Существует мнение, в соответствии с которым спорт как массовое зрелище канализирует потенциальную агрессию. Возможно, что у кого-то и канализирует. А в ком-то и явно возбуждает. Это, так сказать, зависит. Канализация, как известно, тоже не всегда ведет себя безупречно. Бывает, что и засоряется. Бывает, что и на общегосударственном уровне.

То печальное обстоятельство, что на те или иные явления или события, существующие или возникающие в особом социально-культурном пространстве, называемом «современным искусством», все более нервозно и агрессивно реагируют представители «скрепоносной», а если называть вещи своими именами, то, прямо скажем, фундаменталистской общественности, уже никого особенно не удивляет и даже становится в наши дни некой специфической рутиной.

В последнее время у некоторых российских комментаторов можно было различить ноты раздражения по поводу того, как сегодняшняя глобальная роль Кремля оценивается в американских СМИ — да и не только в американских.

Начитавшись — почти до интоксикации — различных новостей и комментариев про всякие санкции и антисанкции, про всякие олимпийско-допинговые сюжеты, про хакерское внедрение в чужие выборы, а также про симметричные и ассиметричные ответы и прочие реалии и фантомы нашей нынешней внешнеполитической жизни, я почему-то начинаю вспоминать о каких-то давних событиях, не слишком, мягко говоря, значительных, бесконечно казалось бы, далеких от сегодняшней социально-политической насущности и уж точно не

В конце 70-х годов в среде близких мне художников и литераторов возникли несколько словечек, иронически обозначающих некоторые особенности дискурса, бытующего в среде не очень близких мне художников и литераторов.

Мой племянник, уже довольно давно живущий в Нью-Йорке, на днях написал на своей фейсбучной страничке: «Почти никогда не пишу тут о политике, но сегодня меня заинтересовала одна новость в интернете, а именно — о присвоении имени Бориса Немцова площади рядом с посольством России в Вашингтоне. Не сама новость заинтересовала, а реакция российских властей, которые обиженно пообещали симметричный ответ. Какой ответ? На что?

В процессе одной из недавних ритуальных пробежек по фейсбуку я наткнулся на вопрос, требующий если не категорически однозначного ответа, то по крайней мере азартного обсуждения. Вопрос был такой: «Может ли служить объектом шуток, анекдотов и юмора Холокост?» Такие или подобные вопросы стали довольно распространены именно в наше время. Я и в этом не нашел для себя ничего нового, но зачем-то дал ответ, неизбежно выросший в боковую ветку общего разговора. Я написал, что, на мой взгляд, да, может.

Из разных специфических предновогодних жанров выделяются два, которые я, честно говоря, ужасно не люблю. Это так называемые итоги уходящего года и так называемые прогнозы на будущее. Я их, повторяю, не люблю, но именно с ними чаще всего пристают различные медийные люди, подлавливая тебя посреди тоскливой и мучительно снотворной декабрьской мглы. Когда спрашивают про «итоги», я привычно морщусь, но зачем-то стараюсь что-нибудь все-таки вспомнить важное и судьбоносное.

Книга Петра Авена «Время Березовского» — это почти 800 страниц интервью, которые он брал у очень разных людей. Мое знакомство с книгой началось с двух интервью-рецензий когда-то очень близкого Березовскому человека, Демьяна Кудрявцева — Глебу Мореву на Colta.ru и Алексею Венедиктову на « Эхе » — полемических. Я люблю Демьяна и получил от рецензий специфическое удовольствие. Его тезисы в чистом виде, на мой взгляд, небесспорны.

Многие важные слова, точнее их значения, подвергаются со временем значительным мутациям. Следить за этим процессом всегда интересно и поучительно, хотя иногда и тревожно. Необычайные приключения таких, например, слов, как «фашизм», а также «фашист, фашисты», так до конца и не осознанных, впечатляют особенно.

Пять лет назад в Денвере Дэвид Маллинз и Чарли Крэйг пришли в местную кондитерскую под названием Masterpiece Cakeshop с намерением заказать свадебный торт.

Еще чуть ли не вчера, казалось бы, праздновали повсеместный триумф добра и красоты, но очень скоро все начало сползать под откос. Геноцид в Руанде, гражданская война в Югославии, теракты 11 сентября 2001 года — все это до поры до времени можно было пытаться списывать на разрозненные печальные стечения обстоятельств, на периметре или за периметром упомянутого триумфа, неприятности, с которыми надо справляться по мере их возникновения и расширения зоны благополучия.

Все нижеследующее, хотя и представляет собой плод долгих жизненных наблюдений, не имеет никаких претензий на научность и даже, возможно, неверно в целом ряде деталей, но сама идея не кажется мне радикальной ошибкой. Много лет назад, когда я жил в столице США, я вдруг заметил в овощных отделах супермаркетов неизвестные мне товарные наименования, хотя годами обитал до этого в Нью-Йорке и Сан-Франциско, в Мичигане и Пенсильвании.

В Бундестаге выступил российский школьник Коля Десятниченко. Школьник Коля рассказал об одной конкретной судьбе одного конкретного немецкого солдата. Этот солдат, как выяснил мальчик, вовсе не был идейным национал-социалистом, и вовсе даже не хотел воевать, но был призван, отправлен на фронт, попал в плен, где и погиб. История вполне типичная, а интересна она именно тем, что речь в ней шла о вполне конкретном человеке.

Родители мои были люди беспрекословно светские, и это еще слабо сказано — никаких отступлений от монопольной идеологии в семье не наблюдалось, ни одного крамольного слова не раздавалось, пока не окрепли мои собственные сомнения, но это уже другая история. И поэтому когда мать познакомила меня, тогда еще десятилетнего, с пословицей «пошли дурака Богу молиться, он и лоб разобьет», я совершенно не понимал сюжета — чей именно лоб и зачем.