Борис Кузьминский. Пупсы; петроглифы

"Т рудно предсказывать, особенно будущее, но кажется, что новое сочинение Людмилы Петрушевской... - пишет Михаил Золотоносов о романе "Номер Один, или В садах других возможностей" (М.: ЭКСМО), - вполне может стать главным литературным событием года. Можно гарантировать одну или две престижные премии" .

Предсказывать прошлое у Золотоносова и впрямь получается лучше . "Номеру Один" (хоть он и по-моему - # 1) наверняка не снискать ни хоровых дифирамбов, ни весомых наград. Реакция литературного сообщества на книгу - сужу и по красноречиво скудным публикациям, и по откровенным разговорам в кулуарах - беспрецедентно кислая. Роман не нравится практически никому. Рукопись была, на нынешнем-то декларируемом журналами безрыбье "крупной" прозы, отвергнута редакцией "Знамени". То есть в фавориты премиального расклада, нынче полностью - за исключением "Нацбеста" , - контролируемого "толстожурнальной" референтной группой, коей "Знамя" флагман, тексту путь заказан. Для "Нацбеста" же фамилия автора чересчур и не по-хорошему укоренена в коллективной памяти читателей, а произведение - слишком вне злобы дня.

Несмотря на то что Петрушевская всегда числилась ее, этой злобы, бардом. Этакой нутряной публицистичной злобы. Как мнится Галине Юзефович, "Номер Один" - "аллегорическая репрезентация судеб российской интеллигенции" . Лиза Новикова считает , что "роман посвящен воровству" . М.Золотоносов - что "дело в массовой дебилизации сверху донизу вследствие "информационного погружения" в криминальный мир" . Только Петр Фаворов, поневоле (и подчас не без блеска) исполняющий книгообозревательские обязанности Льва Данилкина в журнале "Афиша", благоразумно умывает руки : "В "Номере Один" можно вычислить уйму социальных смыслов: роман про подавление интеллигенции криминалом, или о метафизической сути воровства, или о проблемах исчезающих народов Севера... Само разнообразие этих предположений свидетельствует: ...общественного звучания тут не больше, чем в " Сяпала калуша по напушке " или в описании жизни и судьбы свиньи Аллы" (ссылки мои. - Б.К. ).

Тезис о воровстве явно восходит к интервью , данному романисткой (еще до выхода книги) "Радио Свобода": "Герой этого романа - вор, и это его жизнь, вот такая странная штука" . Но кого из центральных персонажей - этнографа Ивана Ц. или рецидивиста Валеру - Людмила Стефановна имела в виду? И что такое, в терминологии Петрушевской, вор? В каком плане вор? Валера - вор по профессии; Иван - пострадавший безвинно; у него, если верить частой фабульной чечетке, последовательно стибрили жену, научное открытие, несколько тысяч долларов, то есть сам он вроде бы ничего не ворует. За исключением Валериной плоти , в которую без спроса переселяется душа Ивана - и вместо того чтобы подчинить себе эту плоть, сама подчиняется ею, трансформируется изнутри в той же степени, как и облекается снаружи. Примат тела над духом - фирменный мотив Петрушевской. Да, в "Номере Один" под него впервые подведена "теоретическая база" - мифология вымышленной сибирской народности. Однако ведь и, например, "Время ночь" было не чем иным, как монологом Анны Ахматовой , реинкарнировавшейся в затурканной позднесоветской графоманке; инфернальный быт и разболтанная физиология, подобно вирусу, разъедали и уродовали аристократическую аниму тонной поэтессы - точно так же, как поведение и ход мыслей Ивана кроятся и кромсаются условными рефлексами и воспоминаниями Валеры.

Хотя на сей раз перекройка - во многом косметическая. В финале выясняется, что оба, интеллектуал и урка, изначально друг друга стоили. Более того: всяк изоморфен всякому. Очкарик - фиксатому. Синюшная отроковица - своей лимонно-бледной мамаше. Оттого кадавры у Петрушевской столь лихо меняются "индивидуальностями". "Надо же, Лысый Ящ освоил метемпсихоз... Ммда. Нет такой вещи, которую бы народ не присобачил для своих нужд" .

Увы, по крайней мере одна такая вещь существует: собственно "Номер Один". Бескомпромиссно экспериментальный опус на грани коммерческого самоубийства. Восприятие текста нарочито затруднено, блистательная нарративная техника по-джойсовски враждебна реципиенту. Концентрация жути в кульминационной главке "Вечер и ночь" превосходит все когда-либо явленное русской литературой. "Отец штаны спустил, держит в одном кулаке, другим стал накачивать... Мы ее за локти крепко держим, она начала кричать "вы чо, охренели" так, а он свой удар знал... Вообще как щепка была. Она так сползла по стене. В крови вся голова, текет по плечам... Мы ржем!.. Я уже тогда понял, что убью" . От подобного чтения можно буквально поседеть, потребитель этого не любит. Прекрасно поняли ситуацию и маркетологи "ЭКСМО": тираж Петрушевской - 7100, тираж романа Людмилы Улицкой "Искренне ваш Шурик", почти синхронно вышедшего в том же издательстве, - 75 тыс. Да и визуальное сопоставление переплетов впечатляет (между прочим, дизайнер в обоих случаях один - Андрей Бондаренко).

Рыночно сверхуспешный (во всяком случае в Москве) "Шурик" менее всего способен шокировать психику. Этот безотносительно приятный, но притом отбирающий у читателя немыслимый объем времени текст, похоже, предназначен для порционного употребления; так - по таблетке утром и вечером - сограждане глотают глицин . "Сюжета как такового нет, - справедливо замечает Инна Булкина. - То есть он как бы существует, просто в нем нет развития; есть долгая цепь "эпизодов", нанизываемых по принципу "еще одна дама", вместо "развития" получаем некоторое анатомическое разнообразие. По сути это типичная композиция плутовского или эротического романа" . И, добавлю, типичный рецепт западного "психологического" novel средней руки - ремесло весьма и весьма респектабельное , даром что потное , и не больно претенциозное. Попытки как-то приподнять ранг книги - утверждения об экстраординарных " человековедческих прозрениях " Улицкой и тем более о том, что "Шурик" новаторски продолжает традиции "большого русского романа", - как минимум запальчивы. Окоем прозрений очертила Ольга Гринкруг: "Внешность героев, их любимые словечки, адреса, сапожники, манера подводить глаза и прочие мелкие детали биографии старательно собраны по знакомым" . Да, Александр Корн - характер типический, не поспоришь; но вот Стива О., к примеру, тоже несомненный тип , однако ж странно представить в роли главного героя его, а не Анну К.

Всерьез сопереживать приключениям ушастого фаллоимитатора Шурика, бредущего сквозь московские 70-е по колено в бракованных женщинах, мешает не только ничтожность объекта, но и невычитанность текста: опечатки, стилевые ляпы, торопливые лексические тавтологии. Рецензируя журнальную версию первой части романа, М.Золотоносов отметил "небрежность, практически демонстративную, с которой, например, автор создал Жиля Далькроза, спутав Жиля Делеза и Эмиля Жак-Далькроза. Или в самом начале романа устроил "перепутаж", ошибочно утверждая, что в 1938 году Камерный театр... закрыли, слив с Театром Революции" - и далее трактовал эту небрежность как сознательное новаторство, игру с масскультовым дискурсом. Ан нет: в книжной версии обе указанные критиком ошибки аккуратно исправлены. Вообще "эксмошный" извод порядочно отличается от "новомировского", однако отличия лишь оттеняют случайность любых событий и деталей в мире Улицкой: какая разница, чью фортепианную игру слушает на концерте Веруся - Марии Юдиной (которая в реальности к описываемому моменту, похоже, скончалась) или Дмитрия Башкирова ? Какая разница, погибла Аля Тогусова под колесами автомобиля или выжила и вышла замуж за милиционера? Из глав долой - из сердца вон.

"Черт его знает, почему в воображении давно сюда прилипло название "голубые города"... Был у Федина такой ранний роман (где тот Федин? кто помнит?), все не дошли руки почитать" . У Константина Федина был ранний роман "Города и годы". "Голубые города" - ранний рассказ Алексея Толстого. Но где тот Алексей? Кто помнит?.. Заподозрить М.Веллера, из чьего сборника "Б.Вавилонская" (СПб.: Пароль, 30 тыс.) извлечена цитата, в том, что он умышленно опускается до стандартов масскульта, никак нельзя. Давнее амплуа Веллера - философ-парадоксалист, бестактный разрушитель мифов, создатель притчевых парабол, равно виртуозных по концепции и словесному оформлению. Россыпь дискурсивных манер "Вавилонской" действительно впечатляет, но, в отличие от "Номера Один", является не экспериментальным, а сугубо коммерческим приемом (лежащая на поверхности аналогия - "ДПП (NN)", только что увенчанная "Нацбестом"). Веллер обрушивает на читателя один интеллектуальный аттракцион за другим, стремясь заполнить единой книжкой все ниши соответствующего рыночного сегмента. Неудивительно, что он (не сегмент, а Веллер) частенько фолит: повесть " Белый ослик " до озноба напоминает творения Коэльо, историософская пьеса "Вечер в Валгалле" то и дело сбивается на максимгалкинскую пародию, рассказ " Резервация " (о писателях Переделкина) не смешон и безобразно пошл. Те фрагменты, которые, по замыслу, должны бы эпатировать сильнее всего (дескать, вот сейчас люди прочтут и заявятся к прозаику на дом бить морду), - "Исповедь любовника президента" и "Заговор сионских мудрецов" - цепляют, прямо скажем, недостаточно; именно потому, что провокация слишком напоказ срежиссирована, рациональна и в силу этого игрушечна.

Спасают книгу три вещи. Нисколько не ироничный, глубокий и запоминающийся рассказ Dream. Заглавный цикл, в котором Веллер обрушивает на столицу нашей родины ворох изобретательных катаклизмов в духе (и не в духе) "Послезавтра" : засуху, стужу, ураган, потоп, извержение вулкана, огнестрельный беспредел , ядерную бомбардировку, пандемию, тотальную американизацию, оскотинивание, минус-присутствие в настоящем и прошлом; бодрит. И, наконец, тот очевидный факт, что "Б.Вавилонская" гораздо, гораздо талантливее и качественнее пелевинского "ДПП", с коим выкована соперничать. (Кстати, для гадающих, что такое Б , процитирую ответ автора корреспондентке "Вечернего Петербурга": "А вы что подумали? Если вы увидите название улицы "Б.Пушкинская", то решите, что это в честь Анны Керн?" )

Москва, которую изнасекомил мстительный М.Веллер, как ни в чем не бывало мяукает клаксонами и подмигивает неоном со страниц " Рубашки " Евгения Гришковца (М.: Время, 20 тыс. экз., менее чем за месяц отгружено около 10 тыс.). Публикация этого баснословно компактного романа вчуже представлялась скорее светским, нежели литературным событием; первые критические отклики в целом сводились к ожидаемому тезису " продолжение артиста Гришковца другими средствами " ; Андрей Немзер, связанный esprit de corps ("Время" и газета "Время новостей" - компоненты одного издательского дома), сквозь зубы похвалил "Рубашку", впрочем, не преминув вмонтировать в последнюю фразу рецензии ехидный жаргонизм "лажа" ...

Каково же было изумление вашего покорного слуги: "Рубашка" ему понравилась . Значимый и знаковый текст, эдакая современная "Капитанская дочка" (Гришковец на пушкинскую повесть прямо ссылается). Ну или, чтоб не перегибать палку, "Хочу быть честным". (Где тот Войнович ? кто помнит?) Из длинного ряда текущих образчиков "новой искренности" "Рубашка" выделяется тем, что литературно сделана . Кроме без дураков гипнотической интонации, знакомой по моноспектаклям, в книге есть и композиционное изящество, и удачно найденный сквозной символ. (Та самая рубашка, неуклонно засаливающаяся к концу проживаемого героем зимнего дня. И чем блаженней мини-событие, тем больше наносимый ей урон: ласковая стрижка в парикмахерской - волоски на вороте; выпивка в баре - пятно на груди.) А возможно, есть и нечто еще, чего Гришковец в текст не вкладывал.

Вслушайтесь в говорок архитектора Саши, кроткого растиньяка, сентиментального плейбоя (любопытно наблюдение Лизы Новиковой о типологическом сходстве двух тезок - улицкого и гришковцовского). Сквозь его конформистские мечтания и милитаристские сны, сквозь романтизм, благородство и инфантильную милоту брезжит социофобия, граничащая с социопатией ; синдром Холдена Колфилда, история предыстерии. "Хорошо сидеть в тюрьме. Но не в нашей, не сейчас и не за преступление... У меня всегда были бы чистые, свежие рубашки со свободными рукавами и узкими манжетами... Но только чтобы не было никакой возможности передать кому-то какую-нибудь записку или получить от кого-нибудь письмо. Еще чтобы было точно известно, что нет никакой возможности бежать отсюда... Чтобы на душе было спокойно, чтобы не было неотомщенной обиды или долга чести. Чтобы точно знать, что я посажен в эту крепость навсегда!" По правде говоря, не хотелось бы встретиться с таким Сашей в темном закоулке где-нибудь возле Real McCoy. Особенно если он будет томим неотомщенной обидой. Не приведи бог.

Переплет романа почти целиком белый; за часы, пока я читал, на нем проступили разводы, отпечатки моих испачканных газетами пальцев, метрошная копоть. Свежевымытость сорочки, чистота риз; в вавилонских садах наших возможностей они не протянут и дня. Холодно сформулировав сей закон, прощаюсь до следующего обзора. Искренне ваш Б .