Ну, выздоравливайте
Можно ли спасти людей, запертых в психоневрологических интернатах, — и почему провалилась реформа ПНИ. Репортаж «Медузы»
В российских психоневрологических интернатах (ПНИ) живут около 150 тысяч человек — население немаленького города. Многие из этих людей проводят в таких учреждениях всю жизнь, попадая туда из детских домов-интернатов; других отправляют в ПНИ, признав недееспособными (это значит, что человек лишается почти всех гражданских прав). Во многих интернатах людей запирают на этажах и не выпускают не только за пределы территории, но и во двор. СМИ регулярно пишут о происходящих в интернатах изнасилованиях и самоубийствах; в конце июля сотрудников одного из брянских интернатов обвинили в том, что они приковывают людей цепями. Год назад федеральное правительство объявило о реформе ПНИ, а московские власти выбрали интернаты для пилотного проекта. По просьбе «Медузы» Вера Шенгелия изучила жизнь в ПНИ — и рассказывает, как чиновники и бизнесмены используют жителей интернатов, чтобы получать квартиры и миллиарды рублей из бюджета. (Вы также можете послушать аудиоверсию этого репортажа.)
Предупреждение о возможном конфликте интересов. Вера Шенгелия — участница волонтерской группы при ПНИ № 22.
Перед смертью сибирский бард Николай Шипилов искал своего сына — Николая Николаевича.
Если бы Шипилов, автор песни «После бала», которую исполнял Дмитрий Маликов, не умер в 2006 году, скорее всего, Шипилову-младшему никогда бы не пришлось жить в одном из московских психоневрологических интернатов. Если бы музыкант успел найти сына, судья московского Преображенского суда Ольга Новикова, скорее всего, в 2013 году не лишила бы 23-летнего Шипилова дееспособности заочно, несмотря на то что молодой человек успешно окончил колледж по специальности «оператор ЭВМ», поступил в МГУ на политологию, ездил на Мальту учить английский, любил «Жизнь насекомых» Пелевина.
Лишение дееспособности часто называют гражданской смертью: эта процедура приравнивает взрослого человека к ребенку, лишая всех гражданских прав (в Гражданском кодексе сообщается, что этот статус могут давать людям, которые «вследствие психического расстройства не могут понимать значения своих действий или руководить ими»). Человек, лишенный дееспособности, по закону не может голосовать, вступать в брак, распоряжаться своими деньгами или открывать счет в банке. Все, что он делает, он должен делать при помощи и с согласия опекуна.
Когда Шипилова-младшего лишили дееспособности, опеку над ним брать было некому — сестра была еще совсем маленькой, а отчим не захотел. В таких случаях вариантов в России предусмотрено немного — дом престарелых или психоневрологический интернат. Так Шипилов оказался в своем первом ПНИ.
«Я иногда думаю, лучше бы я в тюрьму попал, так у меня был бы хоть какой-то шанс выйти», — говорит Шипилов, сидя в небольшом закутке для свиданий в холле интерната на Лосиноостровской улице. На нем потертые казенные штаны — его модный спортивный костюм украли еще в предыдущем интернате. Дверь на этаж, где живет Шипилов, санитары запирают на ключ — выйти можно только в сопровождении гостя или сотрудника интерната. На завтрак, обед и ужин водят строем. Курить выводят три раза в день. Последний прием пищи — в шесть вечера. За небольшими исключениями это общее положение дел для всех российских интернатов (почти у всех теперь есть сайты, на которых публикуют положения, регулирующие распорядок жизни жителей ПНИ).
«Я же не преступник, — продолжает Шипилов. — Почему я не могу сходить в кафе, восстановиться в институте, съездить в отпуск? Неужели так можно со мной обращаться по закону?»
Между больницей и тюрьмой
По данным министерства труда за 2016 год, всего в российских ПНИ живут почти 150 тысяч человек. Государство население интернатов никак не классифицирует. По оценке НКО, до 30% жителей ПНИ — бывшие выпускники детских домов-интернатов для умственно отсталых детей. Они переходят сюда как по этапу; среди них много тех, чья инвалидность видна невооруженным взглядом: синдром Дауна, другие генетические синдромы, ДЦП, двигательные проблемы. Родители отказываются от них еще в роддоме, и по сложившейся российской практике такие дети попадают сначала в специализированные дома ребенка, а потом и в детские дома-интернаты для умственно отсталых детей. Дееспособности их лишают разом, по десятку человек за один суд, по достижении 18 лет.
Есть среди живущих в интернате и люди, больные алкоголизмом, с которыми не смогли жить родственники. Есть люди с инвалидностью, которые всю жизнь жили в семье, были в той или иной мере социализированы, чьи родители умерли, а родственников, готовых взять над ними опеку, у них не оказалось. Очень много — пожилых людей после инсультов, с деменцией, другими неврологическими заболеваниями.
Есть и такие, как Николай Шипилов-младший, — одинокие люди, за которых просто некому было заступиться. Отец пытался найти его, потому что знал, что мать Шипилова погибла при чудовищных обстоятельствах: в 2005 году, когда мальчику было 15 лет, ее второй муж, отчим Коли, трижды выстрелил в женщину из охотничьего помпового ружья во время ссоры в машине. Суд постановил, что убийство было совершено в состоянии аффекта; отчим остался на свободе и продолжал общаться с пасынком. Пока Шипилову не исполнилось 18, за ним приглядывали родственники (тетка даже оформила опеку); он окончил школу, поступил сначала в колледж, потом в университет и вскоре начал жить один в маминой квартире.
Однажды Шипилов с друзьями-студентами приехал к себе домой отмечать чей-то день рождения. Отмечали три дня — после чего соседи вызвали участкового. Шипилова отвезли в психиатрическую больницу, потом в другую — и у него появился диагноз «параноидная шизофрения». Через полтора года его лишили дееспособности, выписали из квартиры и отправили в подмосковный ПНИ № 3. С тех пор прошло около пяти лет.
«ПНИ — это смесь больницы и тюрьмы» — так назывался один из материалов журналистки «Коммерсанта» Ольги Алленовой, постоянно пишущей о проблемах психоневрологических интернатов (изнасилования, самоубийства, принудительные аборты и так далее). «Раньше мне казалось, что что-то изменится, сдвинется, но теперь я понимаю, что это совершенно безнадежное дело, оно просто съедает человека изнутри», — признается Алленова, которая в 2000-х была военным корреспондентом и писала репортажи из Чечни, Беслана и захваченного террористами «Норд-Оста».
Современный российский психоневрологический интернат — это, как правило, находящееся за высоким забором учреждение с пропускной системой, где одновременно живут до тысячи человек. Детей в ПНИ не заводят, живут на закрытых этажах в мужских и женских отделениях, за забор выходить нельзя, ездить на метро, ходить в магазин или кино — тоже. В так называемых отделениях милосердия живут люди с тяжелыми, как правило двигательными, нарушениями — очень часто из этих отделений люди годами не выходят не только за пределы территории, но и просто во двор.
«Я все жалобы записываю, уже второй блокнот пошел», — показывает небольшую густо исписанную тетрадку Мария Сиснева, организатор движения «Стоп ПНИ» и одна из самых неутомимых борцов с интернатной системой (которых в Москве вообще немного). По образованию Сиснева — психолог; еще в студенчестве она начала ходить в интернаты волонтером, а позже собрала независимую волонтерскую группу, которой удавалось помочь людям научиться читать и писать, отменить обязательное лечение психотропными препаратами и даже восстановить дееспособность. Восстановление дееспособности — сложная юридическая процедура, пройти которую без профессиональной помощи непросто даже людям без серьезных психических нарушений; для тех, кто провел в интернатах всю жизнь, это практически невозможная задача. Помощь нужна на всех этапах — начиная с того, что многим в интернатах просто не позволяют иметь ручки, и заканчивая отдельными аспектами судебно-медицинской экспертизы.
Подопечные Сисневой жалуются на то, что их запирают на этажах («Это вообще-то уголовная статья, незаконное ограничение свободы», — считает активистка); на то, что им не говорят, какие таблетки им дают («Это недобровольное, неинформированное использование психотропных препаратов»). Но больше всего в тетрадке жалоб на то, что интернаты с восстановлением дееспособности не помогают вовсе никак.
«Интернат же опекун, он должен заботиться о повышении правового и социального статуса подопечных. Почему это не делается?» — возмущается Сиснева. По ее словам, людей, которые смогли восстановить дееспособность, можно посчитать по пальцам. «У нас в интернате есть женщина с абсолютно сохранным интеллектом. Я ее наблюдаю в течение года — ни приступов, ничего, — рассказывает активистка. — В свое время в интернат ее сдала дочь, которая сейчас живет в их общей квартире и, естественно, нисколько не заинтересована в восстановлении дееспособности. Но для того, чтобы лишить такого человека дееспособности, что надо было в истории болезни написать?» По словам Сисневой, каждый раз, когда человек, пытающийся восстановить дееспособность, проходит судебно-медицинскую экспертизу, комиссия поднимает историю болезни и, как правило, видит там диагноз вроде «параноидной шизофрении непрерывного типа течения с нарастающим дефектом».
Притом что перед комиссией нередко оказывается вполне обычный человек без очевидных нарушений, врачи всякий раз вынуждены совершать сложный выбор. «Надо или оказаться нелояльным по отношению ко всем своим предыдущим коллегам-психиатрам, либо просто подтвердить то, что они уже написали, — объясняет Сиснева. — Понятно, что комиссия выбирает». Трое врачей московских ПНИ на условиях анонимности сообщили корреспонденту «Медузы», что дееспособности «просто так не лишают», а в интернаты «просто так не попадают».
Николай Шипилов свою медкомиссию проходил в сентябре 2016 года в психиатрической больнице имени Яковенко. Длилась она, как вспоминает мужчина, менее пяти минут. «Человек десять в белых халатах создали круг, в центре которого сидел я, — рассказывает Шипилов. — Напротив меня сидел дядя с бородой, который спросил меня, как давно я попадал в психиатрическую больницу. Я ответил: полтора года назад. Он сказал: чтобы восстановить дееспособность, нельзя попадать три года».
Ни в каких нормативных документах связь между дееспособностью и попаданием в психиатрическую больницу не обозначена.
Реформа после самоубийства
В октябре 2014 года в Звенигородском ПНИ на закрытом этаже одного из корпусов изнасиловали молодого человека. Об этом узнала журналистка Алленова; она написала про эту историю в «Коммерсанте» — после чего в интернате начались проверки, а в министерстве труда Московской области — дискуссии. Дошло до того, что проблемы интерната обсуждали на совещаниях у федерального вице-премьера Ольги Голодец. «Люди из Минтруда Московской области поначалу говорили, что журналисты ангажированные, что они охотятся за жареным, — вспоминает Алленова. — Пока наконец Голодец довольно резко не сказала: „Вы вообще в своем уме? У вас там людей насилуют!“»
В Звенигороде стали происходить изменения: сначала пришел новый директор, через какое-то время открыли этажи. Теперь люди могли свободно выходить на улицу и ходить друг к другу в гости на разные этажи, их перестали заставлять пить таблетки — кто не хочет, тот не пьет. «Мы как-то приехали первый раз после всех этих перемен, а на улице из 400 человек гуляет около 100. Я стою во дворе интерната, люди ко мне подбегают, здороваются, а у меня по щекам катятся слезы», — рассказывает Алленова.
Осенью 2015 года Алленовой снова позвонили волонтеры, которые случайно встретили в московской больнице девушку из московского ПНИ № 30: та рассказала, что ее привезли на принудительный аборт. По словам журналистки, к этой истории тогда подключились практически все публичные фигуры, занимающиеся в Москве правами людей с инвалидностью: актриса Ксения Алферова и актер Егор Бероев (создатели фонда поддержки детей с особенностями развития «Я есть»), правозащитники из Центра лечебной педагогики, сама Алленова, ее коллега и соавтор Роза Цветкова. Активисты звонили начальнику московского департамента труда и соцзащиты Владимиру Петросяну — добиваться встречи с девушкой и с директором интерната, подключили волонтеров православной службы «Милосердие».
«На первой же встрече с директором мы поняли, что здесь никаких изменений не будет, что мы скорее сломаем себе зубы, чем что-нибудь поменяем», — рассказывает Алленова. Директором ПНИ оказался депутат Мосгордумы Алексей Мишин, 37-летний врач-психиатр из Ульяновска, который к тому моменту руководил интернатом уже около пяти лет. Как рассказывают сразу несколько активистов, с которыми поговорила «Медуза», Мишин воспринимал любые действия общественников как вторжение на его личную территорию и считал, что аборт необходим, а сама девушка ничего не понимает. Несколько месяцев ее то привозили в больницу, то увозили обратно (в итоге она все же родила ребенка).
Тем временем наступили новогодние каникулы — а после них выяснилось, что в тридцатом ПНИ скончалась Елена Шаймухаметова, у которой был синдром Дауна. Как следует из отчета Общественной палаты, опубликованного после расследования этих событий, 25 декабря Шаймухаметову, выписавшуюся из психиатрической больницы, поместили в изолятор. «Новогодние и рождественские праздники она провела в помещении изолятора, — сообщает отчет. — На 18-й день нахождения в изоляторе, т. е. 12.01.2016, она покончила с собой, повесившись на больничном халате, оставленном персоналом».
По внутренним правилам ПНИ № 30 любой человек, который приехал в интернат после больницы или домашнего отпуска, должен провести три дня в карантине. «Они просто забыли об этой женщине, — считает Алленова. — Оставили ее на все каникулы в крошечной комнатке три на три метра, в которой не было ничего, кроме кровати и туалета».
В начале февраля 2016-го, после того как представители Общественной палаты инициировали проверки ПНИ № 30, министр труда Максим Топилин заявил о том, что психоневрологические интернаты необходимо реформировать. Через несколько месяцев Алленовой позвонил глава городского департамента соцзащиты населения Владимир Петросян и предложил войти в рабочую группу по реформе, созданную при правительстве Москвы.
Таких групп было создано две. Федеральная должна была сформулировать общие подходы реформирования ПНИ и разработать на их основе концепцию. Московская же занималась конкретным пилотным проектом, на котором предполагалось обкатать новые идеи и понять, какие из них работают. Выбрали для такого проекта ПНИ № 18 — в него тогда только пришла новый директор Лариса Горчакова, лояльная к работавшей на территории интерната независимой волонтерской группе, неформальным лидером которой была Сиснева. Алленова не была уверена в том, что выбран правильный подход к реформе (журналистка считает, что необходимо было выбрать несколько ПНИ в разных регионах — «чтобы Москва почувствовала конкуренцию и боролась за улучшения»), но поучаствовать в проекте она все же согласилась. Кроме нее и Сисневой в московскую рабочую группу вошли представители других НКО, занимающихся социальными проблемами; председателем стал сам Петросян.
Состав группы утвердили летом 2016-го — а уже осенью, когда ее участники вернулись из отпусков, выяснилось, что к пилотному проекту присоединили тот самый ПНИ № 30 под руководством Алексея Мишина. Никто из общественников этого не хотел: по словам Сисневой, «нет ничего хуже, чем профанация реформы». Однако членам группы сказали, что решение принято, — и они начали работать: в обоих «пилотных» интернатах возникли группы правовой поддержки их жителей, стали проводиться проверки и мониторинги.
Сейчас с момента начала реформы прошел ровно год.
Без альтернативы
В методичке «Making Reform Happen», изданной Организацией экономического сотрудничества и развития (старейшая организация в мире, занимающаяся реформами; в нее входят представители почти сорока стран), сформулированы несколько условий успеха институциональных реформ — при всей неизбежной разнице в конкретных процедурах. У успешной реформы должен быть сильный и влиятельный лидер. Реформа должна быть написана на основании компетентных исследований и анализа. Реформа должна опираться на работающие инструменты и механизмы. У реформаторов должны быть внятные каналы коммуникации — между собой, с получателями реформы, с обществом, прессой. Реформа должна проходить и стремиться к условиям финансовой прозрачности.
Объявленная реформа ПНИ этим требованиям соответствует плохо. У нее не было лидера — министр труда Топилин более-менее ограничился одним заявлением о необходимости изменений в интернатах; кто ведет реформу и представляет ее публично, непонятно до сих пор. Не было проведено и внятных, заказанных государством исследований о том, кто именно живет в ПНИ и в чем состоят их главные требования и жалобы. Реформаторы не посчитали нужным привлечь к рабочей группе самих жителей интернатов — тем самым проигнорировав идею «без нас — ничего о нас», которая в последние десятилетия стала одним из главных принципов борьбы людей с инвалидностью за свои права (и с попытками решить все за них) в западных странах, и конкретно в Великобритании.
Не существует по факту и налаженных инструментов возможной реформы. Интернаты существуют по старым санитарным нормам и правилам, волюнтаристским внутренним распорядкам, которые могут сильно отличаться от одного учреждения к другому. Даже если представить, что прямо сейчас в ПНИ перестанут запирать этажи, люди с тяжелыми двигательными нарушениями все равно не смогут выходить на улицу. Просто потому, что их некому и не на чем будет вывезти: на 60 жителей отделения обычно приходится три человека персонала, во многих интернатах нет ни кроватей на колесиках, ни лифтов, ни пандусов.
Не сформулировано и внятного ответа на вопрос, как именно должны измениться интернаты — и что может прийти им на смену. По словам Елизаветы Олескиной, руководительницы организации «Старость в радость», которая занимается помощью домам престарелых (в них схожие проблемы), и в сами дома, и в ПНИ зачастую большая очередь. Людям, которые не могут жить одни — старикам или тяжелым инвалидам, — в России больше ничего не предлагают. Ни достаточной помощи на дому, ни проживания в небольших группах при помощи социальных работников. «Альтернативы интернатам нет, — говорит Алленова. — Сопровождаемого проживания в России нет, интернат сам заказывает себе услугу как опекун и сам же ее и принимает».
По рассказам участников рабочей группы, процесс реформы шел так. Группа отслеживала положение дел в интернатах и писала отчет с рекомендациями: перестать запирать людей в изоляторах, разрешить посещения родственниками в любой день недели, обратить внимание на то, что у людей нет личных вещей, что женщины и мужчины живут отдельно, не имеют возможности создавать семьи, заперты на этажах и так далее. Далее проходили заседания, на которых обсуждалось, выполнены ли рекомендации. Сиснева рассказывает, что с руководством ПНИ № 18 всегда удавалось договориться: когда волонтеры попросили перестать кормить людей из мисок из нержавейки, похожих на тюремные, там практически сразу закупили обычную посуду; кроме того, были разработаны индивидуальные планы реабилитации, а жителей стали выпускать за пределы интернатовской территории. «Все, что директор может сделать на своем локальном уровне, она делает, — говорит Сиснева. — Но для системных решений нужно, во-первых, указание сверху, потому что ни один директор не будет принимать серьезных решений без согласования с министром. А во-вторых, есть какие-то вещи, на которые просто нужны деньги».
Сиснева говорит, что оценить, насколько руководство готово идти навстречу реформе, можно в сравнении с ПНИ № 30 — там, по словам волонтеров и членов рабочей группы, не менялось вовсе ничего. Было ли возбуждено уголовное дело после самоубийства Шаймухаметовой, до сих пор неясно. Этажи по-прежнему закрыты. У людей нет мобильных телефонов. Рабочей группе удалось добиться от Мишина только минимальных точечных изменений — например, в интернате разрешили родственникам посещения в любые дни. Поняв, что создание рабочей группы никак не облегчает жизнь людей в интернатах, Алленова написала заявление на имя Петросяна, поблагодарила за доверие и вышла из рабочей группы.
«Я думаю, что департамент не хочет реформы, — резюмирует журналистка. — Они просто хотят, чтобы их не ругали, чтобы говорили, что они заботятся об инвалидах — чисто, уютно, кормят хорошо. Свобода передвижения, дееспособность, трудоустройство — это слишком сложно, этого никто не хочет. А еще я думаю, что в интернатах очень удобно воровать».
Квартиры в подарок
Государственный бюджет выделяет на каждого живущего в ПНИ человека определенную сумму для оказания ему необходимой помощи (в Москве это около 60 тысяч рублей в месяц). Кроме того, по закону интернат забирает себе три четверти всех доходов подопечных — обычно речь идет о пенсии, но дееспособные жители ПНИ, у которых есть работа, отдают учреждению большую часть зарплаты. Наконец, чаще всего сотрудники ПНИ (обычно — директор) являются опекунами недееспособных — и получают право распоряжаться всем их имуществом: например, доставшимися им по наследству квартирами или деньгами на счетах.
Разговоры о том, что внутри системы интернатов вращаются огромные суммы денег, расход которых никто не контролирует, редко подтверждаются реальными цифрами — «Медузе» неизвестен ни один ПНИ, который прошел бы процедуру независимого финансового аудита.
В распоряжении «Медузы» оказалось два комплекта ксерокопий документов приблизительно одинакового содержания. В них прописано, что Алексей Мишин — директор московского ПНИ № 30 и опекун двух его жителей, признанных недееспособными, Романа Богомолова и Елены Ильинской, — согласился на то, чтобы сотрудница интерната Елена Караваева получила право действовать от имени этих людей и распоряжаться их имуществом.
Караваева, в свою очередь, заключила два договора о пожизненной ренте. По одному из них двухкомнатная квартира в Северном Чертаново в Москве, принадлежащая Богомолову, после его смерти перейдет во владение некой Светланы Дасаевой, которая за это обязуется ежемесячно выплачивать жителю ПНИ один прожиточный минимум (его средняя величина в Москве — 15 тысяч рублей). По второму то же самое происходит с квартирой Ильинской — только она переходит в собственность Кристины Волковой.
Согласно государственному реестру недвижимости, Дасаева и Волкова владеют этими квартирами уже сейчас — хотя Богомолов и Ильинская живы. «Считайте, что это подарок, — говорит Яна Мандрыкина, юрист, управляющий партнер компании „Бест-недвижимость“. — Рента — это по сути купля-продажа, только растянутая во времени. Момент перехода собственности осуществляется в момент подписания договора».
«Медузе» не удалось обнаружить родственные связи между жителями ПНИ и бенефициарами договоров, которые могли бы объяснить такие условия сделки. Зато легко обнаруживается связь между директором ПНИ № 30 Алексеем Мишиным и новыми владелицами квартир. Светлана Дасаева упоминается как участница «команды» Мишина в отчете о мероприятии, которое директор интерната и депутат Мосгордумы провел для ветеранов войны; сотрудники городского парламента на условиях анонимности подтвердили «Медузе», что Дасаева — помощница Мишина.
В том же отчете о благотворительном мероприятии упоминается и еще одна участница «команды» Мишина — Наталья Волкова. Волкова — бывшая сотрудница ПНИ № 30; в распоряжении «Медузы» есть ее автобиография, которую она писала при приеме на работу — и в которой она указывает, что у нее есть дочь Кристина Волкова, работающая кинологом в МВД.
По словам Мандрыкиной, формально сделка, в которой подчиненная опекуна недееспособных граждан передает их квартиры другим подчиненным опекуна, не нарушает закона — однако ее содержание вызывает подозрения. «Есть такое понятие — притворная сделка. Смысл ренты в том, что в обмен на свое имущество собственник может получить содержание и уход. Но в этом случае содержание смехотворно, а главное — бывшие собственники квартир в нем и не нуждались, они и так живут в ПНИ», — поясняет юрист.
Не вполне ясны и действия опеки муниципалитета Центрального Чертаново (именно там находится ПНИ № 30) — чиновники должны контролировать, не нарушает ли опекун права своих подопечных. «Как опека могла такое пропустить? — недоумевает Мандрыкина. — Она для того и поставлена, чтобы не было отчуждения в ущерб подопечному. К тому же отчуждение получается в пользу аффилированных лиц».
Начальник чертановского отдела опеки и попечительства Анна Симоненко в разговоре с «Медузой» не смогла вспомнить Богомолова и Ильинскую, но отметила, что теоретически ничего противоправного в таких договорах нет. «У этих людей есть опекун, их интересы учтены, у них есть номинальные банковские счета, на которые им должны переводить деньги», — пояснила она, добавив, что деньги могут пригодиться жителям ПНИ, если они восстановят дееспособность и покинут интернат.
Как указывает Мандрыкина, в случае, если бы опекун сдал квартиры жителей ПНИ в аренду, его подопечные могли бы получать за это гораздо больше, чем 15 тысяч рублей. Как удостоверилась «Медуза», сейчас в обеих квартирах установлены новые пластиковые окна; что в них происходит — неясно: свет вечером буднего дня не горел ни в одной.
Запрос «Медузы» об интервью с Мишиным, отправленный 23 мая, остался без ответа. В начале июня «Росбалт» сообщил, что по материалам прокурорской проверки в Москве возбуждено уголовное дело о «мошенническом завладении» квартирой пенсионерки, признанной недееспособной и проживающей в ПНИ: с женщиной был заключен незаконный договор, «по условиям которого получатель ренты передает бесплатно в собственность плательщика свою квартиру» (фамилий и номера интерната в пресс-службе московской прокуратуры изданию не сообщили). А 23 июня Алексей Мишин сменил работу — теперь он возглавляет расположенный рядом с Коломенским ПНИ № 16. Бывший директор учреждения Ольга Лебединская, в свою очередь, стала директором ПНИ № 30. Несколько источников, связанных с департаментом соцзащиты, сообщили «Медузе», что там знают о том, что документы о квартирах попали в распоряжение журналистов; пресс-служба департамента не ответила на запросы «Медузы».
Один из волонтеров, работающий в ПНИ № 30, легко вспомнил жителя интерната Романа Богомолова, передавшего квартиру помощнице Мишина: «Мы однажды спросили его, чем он хотел бы заниматься с психологами, он ответил: „Сексом, а еще — играть“. Такой приблизительно уровень понимания происходящего». На фотографии Богомолова, которую волонтер прислал «Медузе», — грузный мужчина с лицом десятилетнего ребенка, укрытый одеялом до подбородка.
«Линия жизни» на миллиард рублей
Помимо проекта содержательной реформы ПНИ московские интернаты в этом году реформировали экономически. С 2017 года в городских домах престарелых и ПНИ, подчиненных департаменту соцзащиты, перевели на аутсорсинг всех санитаров и другой младший медицинский персонал. Теперь выдают таблетки, дежурят в коридорах, кормят и моют лежачих больных сотрудники частных компаний. Замглавы департамента Андрей Бесштанько заявлял, что задача этих изменений — «экономия бюджетных средств»: по его словам, теперь бюджетные организации смогут не платить налоги с зарплат медперсонала, что сохранит для города миллиард рублей в год; коммерческие компании, в свою очередь, будут составлять более гибкие графики работы и эффективнее расходовать деньги.
На деле санитарки и нянечки в ПНИ не поменялись — просто их трудовые книжки теперь лежат в частных компаниях. Бесштанько, когда проводился пилотный проект по переводу на аутсорсинг, говорил, что жители интернатов «привыкают к рукам» — и важно, чтобы эти руки оставались теми же. По словам волонтеров, какое-то количество людей из-за этой реформы уволились. «Многим важно работать в государственном учреждении», — объясняет Сиснева.
То, что к новым работодателям захотели перейти не все сотрудники интернатов, подтверждает Алексей Сиднев. Сиднев — генеральный директор компании Senior Group, получивший MBA и почти десять лет проработавший в Лондоне; сейчас он создает в России частные дома престарелых; участвовала его компания и в тендерах, связанных с ПНИ, — и выиграла конкурсы на общую сумму 384 миллиона рублей. «Департамент передает нам определенное количество ставок, зарплату по которым мы и должны выплачивать, — объясняет бизнесмен. — При этом к нам в штат из интернатов захотели перейти далеко не все сотрудники, что позволило нам нанять оставшихся по более низкой цене».
Тендеры, по результатам которых должны были быть отобраны компании, берущие на себя медперсонал 25 домов престарелых и ПНИ Москвы, провели в конце 2016 года. Их общая сумма составила 4,71 миллиарда рублей на два года.
19 из 25 тендеров выиграли три малоизвестные компании, связанные между собой.
Семь тендеров выиграла компания «Линия жизни», получившая из бюджета 1,4 миллиарда рублей. Ее гендиректором является Евгений Тарасенков; он же был единственным владельцем компании до 28 июня 2017 года (теперь им является Денис Турищев).
Еще несколько тендеров — на общую сумму 545,8 миллиона рублей — выиграла компания «Городская служба социальной помощи» (ГССП). Раньше она называлась «Олимп» и поставляла в дома престарелых и ПНИ мебель, одеяла, полотенца и одежду; компания сменила название тогда же, когда получила лицензию на оказание медицинских услуг, — за месяц до торгов. На большинстве торгов, определявших компании, которые займутся медперсоналом в интернатах, «ГССП» была единственным конкурентом фирмы «Вера» — она выиграла в общей сложности девять тендеров и так же, как и «ГССП», сменила название и получила медицинскую лицензию за месяц до конкурсов (а до того поставляла для учреждений Департамента соцзащиты Москвы спецодежду и туалетную бумагу). Других участников, пытавшихся получить контракты на торгах, в которых участвовали «Вера» и «ГССП», отстранили от тендеров из-за ошибок в документах.
«Вера» и «ГССП» и раньше, под предыдущими названиями, конкурировали между собой на торгах за бюджетные деньги. Кроме того, две компании указали один и тот же номер телефона в налоговой инспекции. В московском реестре поставщиков социальных услуг в контактах «ГССП» указан адрес электронной почты на домене вера.ru.com.
Единственным владельцем «Городской службы социальной помощи» является президент ассоциации «Текстильлегпром» Ирина Тарасенкова. Ей принадлежат еще несколько компаний, которые поставляют товары в дома престарелых и ПНИ: мебель, мочалки, носки (эти компании, «Корсар» и «Восход», в 2016 году выиграли тендеры на общую сумму 220 миллионов рублей).
Один из учредителей ассоциации «Текстильлегпром» — компания Евгения Тарасенкова «Линия жизни». Его дочь, с которой «Медуза» связалась в конце мая (за месяц до того, как «Линия жизни» сменила владельца), подтвердила, что обслуживанием ПНИ занимаются ее «родственники», однако дальнейшие вопросы переадресовала департаменту соцзащиты. Новый владелец «Линии жизни» Денис Турищев и Валентина Ковалева, которой принадлежит «Вера», ранее были совладельцами компании «Де-Леон» — она с 2011 года поставляла продукты питания и «мягкий инвентарь» в учреждения, подведомственные московскому департаменту труда и соцзащиты.
В феврале 2017 года в московском ПНИ № 13 прошло собрание младшего медперсонала, на котором представители компании Евгения Тарасенкова «Линия жизни», победившей в тендере, рассказывали медсестрам и нянечкам, как теперь будет устроена их жизнь, и подписывали с ними трудовые договоры. От имени «Линии жизни» на собрании выступала владелица «ГССП» Ирина Тарасенкова, на сайте ПНИ № 13 она названа «директором управляющей компании».
В общей сложности, по подсчетам «Медузы», компании, связанные с семьей Тарасенковых, получили 3,88 миллиарда рублей на оказание услуг по уходу за постояльцами московских домов престарелых и интернатов — больше 80 процентов суммы, выделенной на эти цели из городского бюджета.
«Медузе» не удалось связаться с Тарасенковыми — большинство телефонов их компаний «не подключены к станции».
Заместитель директора департамента соцзащиты Андрей Бесштанько сообщил «Медузе», что у него нет оснований не доверять компаниям, которые выигрывают тендеры, — и что он в первый раз слышит о семье Тарасенковых. «Конкурсы проводятся открыто и в соответствии с законом, — считает чиновник. — Насколько мне известно, компании, которые выигрывают эти тендеры, входят в реестр поставщиков социальных услуг».
Глава Senior Group Сиднев утверждает, что попасть в реестр, созданный для обеспечения конкуренции в сфере социального обслуживания, сложно — по мнению бизнесмена, это дает основания полагать, что тендеры на медицинские услуги в ПНИ проводятся справедливо. «Я могу точно сказать, что компании более опытной, чем мы, на этом рынке не существует. Но опыт — вещь очень условная, — рассуждает бизнесмен. — Если компании, выигрывающие тендеры, обслуживают большой объем госконтрактов, не удивлюсь, что доверия им больше».
О компаниях Тарасенковых Сиднев, впрочем, никогда не слышал — а о том, что они принадлежат родственникам, узнал от «Медузы». «Мне кажется, налицо заинтересованность, — считает Сиднев. — Если эти компании конкурируют между собой, они, конечно, не могут быть так очевидно связаны».
За забором
В июле 2016 года художница Катрин Ненашева, которая также помогала организовывать уроки пения в ПНИ № 18, побывала на пикнике, устроенном волонтерами во дворе интерната. Они делали сэндвичи, пили газировку, болтали; Ненашева написала об этом в The Village — а на следующий день после публикации ей позвонили из ПНИ.
«Мне сказали, что публиковать фотографии людей без дееспособности нельзя. Точнее, можно только с согласия опекуна, — рассказывает художница. — Получается, что у этих людей нет вообще ничего, даже собственного лица. Я до сих пор не понимаю, для чего это нужно».
Через некоторое время умерла одна из девушек, живших в восемнадцатом ПНИ. Ненашева не знала Настю лично — но читала много постов о ней в волонтерской группе в фейсбуке и решила пойти на похороны. Кремацию за свой счет организовали волонтеры, они же вывезли несколько подруг Насти из интерната и сказали несколько прощальных слов. Так Ненашева обнаружила, что обычно людей из ПНИ, у которых нет родственников (чаще всего это дети-сироты, переехавшие во взрослый интернат из детского), хоронят на общественных участках городских кладбищ работники государственных ритуальных служб. На могилах ставят простые кресты, иногда — просто таблички.
«Получается, что если бы не волонтеры, то никакого ритуала бы вовсе не было, — объясняет Ненашева. — Никто бы не прощался с этой молодой женщиной, которая выглядела как десятилетний ребенок, не хоронил бы ее, не стоял бы у гроба. Она просто пропала бы в один день — и все».
«Интернат забирает у людей идентичность, делает так, что человека не существует ни в каком поле, — продолжает художница. — Дело не только в том, что люди из интерната не видят нас, но и в том, что мы не видим их, не понимаем, кто они такие. Когда мы делали скайп-сессии для ребят из интерната с обычными людьми из того, большого мира, то многие, прощаясь, говорили интернатовским: ну, выздоравливайте!»
По словам Ненашевой, общество уверено, что в ПНИ живут люди с серьезными ментальными нарушениями — и что для них создаются безопасные условия. Комментарии в фейсбуке художницы часто подтверждают этот тезис. «Этих людей не просто так поместили в такое учреждение», — пишет один в ответ на фотографию интернатовского холла, где есть только телевизор и несколько стульев (этаж закрыт; покинуть его жители ПНИ не могут). «В данных заведениях их кормят, купают, одевают, обеспечивают мед[ицинской] помощью. И очень часто, кстати, они бывают очень агрессивными!» — добавляет другая.
Волонтерские занятия с жителями ПНИ обычно не выходят за пределы того, что люди обычно делают на уроках труда, — они готовят еду, занимаются простым ремеслом, учатся читать, писать или составлять письма. Ненашева решила совместить свое волонтерство с современным искусством. Теперь строит свои работы именно вокруг интернатов и их жителей. 23 июня сотрудники полиции задержали ее на Красной площади в VR-очках, сославшись на то, что «в виртуальной реальности здесь находиться нельзя». В очках Ненашева видела кадры, снятые в московских интернатах. По Москве она путешествовала в рамках своего проекта «Между здесь и там»: жители интерната говорят художнице, где хотели бы оказаться (на Красной площади, в метро, на Большом Каменном мосту, на протестном митинге), — а Ненашева передвигается по этим местам наощупь, глядя в маске-очках на бесконечные заборы и коридоры ПНИ.
Описывая проблемы интернатов, Ненашева чаще всего пользуется термином «забор» (одна из ее акций была посвящена его физическому преодолению: художница праздновала свой день рождения у стен ПНИ, играя с его жителями в бадминтон через забор и передавая им праздничную еду). В социологии это называют по-другому: концепция тотального института. Этот термин канадский ученый Ирвинг Гоффман ввел в конце 1950-х, исследуя интернаты для людей с ментальными особенностями, тюрьмы и армейские лагеря. Он выявил во всех этих сообществах общие черты, главная из которых — сокращение личного пространства вплоть до уничтожения, ликвидация идентичности человека. В тотальном институте практически невозможно поменять социальную роль.
Николай Шипилов, которого система считает человеком, неспособным понимать значения своих действий, последние три года писал письма официальным лицам, общественным деятелям и журналистам. Шипилов самостоятельно выяснил, как по закону можно восстановить дееспособность, чем регламентируются правила интернатов, кто и как может взять над ним опеку, — и начал действовать. В своем первом интернате, подмосковном ПНИ № 3, он вызвался помогать администрации с настройкой компьютеров, научился выходить в интернет, завел аккаунты в фейсбуке и «ВКонтакте», нашел в социальных сетях своих родственников со стороны отца, друзей по университету, соседей.
Потом Шипилов связался с помощником депутата Госдумы Анатолия Грешневикова и попросил содействия в переводе в какой-нибудь из московских интернатов — чтобы быть поближе к немногочисленным навещающим его знакомым. Его перевели в московский ПНИ № 22 — где у мужчины тут же отобрали телефон и начали делать уколы, от которых у него тряслись руки и с трудом шевелился язык; о том, чтобы выйти во двор, даже не шло речи. Тогда Шипилов написал еще одно заявление и сумел перевестись в 12-й ПНИ, где режим был относительно гуманным.
Впрочем, предприимчивость молодого человека не произвела на московских врачей и судей никакого впечатления. Изменить свою социальную роль ему так и не удалось. В 2016 году суд отказал ему в восстановлении дееспособности, постановив, что Шипилов не может понимать значения своих действий и жить самостоятельно.
Вера Шенгелия, Москва
При участии Ивана Голунова