходит. Они так откровенно рады нас видеть, поговорить или хотя бы просто прикоснуться к вошедшим, с такой готовностью отзываются на любое действие. (Сергей заиграл на флейте - замерли счастливо, я протянула пацаненку руку — он ухватился, словно большего подарка ему никто не делал.) Через пару минут заражаешься их радостью. Неприятное начинается позже: нам надо уходить от них. У нас не так много времени, мы спешим... Уж лучше бы они заплакали. Они не плачут - мертвеют. Видно, хорошо усвоили, что радость быстро кончается. Мы уже почти вышли, когда Ярославчик обреченно попросил в спины: «Сереженька, подуди еще!» — «Мы вернемся», - вроде бы невпопад, а на самом деле в самую точку ответил Сергей.

Нам еще предстоит войти в палаты собственно для лежачих, подняться в группы «продвинутых» ходячих детей, то есть тех, с кем проводятся занятия, и пройти в отдаленный корпус тяжелых, то есть тех, кого никогда ничему не учили, поскольку признали их в этом смысле безнадежными. И с первых до последних шагов по территории интерната везде нас будет сопровождать это невыносимое ощущение собственной подлости. Они рады тебе, как, может, никто никогда не радовался, - а ты бросаешь их и уходишь.

Я почему-то ожидала увидеть тупые, равнодушные ко всему физиономии. Есть такой стереотип: глубокая умственная отсталость ассоциируется с невосприимчивостью и эмоциональной ограниченностью. Чушь. Ходячие и лежачие, те, кто умеют говорить, и те, кто совсем не могут, все жаждут общаться. Тянутся к новым людям так, словно ничего важнее в их жизни нет. Глазами, жестами, мычанием, словами как могли, умоляли подойти, дать до себя дотронуться. На шею американской журналистке буквально выпрыгнула из кроватки крошечная девчушка с синдромом Дауна. Обхватила руками не оторвать. Потом малышку снимали с рук и укладывали обвспоминать об этом ратно в кровать стыдно и страшно. В одной из лежачих палат все-таки расплакался один детеныш, не дождавшись, чтобы к нему подошли. Бросились к его кроватке, стали плакать другие. Мы из той палаты сбежали. Уже перед самым отъездом я нечаянно подслушала, как один из «продвинутых» вкрадчивым шепотком упрашивал воспитательницу: «Скажите им, чтобы они еще приехали!»

Жизнь напролет

Нормальная, в сущности, реакция интернатских детей на острый дефицит человеческого общения и тепла. У этих детишек, независимо от диагноза (даун ли, имбецил, или еще что-то) те же потребности, что и у здоровых: любить, дружить, познавать мир, радоваться. А они лежат в кровати и смотрят в потолок. День напролет. Всю жизнь. Или (как в отделении для тяжелых) при хорошей погоде выходят на тесную, огороженную забором террасу без игр и игрушек, и с завтрака до обеда, а потом с обеда до ужина сидят там в сопровождении одних и тех же санитарок. Санитарки следят, чтобы они не обижали и не калечили себя и друг друга. В плохую погоду все то же самое, но в специальной комнате. Все. И так с пяти лет, когда им поставлен соответствующий диагноз и они признаны «необучаемыми» и до восемнадцати, когда их должны перевести в такой же интернат, но для взрослых. Там условия хуже, чем в детских...

На минутку представить себе, что в такие условия попадает пятилетний ребенок совсем без умственных отклонений просто ошиблись врачи при постановке диагноза (ошибки, кстати, не редкость, мы еще об этом скажем), сколько времени ему понадобится, чтобы сделаться похожим на настоящих имбецилов и идиотов? Директор одного из домов ребенка в Подмосковье показывала мне альбом с фотографиями усыновленных детей. «Это до усыновлеНИЯ а это в новой семье. Видите? У нее диагноз был: имбецильность. Ну, вы и по фотографии видите: имбецилка. А это она же - нет, ее еще не увезли в Америку, она здесь успела две недельки пожить с приемными родителями. Куда девалась наша имбецильность?»

Помнится, в один из первых своих выездов в «капиталистическое» зарубежье маленьком австрийском городке вдруг изумилась самостоятельности человека с синдромом Дауна. (Люди с даун-синдромом сразу бросаются в глаза из-за широких, как бы монголоидных лиц. Их в Европе долгое время так и называли «монголами».) Шел человек по улице, зашел в лавчонку, купил сыра и йогурт, двинулся дальше. Сам, один, без врачей, санитаров, сопровождающих лиц. И никто на него не пялился, не удивлялся. Потом я встречала таких людей довольно часто - в одиночку, компаниями, среди здоровых и без здоровых. Успела удивиться: почему на маленький городок их так много? — и сообразить: их не много, их столько же, сколько везде (по статистике число детей, родившихся с синдромом Дауна, пропорционально только численности населения). Это у нас их не видно: они в большинстве своем в интернатах. Значит, могут жить и не в интернатах? Могут сами себя обслуживать, даже в магазин ходить? Может, не потому большинство российских детишек с даун-синдромом не умеют не только читать-писать-считать, но, часто, и говорить, и даже пользоваться туалетом, что их нельзя этому научить, а потому, что их просто не учили? Ведь и здоровый ребенок не научится, если не учить.

В 1998-м вышел русский перевод потрясающей английской книжки англичанки Каролины Филпс «Мама, почему у меня синдром Дауна?». Это подлинный, практически не обработанный литературно родительский дневник, который восемь лет вела женщина, родившая Лиззи - девочку с даун-синдромом. По-дневниковому откровенное изложение: первый шок, когда узнала про это, отчаянная решимость: «Ты будешь у меня самой умной «монголочкой» на свете!» — упорные самоотверженные занятия, изнуряющие мать и Лиззи, и вдруг явившееся понимание, что «самой умной» — вовсе не обязательно, что счастье возможно и с «не самой умной» дочкой. Периоды смятения: «Мне кажется, что я ее не люблю», и опасения: не слишком ли много внимания именно Лиззи? Не ревнуют ли ее брат с сестрой - словом, самые обычные материнские переживания: радости, горести, надежды, разочарования — все то, что неизбежно чувствует любая мать с любым ребенком, будь он здоровым или больным, вундеркиндом или двоечником. Читается как открытие: оказывается, не надо «сдавать» ребенка с таким диагнозом, и семья не обречена на вечные скорби, можно и нужно жить с таким ребенком в радости и любви. Особенно впечатляло послесловие, написанное Каролиной Филпс к русскому изданию: «Элизабет исполнилось 17 лет. Она уверена в себе и свободно общается с окружающими. Лиззи самостоятельно ездит в близлежащий городок на занятия в колледж. Она хочет учиться уходу за детьми. Она... все более уверенно справляется со своими учебными делами — хотя, когда ей надо что-то выяснить у преподавателя, она, насколько я знаю, часто просит своих друзей подойти и спросить вместо нее... Лиззи уже работала в магазине христианской книги, в кафе, в доме для престарелых и сейчас помогает в яслях при церкви... Она занимается греблей, скалолазанием и стрельбой из лука...»

Никто из интернатских детей с тем же синдромом, что и у Лиззи, не освоил да же слогового чтения и ни разу не покидал территорию интерната. А про девчушку, что кинулась на шею американке, персонал говорит: «Она и ходить не сможет».

На Западе лучше лекарства и государство богаче. Ну и что? Синдром Дауна - он и в Африке синдром, и не нашли еще лекарства, которое бы его лечило. Просто ребенка с этим синдромом, так же как и с любым другим, как и без всякого синдрома, необходимо любить, воспитывать и учИТЬ. ДЛЯ этого не надо ни много денег, ни хитроум ной техники. У Сергея — того, что ездил с нами в интернат, девятилетняя дочка С синдромом Дауна учится в первом классе интегративной школы «Ковчег» (в России, увы, пока одна такая школа, где по общей программе средней школы вместе учатся дети с отклонениями и абсолютно здоровые). Верочка любит играть на переменках в салочки с подругами, сердится, когда у нее не получается арифметика, умеет читать по слогам и пишет вполне разбираемые каракули. Иногда ее речь трудно понять язык во рту плохо двигается, особенно на уроках арифметики. Зато если выпрашивает подарок или уговаривает поиграть в мячик, язык делается послушным и речь разборчивой. По ритмической гимнастике ей нет равных в классе. Кроме мамы, папы и старшей сестры, она любит двух своих собак и кошку. Если бы Сергей и его жена в свое время послушались настойчивых роддомовских увещеваний («не заговорит», «не пойдет», «все равно ничего понимать не будет»), этот хитрый и жизнерадостный ребенок лежал бы неподвижно в кроватке и издавал призывное мычание навстречу входящему посетителю.

Интернаты хорошие и плохие

После того как в прошлом году американская фотожурналистка Кейт Брукс обнародовала фоторепортаж, отснятый в нескольких российских психоневрологических интернатах, а английское телевизионное агентство новостей Ай-ти-эн транслировало видеорепортаж, отснятый в Краснодубровинском психоневрологическом интернате, на Западе поднялся скандал. Европейская и американская общественность увидела изуродованных, покрытых явзами, истощенных детей, детей избитых, привязанных за руку к батарее, детей в смирительных рубашках, истощенных до дистрофии и просто голодных — и ужаснулась. Хельсинкская правозащитная ассамблея сформировала специальную комиссию по расследованию нарушений прав российских детей, находящихся под государственной опекой. В декабре минувшего года эта комиссия представила свой доклад. Доклад этот полностью подтвердил впечатления фото- и телерепортеров: «интернированные» дети живут в немыслимых условиях. Отчет Хельсинкской группы изобилует кошмарными сценами издевательств воспитателей над воспитанниками, подробным описанием детей, лишенных необходимой медицинской помощи, детских судеб, сломанных из-за неправильной постановки диагноза, и проч.

«Когда я была маленькая, Светлана Петровна совала меня головой в унитаз и била...»

«У девочки Алины, 5 лет, была расщелина неба, которая расширилась из-за того, что девочку не лечили, когда она была маленькая... Она не могла есть и, конечНО, ей поставили диагноз «имбецил», потому что она не могла говорить..»

«У Тимки был спинальный дефект, в результате которого возникли такие осложнения, как паралич, недержание другие. Он был нервным мальчиком с речевыми трудностями. В возрасте пяти лет он внезапно начал нормально говорить и очень хорошо пел. Он все понимал, смотрел по телевизору сериал «Санта-Барбара» и рассказывал работникам дома ребенка содержание всех серий. Затем Тимка из дома ребенка попал в интернат. Через три-четыре года директор дома ребенка видел его там и рассказал следующее: «Тимка лежал в постели на клеенке, голый ниже пояса. Он узнал меня, но не смог произнести мое имя».

В России, однако, скандала не получилось. До нас докатилось лишь слабое эхо бури, разразившейся по нашему поводу на Западе. Разве что сняли директора наиболее «прославившегося» Краснодубровинского интерната, и во все остальные интернаты стали еще менее охотно допускать посторонних. Какой еще реакции от Министерства социальной защиты можно было бы ожидать? Уволить всех директоров до единого? Ведь в большинстве своем (кроме редких проявлений настоящего садизма) жестокое обращение с больными и здоровыми «интернированными» детьми - не результат чьей-то злой воли, а закономерное следствие самой интернатской системы. На детей надевают смирительные рубашки? Так только на тех, кто без этого расцарапывает себе лицо, или засовывает кулак в горло, или копается в собственных испражнениях. Привязывают? Но ведь иначе они разбегутся. Оставляют лежать голыми на клеенке? А где напастись простыней и кто будет стирать круглосуточно? А пролежни — что ж, попробуйте с вечно лежачими обойтись без пролежней. Примерно по тем же причинам, наверное, не содрогнулось и российское общество. Не то чтобы нам не жалко было этих несчастных, но вроде и поделать-то ничего нельзя. Ну, если директор совсем уж безбожно ворует, заменить его на другого, более скромного.

Интернат в Бутурлиновке Воронежской области, который нам довелось посетить, - очень-очень, прямо-таки исключительно, хороший. Потому, видать, и пустили туда сравнительно легко, что директор по праву гордится своим хозяйством. Там нет крайне истощенных детей и детей с ПРО- лежнями санитарки и сестры терпеливо кормят в том числе и самых трудных («Бывает, санитарка уже всю палату накормила, а сестра все еще кормит одну Юлечку с ней проблемы»), и не экономят пеленки, тотчас меняя их у мокрых детишек. Именно поэтому - чудо! — даже в отделении для лежачих пахнет не мочой, а свежей выпечкой. (Конечно, к нашему приходу расстарались, помыли-почистили, где надо. Но ведь застарелый запах мочи и за неделю не выветришь.) Санитарки и воспитательницы знают своих подопечных по именам и, очевидно, их не обижают, не издеваются. Директор интерната Сергей Васильевич очень волновался по поводу привезенных американцами гостинцев: «Вы хорошо посчитали? На всех апельсинов хватит? Представляете, что будет, если кому-то не достанется!» И, встретив с нашей стороны полное понимание, горько сетовал на областных чиновников: «А вот они не соображают. Распределяют витамины, выделяют мне на 80 детей. Я им объясняю: «У меня их триста. Я же не могу одному дать, а другому не дать это же дети! Они не хотят врубаться».

Директорская инициатива «в порядке эксперимента» начать занятия с «продвинутой» десяткой лежачих настоящий подвиг. Ведь ни дополнительных средств, ни даже «спасиба» работники интерната за это не дождутся. А работы очевидно прибавилось. Интернат в Бутурлиновке — место, где думают о детях. Так, как могут и умеют в рамках интерната.

«С этими что можно сделать? — горько, но без тени сомнения рассуждает Сергей Васильевич о воспитанниках из отделе- ний для лежачих и для тяжелых. Кормить четыре раза в день, следить, чтобы были сухими, чтобы не покалечились. А вот с теми (это про «продвинутых») надо заниматься». В действительности современная наука и современное право требуют заниматься со всеми без исключения.

Россия, как известно, подписала конвенцию «О правах ребенка», из которой, в частности, следует, что право на образование имеет всякий ребенок, не зависимо от его диагноза и степени инвалидности.

Дискриминация более тяжелых детей - вещь в условиях интерната неизбежная. Ведь даже в обычных школах любому неравнодушному учителю интереснее и приятнее заниматься с более способным ребенком. Но там никакой особой трагедии из этого не получается: каждый двоечник и троечник после уроков придет домой, где его хоть и обругают за неуспеваемость, но и порадуются его индивидуальному, личному достижению, пусть хотя бы тройке с минусом за диктант. «Интернированные» дети, больные и здоровые, нуждаются в индивидуальном поощрении ничуть не меньше, чем домашние. И, не получая необходимого, отстают в развитии больше, чем могли бы.

Если ребенок не играет, а царапается, его надо не привязывать, а терпеливо и тщательно учить играть. Учить проситься на горшок и пользоваться унитазом, не стирать без конца или оставлять на клеенке. Но учить индивидуально в рамках интерната невозможно. Господи, да «нормальные» дети, закончив «нормальный» интернат, не умеют ни сами одеться (в смысле выбрать подходящее к случаю платье), ни заварить чай, ни строить отношения с любимым человеком. Полноценная социализация возможна лишь в семье. А уж больным-то и подавно необходимо семейное воспитание.

Впрочем, если честно, общество, помещая умственно отсталых детей в интернат (в буквальном переводе «места заключения»), меньше всего планирует их социализацию. Они же не вернутся оттуда к нам. Они проведут там всю жизнь и там умрут. Мы позволили себе поверить, что так лучше всем.

Центр лечебной педагогики, или Что можно сделать

«Настенька!» — зовет педагог. Шестилетняя Настя, кажется, не реагирует. «Настя слышит речь и знает свое имя, - это комментарий для меня вполголоса. — Но у нее замедленно восприятие. Видите, обернулась». Девочка начинает свой путь на голос. Она двигается на коленках ноги не ходят. У Насти тяжелейшие последствия перенесенного в полтора года энцефалита. Пару лет назад, когда ее только принесли в Центр лечебной педагогики, она могла лишь ползать на животе, никак не отзывалась на речь и по десять раз в день билась в эпилептических припадках. Поликлинические и больничные врачи искренне уговаривали Настиных родителей «сдать» ее в интернат как безнадежную. В Центре лечебной педагогики считают, что безнадежных и необучаемых не бывает. Более того, здесь настаивают, что компенсаторные способности головного мозга, особенно детского, до конца не изведаны, и при грамотных целенаправленных занятиях терапевтический эффект может превзойти самые смелые ожидания. Впрочем, это не значит, что научить ходить, говорить, решать задачки можно всех. Просто у каждого есть право и возможность учиться.

«Про Настеньку невропатолог сказал: «Сначала будем к позвоночнику приделывать руки-ноги, — рассказывает физкультурный педагог. Разработал программу упражнений. Самое трудное были эти припадки. Позанимаешься с напряжением – тут же начинался приступ. А противосудорожные препараты нам мешают тормозят развитие». — «Родители не испугались занятий, из-за которых возникают припадки?» - начинаю я... и осекаюсь. Чего еще могли бояться родители после того, что уже произошло с Настей? «Настины родители молодцы. Не испугались, а потом и еще ребенка родили. Настя, глядя на младшенького, лучше развивается, и стимул есть: подползает к нему, трогает его игрушки, даже вместе пытаются играть». В центре не сомневаются: через полгода Настя будет ходить. Правда, довольно долго еще будет ходить неуверенно, но в конце концов освоится. И руки заработают. Вот заговорит ли она когда-нибудь - вопрос. Но выразить свои чувства: удовольствие и неудовольствие, симпатию и антипатию, желание или намерение - девочка вполне может и сейчас. «Вот так мы ставим ноги, комментирует свои действия преподаватель. - Это больно. Но Настя не только не хнычет - видите? - даже не возражает. Ей так важно общение, что она терпит и более серьезные неприятности». Настя непременно научится сама есть, одеваться, отправлять естественные потребности. Она умеет играть, может радоваться жизни, любить родителей, брата, педагогов. В интернате, даже самом лучшем, она бы скорее всего не выжила.

В центре с каждым ребенком занимается целая команда: физкультурный педагог, логопед, арт-терапевт, музыкальный терапевт... причем работают не каждый сам по себе, а согласованно ставя ребенку очередную функцию (например, учат говорить, или ползать, или играть в коллективе). Здесь стремятся «выстроить индивидуальную траекторию развития» каждого, то есть предоставить возможность любому человеку, независимо от диагноза, максимально реализовать свои личные возможности. Занимаются в группах или индивидуально. Чаще всего сначала индивидуально, а потом в микрогруппах, составленных так, чтобы члены группы доПОЛНЯЛИ И СТИимулировали друг друга.

В дверь стучат, потом заглядывает очаровательная девчушка лет восьми с хитрой осмысленной мордахой. «Можно?» «Подожди, Светочка, поиграй пока, я сейчас освобожусь». — «Эта-то у вас какими судьбами?» Логопед смеется: «Это наша Света. Ее три года назад принесли такой, знаете, плюшкой: ни речи, ни моторики. Диагноз: глубокая олигофрения, ну и, конечно, на родителей давили — мол, сдавайте в интернат, никогда она соображать не будет. Мы посмотрели: сохранный интеллект. Моторика совсем не была поставлена. Из-за этого ни зрение не развивалось, ни слух, ни речь — говорю, плюшка была. Стали заниматься мышцами и координацией - видите, что получилось. Осенью в массовую школу идет». Случаев, когда «безнадежных» детей выпускают из Центра лечебной педагогики в массовую школу, не так мало. Но именно родители таких детей категорически не хотят общаться с журналистами: «На ребенке всю жизнь будет клеймо!» Некая мама даже переехала жить из одного подмосковного города в другой, где ее дочку «умственно отсталой» никто не помнит. «У девочки проблемы-то остались, рассказывают в ЦЛП, - «лобные»: математику не тянет. Но девка хитрая, математику прекрасно списывает, таблицу сложения и умножения выучила наизусть, в классе ее любят, потому что красотка и общительная. В общем, девять классов одолеет. У нее мечта есть: в аптеке работать. А для этого таблицы умножения вроде как хватит».

В центре охотно рассказывают о любом ребенке, гордятся всеми. Поставить Настю на ноги — задача не менее сложная и почетная, чем вывести Светочку в массовую школу. Одних детей дотягивают до уровня вспомогательной школы, кого-то до поступления в единственную пока в Москве школу для детей с глубокой умственной отсталостью. Кто-то сможет пойти в интегративный детский сад (они появились в Москве по инициативе того же центра), кому-то рекомендуют индивидуальное обучение, но при этом стараются подыскать и подходящую среду общения - здесь считают, что без общения, как и без обучения, никто не может жить.

Центру десять лет. Это негосударственное учреждение, существующее на гранты. Аналогов в России нет. Поэтому очередь туда только на первичную консультацию два года. А потом еще надо ждать места в группе. Заниматься с проблемными детьми, согласно идеологии того же центра, надо начинать как можно раньше. «Это ужасно, - признавались работники центра, видеть ребенка, с которым надо было интесивно работать еще позавчера, и понимать, что не начнешь с ним работать даже послезавтра». В самом центре и вокруг — блестящие специалисты, одержимые энтузиасты, получившие редкую возможность соединения науки и практики. Но их должно быть во много раз больше. Для этого, как считают в том же центре, надо в корне изменить саму систему обеспечения и финансирования социальной помощи детям-инвалидам. В самом деле: если ребенок остается в семье, на него платят только инвалидную пенсию (в Москве это чуть больше 400 рублей, в остальных регионах 250 - 350). Ни о какой государственной оплате обучения и воспитания таких детей и речи нет. Между тем на содержание одного ребенка-инвалида в интернате до кризиса расходовалось в месяц больше 400 долларов - сейчас эти цифры в у.е. сократились, но все же остались не- сопоставимыми с инвалидной пенсией. (Другой вопрос, какая часть этих средств доходит до самого ребенка, а какая «исчезает» по дороге.) Во многих интернатах сложилась практика скрывать детскую смертность не ради «статистики» или «показателей», а просто чтобы подольше получать деньги на содержание ребенка.

Получается, что государство более или менее сознательно дискриминирует именно семьи, оставившие ребенка-инвалида дома. Даже опекуны получают более солидную государственную поддержку, чем родная семья.

Центр предлагает простую и очевидную вещь: те деньги, что сейчас выделяются интернатскому ребенку, отдавать в семью. Вернее, делить эту сумму на две примерно равные части. Первую выдавать родителям в качестве пособия на еду-одежду-лекарства-игрушки и проч., а реабилитационно-образовательный полис — ежемесячно переводить на детский счет, минуя промежуточные инстанции. Родители или опекуны не смогут использовать эти деньги иначе, как на образовательно-реабилитационную программу. Соответствующие учреждения, получив подобную материальную подпитку, начнут, наконец, развиваться в России. Выбор подходящего заведения останется, как и в случае «нормальной» государственной школы, за родителями. Примерно так это устроено в развитых странах. Позже этот полис можно будет передать в организации, занимающиеся профессионализацией и трудоустройством подростков-инвалидов.

В брошюре «О положении детей-инвалидов в России», своего рода манифесте Центра лечебной педагогики, говорится: «Мы надеемся, что в будущем образовательные полисы будут у всех детей. Разница лишь в том, что у детей с ограниченными возможностями размер полиса будет несколько больше... Опыт центра показал, что не бывает детей, у которых Нельзя было бы в той или иной мере скомпенсировать имеющиеся нарушения развития. Потенциал ребенка настолько велик, что нередко дети, поступившие к нам клеймом «необучаемые», после серьезной реабилитационной работы поступают и учатся в обычных школах. Так как реформа позволит максимально развить личностный потенциал, большинство детей окажутся способными к общественно-полезному труду».

Осуществление этой реформы по сути дела упирается сегодня лишь в неготовность общества жить бок о бок с инвалидами. В наше с вами неумение видеть в умственно отсталых — людей с правами и статусом.